Научное предположение: Значение, Определение, Предложения . Что такое научное предположение

Значение, Определение, Предложения . Что такое научное предположение

Научное предположение 8 букв

Ad

Ответы на сканворды и кроссворды

Гипотеза

Научное предположение 8 букв

НАЙТИ

Похожие вопросы в сканвордах

• 
  Научное предположение, выдвигаемое для объединения явлений и требующее проверки, подтверждения опытным путем 8 букв





• 
  Научное предположение, выдвигаемое для объяснения каких-нибудь явлений; вообще — предположение, требующее подтверждения 8 букв





• 
  Выдвигаемое для объяснения явлений научное предположение 8 букв

Похожие ответы в сканвордах

• 
  Гипотеза — Научное предположение, выдвигаемое для объяснения каких-нибудь явлений; вообще — предположение, требующее подтверждения 8 букв





• 
  Гипотеза — Выдвигаемое для объяснения явлений научное предположение 8 букв





• 
  Гипотеза — Научное предположение, выдвигаемое для объединения явлений и требующее проверки, подтверждения опытным путем 8 букв





• 
  Гипотеза — Основание, предположение 8 букв





• 
  Гипотеза — Внушение 8 букв





• 
  Гипотеза — Научное предположение 8 букв





• 
  Гипотеза — Собачка, с которой охотятся за истиной 8 букв





• 
  Гипотеза — Недоказанное утверждение, предположение или догадка. Любая гипотеза должна быть опровержима хотя бы в принципе. Неопровержимые предположения гипотезами не являются 8 букв





• 
  Гипотеза — Результат гадания на научной гуще 8 букв





• 
  Гипотеза — Предположение учёного 8 букв





• 
  Гипотеза — Версия, предположение 8 букв





• 
  Гипотеза — Версия 8 букв





• 
  Гипотеза — Научное предположение, выдвигаемое для объяснения каких-либо явлений или их причин 8 букв





• 
  Гипотеза — Научное предположение, не доказанное, но обладающее некоторой вероятностью 8 букв





• 
  Гипотеза — Недоказанное утверждение, предположение или догадка 8 букв





• 
  Гипотеза — «Выдвинутая» версия 8 букв





• 
  Гипотеза — Версия, требующая подтверждения 8 букв





• 
  Гипотеза — Основание, предположение, выдвигаемое с целью объяснения причин, свойств и существования явлений действительности 8 букв

научное предположение — это… Что такое научное предположение?

научное предположение

Construction: scientific guess

Универсальный русско-английский словарь.
Академик.ру.
2011.

• научное пособие
• научное представление

Полезное

Смотреть что такое «научное предположение» в других словарях:

• Научное доказательство — Верификация Научный метод совокупность основных способов получения новых знаний и методов решения задач в рамках любой науки. Метод включает в себя способы исследования феноменов, систематизацию, корректировку новых и полученных ранее знаний.… …   Википедия

• ПРЕДВИДЕНИЕ НАУЧНОЕ — – обоснованное предположение: о будущем состоянии явлений природы и общества, неизвестных в настоящий момент …   Философия науки и техники: тематический словарь

• ГИПОТЕЗА — научное предположение, выдвигаемое для объяснения какого либо явления и требующее проверки на опыте и теоретического обоснования для того, чтобы стать достоверной научной теорией …   Большой экономический словарь

• Гипотеза — научное предположение, выдвигаемое для   ^ объяснения каких либо явлений …   Исследовательская деятельность. Словарь

• Рабочая гипотеза — – научное предположение относительно некоторого вопроса, которое служит основанием для дальнейшего исследования для того, пока данный феномен не будет изучен достаточно, чтобы выдвигать более формальную гипотезу. Синоним: Пилотажный проект …   Энциклопедический словарь по психологии и педагогике

• РАБОЧАЯ ГИПОТЕЗА — Научное предположение, гипотеза относительно некоторого вопроса, которая служит основанием для дальнейшего исследования до того, как данный феномен будет изучен достаточно, чтобы выдвигать более формальную гипотезу …   Толковый словарь по психологии

• Гипотеза — научное предположение о структуре объектов, характере и сущности связей между ними, факторах, обуславливающих эти связи …   Социологический словарь Socium

• Гипотеза — научное предположение, выдвигаемое для объяснения какого либо явления и требующее проверки на опыте …   Словарь экономических терминов и иностранных слов

• ГИПОТЕЗА — (греч. hypothesis, от hypotithemi предполагать). Предположение научное, основанное на вероятности; догадка, домысел. Словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка. Чудинов А.Н., 1910. ГИПОТЕЗА [гр. hypothesis предположение] научное… …   Словарь иностранных слов русского языка

• Гипотеза — (греч. hypothesis основание, предположение) 1. научное предположение, требующее проверки и подтверждения с тем, чтобы получить статус научной теории: 2. стратегия решения проблемы. * * * (греч. hypotesis – основание, предположение) – форма… …   Энциклопедический словарь по психологии и педагогике

• гипотеза — ы, ж., книжн. Выдвигаемое для объяснения каких л. явлений научное предположение, достоверность которого еще не доказана опытным путем, а также всякое предположение, допущение. Выдвинуть гипотезу. Научная гипотеза. Осуществление гипотезы…… …   Популярный словарь русского языка

Выдвижение и обоснование гипотезы научного исследования

Ни одно решение научной проблемы не начинают непосредственно с эксперимента. Зачастую первым этапом является правильное формулирование научной гипотезы, которая является результатом осмысления теории.

Основные понятия

Гипотеза – научное предположение, выдвигаемое, чтобы объяснить или сделать заключение о правдивости или ложности факта, явления или процесса. Ее предварительное выдвижение задает логику последующего исследования.

Другими словами, гипотеза – научное предположение, объясняющее явления, достоверность или ошибочность которых еще не доказана.

Процесс доказательства или опровержения гипотезы начинается с момента ее построения и заканчивается при условии подтверждения практикой, переходом к выведению нового знания.

Услуга по публикации научных статей в журналах, входящих в перечень ВАК

Знания носят вероятностный характер, поэтому требуют подтверждения и обоснования. В процессе доказательств одни становятся теорией, другие подвергаются изменению, переосмыслению и уточнению, а третьи отметаются как ложные.

В зависимости от базиса, на котором она построена, разделяют гипотезы, которые возникают на фактах (эмпирические) и на закономерностях, теории, принципе (теоретические). Чаще всего они носят смешанный характер – одновременно имеют эмпирическую и теоретическую основу.

Выдвижение научной гипотезы

Перед тем как происходит постановка гипотезы научного исследования, ученым должен быть проделан большой путь по сбору материалов, основанных на наблюдениях, экспериментах, научных трудах и периодических изданиях. Потом необходимо провести изучение и анализ полученных результатов.

Научное исследование имеет циклический вид, проходит следующие этапы:

1. Приобретение и накопление данных. На их основе строятся предположения, догадки по решению некоторой проблемы.
2. Построение предположительной теории, формулировка рабочих гипотез, временных ответов. Все это придает исследованию определенную структуру, происходит систематизация полученной информации.
3. Работа с гипотезами. Отвержение заведомо ложных и несостоятельных, на основе полученных данных выдвижение новых, более достоверных.
4. Практическая проверка выводов. В ходе проверки происходит опровержение, уточнение и корректировка теорий. После нескольких повторений в итоге появляется приемлемая гипотеза, которая и берется как основная.

Методы выдвижения гипотез следующие

Индукции – совокупности правил, которые позволяют сделать переход от частного к общему. От отдельных фактов – к закону, который лежит в их основе. Знания, полученные с помощью метода, имеют вероятностный характер.

Его противоположность – дедуктивный метод – получение частного знания из общего. Особенностью является то, что от истинных посылок он ведет к истинному заключению. В целом это длительный процесс, оценка носит сложный и многоступенчатый характер.

При решении научной проблемы ученый выдвигает не одну, а несколько (может, десятки) идей, которые являются вероятными предположениями. Обычно они возникают интуитивно, как догадки на базе имеющихся знаний. Выдвижение научных гипотез – глубоко творческий и длительный процесс.

Обоснование научной гипотезы

Чтобы гипотеза была «живая», т.е. имела право на возникновение, обоснование и последующее построение на ней научной теории, она должна соответствовать следующим принципам:

• не противоречить существующим в природе законам. К примеру, гипотеза не имеет право на существование, если в ней отрицается сила всемирного тяготения;
• быть закономерным продолжением и дополнением материала, на основании которого была разработана, объяснять факты;
• быть по возможности простой, без произвольных допущений и нарушений законов формальной логики;
• когда выдвигается гипотеза, необходимо всегда допускать, что она может быть подтверждена или опровергнута новыми опытами, экспериментами, непосредственными наблюдениями.

Способ обоснования гипотезы

Прямое доказательство (опровержение) гипотезы происходит, когда выведенные логические следствия подтверждают или отрицают вновь обнаруженные факты. Обычно основываются на условно-категорическом умозаключении или других логических формах.

Если используются несколько гипотез, дающих объяснение одному явлению, обычно используют метод косвенных доказательств. Происходит перебор: опровергаются, исключаются заведомо ложные теории, пока не останется одна единственно верная. Достоверность полученного результата может быть: если построенный ряд предположений исчерпывающе объясняет явление, отвергнуты все заведомо ложные заключения.

Методы научного познания

Если рассматривать глобально, то под методом надо понимать определенный алгоритм действий, приемов для достижения результата – решения определенной задачи или проблемы, достижения цели.

Под научным познанием понимают процесс получения знаний, достоверность которых проходит проверку и подтверждается на практике. Поскольку его специфика подчинена строгим принципам, с помощью используемых методов получается достоверный результат.

Независимо от направления научной деятельности за основу метода взяты принципы:

• объективность. При исследовании необходимо отделять субъект познания от непосредственного объекта, в ходе эксперимента не позволять субъективным представлениям воздействовать на результат;
• систематичность. Процесс должен носить логический, последовательный характер;
• воспроизводимость. Все, что получено в ходе работы, всегда можно провести еще раз с теми же результатами.

Результаты не будут противоречить предыдущим, теория подтвердится. В противном случае результаты нельзя считать достоверными.

Мы видим, что постановка гипотезы играет важную роль в научной деятельности, она необходима для развития, без нее невозможен переход к новым знаниям.

От выдвижения, обоснования и до постановки гипотез

При написании любых научных работ перед исследователем встает задача постановки гипотезы. Это отправная точка, определяющая содержание и результаты, которые будут получены в ходе проведенного исследования.

Содержание:

1. Требования
2. Способы обоснования гипотезы
3. Проверка гипотезы
4. Методы научного познания

Гипотеза лежит в основе любой научной теории, она позволяет ученому начать поиск, собрать и проанализировать факты, чтобы обоснованно подтвердить или опровергнуть выдвинутое предположение. Именно поэтому гипотезе уделяется такое пристальное внимание.

Гипотеза (в переводе с латинского hypothesis) – это предположение или догадка, которое невозможно доказать, используя текущий уровень науки. Анализ проблемы позволяет получить ответы на вопросы «Верно ли выдвинутое предположение? Почему оно истинно? Чем это обосновано, какими фактами и аргументами?». Задача исследователя состоит в поиске аргументации, позволяющей считать тезис истиной или же опровергнуть его.

Помощь в публикации научных статей. Издательство «СибАК» обеспечивает полное сопровождение статьи и прозрачность процесса публикации на всех этапах.

Это один из самых распространенных приемов научной и другой познавательной деятельности, позволяющий найти логическое объяснение природы происхождения каких-либо явлений. Различают общие (для группы явлений) и частные (для конкретных событий) гипотезы, а также предсказательные и объяснительные.

Чтобы корректно сформулировать гипотезу любого исследования необходимо соблюсти принципы логического построения научного знания:

1. Состоятельность выдвигаемой гипотезы. Делая те или иные выдвижения предположения или догадок, ученый обязательно должен как можно полнее раскрыть предметную область исследования.
2. Приложимость создаваемого знания. Все гипотезы строятся не для пояснения отдельных, конкретных случаев, но для возможности объяснения более широкого круга природных, социальных или теоретических феноменов.
3. Проверяемость. Чтобы выдвинуть гипотезу, важно понимать и владеть инструментами ее верификации.

Требования, предъявляемые к гипотезе:

• совместимость с существующими знаниями, фундаментальными научными положениями, ранее установленными фактами;
• понятность и логичность, отсутствие двоякого толкования;
• обоснованность (релевантность), то есть проверенная анализом состоятельность выдвинутой теории;
• она должна быть проверяемой (наблюдением, измерительными приборами, экспериментальными установками и другими достоверными доступными средствами).

Стандартная структура гипотезы состоит из двух частей: эмпирического основания (посылки) и основанного на нем предположения (заключения). Ее выдвижение является результатом объемной работы, которая включает изучение теоретических основ, сбор материала, его анализ, проведение экспериментов и наблюдений. Основные этапы подготовки:

1. накопление материала, предположений, догадок об исследуемом объекте или явлении;
2. формулирование следствий, вытекающих из предположительной теории, выдвижение предварительных ответов и решений поставленной проблемы;
3. опровержение предположений, оказавшихся несостоятельными, их замена на достоверные, соответствующие полученным фактическим данным;
4. проверка сделанных выводов на практике.

Способы обоснования

Обоснования истинности нового научного знания во многом зависит от его специфики, профильной направленности, практической релевантности. Но для любых гипотез необходимо проводить три общих вида обоснования: теоретическое, логическое и эмпирическое.

Теоретическое обоснование – проверка ее соответствия ключевым принципам научно-предметной сферы. Новое знание должно быть верифицируемым, релевантным категориальному аппарату, соответствовать базовым задачам той или иной сферы научного познания.

Логическое обоснование – соответствие нормам формально-логичного мышления. Нужно соблюсти принцип непротиворечивости, применить для обоснования методы индуктивного и дедуктивного познания.

Эмпирическое обоснование – практическая, экспериментальная, лабораторная проверка. Для разных видов научного знания предполагаются специфические методы эксперимента.

Для подтверждения (или, напротив, опровержения) гипотезы необходимо соблюсти правила логики. Так, заключение (тезис или антитезис) должно быть точным и ясным, неизменным в процессе исследования. В качестве оснований (аргументов) принимаются только истинные факты, уже установленные ранее.

Аргументация должна быть достаточной для формулирования окончательного заключения. Если проверка показывает, что поставленное ученым предположительное утверждение соответствует действительности, гипотеза получает статус научной теории, которая требует дальнейшего изучения.

Не исключено и опровержение гипотезы, обоснованное ложностью ее заключения. В этом случае идут путем фальсификации, устанавливая несоответствие фактов, вытекающих из предположения, следствиям, или при помощи доказательства антитезиса (противоположного гипотезе следствия). Если антитезис доказан, логически это означает несостоятельность (ложность) исходного тезиса.

Построение и проверка

Завершив формулировку гипотезы и ее обоснование, необходимо приступить к завершающему этапу – проверке. Здесь нужно применять метод фальсификации, сформулированный классиками философии науки. По нему, новое знание имеет ценность только в том случае, если есть возможность и путь опровергнуть гипотезу.

Такую проверку истинности гипотезы проводят по тем же принципам, что и обоснование. Обязательно применяют эмпирическую проверку, теоретическую верификацию, логическое доказательство. Но при этом выдвигается ряд альтернативных положений, утверждений.

Такая проверка выполняет двойную задачу. Во-первых, подтверждается истинность сформулированной гипотезы и возможность ее применения в научном или технологическом плане. Во-вторых, готовится фундамент для развития научного знания, выдвижения новых гипотетических умозаключений. Это обеспечивает непрерывность развития науки.

Методы научного познания

Английский философ Ф. Бэкон и логик, экономист Дж. Милль предложили 4 метода выдвижения гипотез на основании установления причинно-следственных связей.

1. Метод сходства заключается в предположении, что если несколько случаев наблюдаемого явления имеют схожее обстоятельство, то именно оно и является причиной исследуемого объекта. Методика предполагает установление всех возможных случаев и обстоятельств, глубокий анализ различий, определение вероятности.
2. Метод различия противоположен предыдущему. То есть если в одном случае обстоятельство наступает, а в другом – нет, то, вероятнее всего, причина кроется в исследуемом условии наступления последствий.

Примечание: из первых двух методов образуется дополнительный – сходства и различий.

3. Метод сопутствующих изменений – установление взаимосвязей различных явлений.
4. Метод остатков или исключения (то есть если известно, что причиной точно не являются одни условия, то предполагается, что оно вызвано именно исследуемым обстоятельством). Эту методику активно использовал в своей научной деятельности А.С. Попов, проводящий опыты по радиосвязи в 1897 году. Так, он обратил внимание на то, что проходящие между кораблями другие морские суда нарушают радиообмен. Он пришел к выводу, что причиной помех является металлический корпус корабля, экранирующий электромагнитные волны.

Рассмотренные выше методы чаще всего используются для обоснования гипотезв совокупности, гармонично дополняя друг друга. С проблемой обоснованного выдвижения гипотезы сталкиваются даже опытные ученые. Большую роль в этом играют воображение, фантазия и математическая интуиция исследователя.

Способность предчувствовать, интуитивно предугадывать называют предикативностью мышления. Это длительный творческий процесс, не имеющий универсального рецепта реализации.

Тем не менее этому можно научиться на любом уровне – начиная от бакалавриата и специалитета. Умение будет полезно всем, кто занимается исследованиями, публикует свои работы в научных журналах.

Гипотеза — Гуманитарный портал

Научное предположение и неопределенность будущего в стратегическом планировании

Ткаченко А.М. and
Казачков І.О.

Экономика промышленности, 2009, issue 4 (47), 16-18

Abstract:
Розглянуто методологію наукового передбачення (загальнонаукові та прикладні аналітичні прийоми) як важливої складової стратегічного аналізу й основні рівні невизначеності майбутнього. Особливу увагу приділено поняттю залишкової невизначеності та її впливу на процес прийняття стратегічних рішень.Рассмотрены: методология научного предвидения (общенаучные и прикладные аналитические приёмы) как важная составляющая стратегического анализа и основные уровни неопределенности будущего. Особое внимание уделено понятию остаточной неопределенности и её влиянию на процесс принятия стратегических решений.The paper considers the scientific foresight methodology (common and applied analytic methods) as a significant component of the strategic analysis as well as main uncertainty levels for the future. A special attention is paid to the notion permanent uncertainty and its influence on the process of the strategic decision making.

Keywords: ПЕРЕДБАЧЕННЯ; АНАЛіЗ; НЕВИЗНАЧЕНіСТЬ; МЕТОД; МЕТОДОЛОГіЯ; РіВЕНЬ; СТРАТЕГіЯ; ПіДПРИєМСТВО; ПРЕДПОЛОЖЕНИЕ; АНАЛИЗ; НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬ; МЕТОДОЛОГИЯ; УРОВЕНЬ; СТРАТЕГИЯ; ПРЕДПРИЯТИЕ (search for similar items in EconPapers)
Date: 2009
References: Add references at CitEc
Citations: Track citations by RSS feed

Downloads: (external link)
http://cyberleninka.ru/article/n/nauchnoe-predpolo … cheskom-planirovanii

Related works:
This item may be available elsewhere in EconPapers: Search for items with the same title.

Export reference: BibTeX
RIS (EndNote, ProCite, RefMan)
HTML/Text

Persistent link: https://EconPapers.repec.org/RePEc:scn:024711:15885095

Access Statistics for this article

More articles in Экономика промышленности from CyberLeninka, Институт экономики промышленности НАН Украины
Bibliographic data for series maintained by CyberLeninka ().

Почему в науке запрещены спекуляции?

Почему в науке запрещены спекуляции? | Научные вопросы с удивительными ответами

Категория: Общество Опубликовано: 27 января 2014 г.

Public Domain Image, источник: SOHO / ESA / NASA.

Спекуляция в науке не запрещена полностью. На самом деле, умные умозаключения, используемые на должном этапе развития науки (формирование гипотез), могут оказаться весьма полезными. Спекуляции настолько просты и заманчивы в условиях, когда они приводят больше к ошибкам, чем к точной информации, что чаще всего спекуляции в науке не приветствуются.Но спекуляции в науке по-прежнему играют ограниченную и полезную роль. Под «предположением» я подразумеваю заявление о физическом мире с почти нулевым доказательством, подтверждающим это утверждение. Давайте посмотрим на примеры, когда спекуляция в науке непродуктивна, а затем на случай, когда она продуктивна.

Случаи, когда спекуляция наукой непродуктивна

1. Спекуляция, когда надежные данные уже существуют .
   Например, если друг спрашивает у вас массу электрона, а вы не знаете, вы можете сделать две вещи, чтобы дать ответ.Можно заняться домыслами и, скорее всего, дать неправильный ответ («Электрон мал, поэтому его масса всего несколько граммов»). Или вы можете найти экспериментально измеренный ответ («Позвольте мне обратиться к веб-сайту NIST … там говорится, что масса электрона составляет 9,1 × 10 ^-31 кг). В некоторых случаях вы даже можете провести эксперимент. Когда вы не знаете ответа, переходить к спекуляциям заманчиво, потому что они заставляют вас выглядеть умным и позволяют лениться. Но если экспериментально измеренные данные уже доступны, тогда нет никакой необходимости строить догадки.В таких случаях спекуляции будут лишь распространять дезинформацию. Большинство научно обоснованных комментариев и ответов, размещенных в Интернете неспециалистами без ссылки на экспериментальные данные, являются примером такого типа бесполезных предположений. С почти мгновенной скоростью связи и огромными ресурсами современного Интернета нет оправдания для домыслов, когда доступны экспериментальные данные. Проблема часто заключается в том, что неспециалисты путают «я не знаю» с «никто не знает» и, таким образом, чувствуют себя оправданными в распространении научных предположений, оправдывая такие действия мыслями: «мое предположение так же хорошо, как и у кого-либо, потому что на самом деле никто знает ».Фактически, большинство научных вопросов, с которыми неспециалист сталкивается в повседневной жизни, уже давно получили ответы с помощью научных экспериментов. Чтобы избежать непродуктивных спекуляций, честный и знающий себя неспециалист никогда не должен отвечать на научный вопрос фразами «никто не знает» или «позвольте мне сказать вам свое предположение», а должен отвечать словами «позвольте мне найдите это «или даже» давайте проведем эксперимент и выясним «.
2. Запутанные домыслы с экспериментальными данными .
   Тот факт, что в настоящее время не существует надежных экспериментальных данных по определенному предмету, не означает, что ваше обоснованное предположение имеет вес экспериментальных данных. Например, в настоящее время нет экспериментальных свидетельств того, из чего состоит космическая темная материя. Ученые могут легко обнаружить темную материю благодаря ее гравитационному воздействию, но им трудно точно определить, что это такое. Поэтому авторитетное заявление о том, что «темная материя состоит из водорода, вытекающего из звезд», непродуктивно, особенно если я попытаюсь выдать это предположение за научный факт.Власть спекуляций по дезинформации становится еще хуже, когда эксперт в данной области делает предположения и не дает абсолютно ясно понять, что он предполагает. Поскольку он является экспертом, слушатели будут просто предполагать, что все, что он говорит, является кратким изложением убедительных экспериментальных результатов, и даже передадут его комментарий как таковой. Схема выглядит примерно так: доктор AstroExpert проводит интервью с господином журналистом, в котором господин журналист (в интересах сенсационного интервью) может уговорить доктора.AstroExpert свободно спекулирует. Заголовок интервью выглядит примерно так: «Доктор AstroExpert утверждает, что темная материя возникает из-за утечек на солнце». Затем читатели передают это утверждение всем своим друзьям, как если бы это был недавно установленный научный факт, а не ненадежное предположение. Поскольку предположения часто ошибочны и их легко спутать с реальными результатами, большинство академических журналов публикуют только экспериментальные результаты и хорошо разработанные теории, которые соответствуют экспериментальным результатам; не домыслы.
3. Спекуляция в областях, где невозможно провести научные измерения.
   Многие области просто выходят за рамки научных измерений и больше относятся к областям абстрактной философии или религии. Например, такие вопросы, как «В чем цель жизни?» или «Что произошло до Большого взрыва?» невозможно ответить, используя чисто научные методы. Таким образом, любой ответ на эти вопросы в научных условиях будет крайне ненадежным предположением.

Единственный случай, когда спекуляция наукой продуктивна

1. Размышляя, чтобы сформировать гипотезу.
   Единственный случай в науке, где спекуляция продуктивна, — это формирование гипотезы. Более того, формирование гипотезы продуктивно лишь постольку, поскольку приводит к правильно проведенным экспериментам. В этом смысле спекуляции являются продуктивными только в том случае, если они в конечном итоге приводят к экспериментальным измерениям. Затем результаты эксперимента заменяют любые идеи, которые были заложены в спекуляции.Спекуляции, не ведущие к экспериментам, непродуктивны и потенциально вводят в заблуждение. Без умных предположений ученые были бы вынуждены проводить все возможные эксперименты, в которых большинство экспериментов не выявило бы ничего нового или интересного. Например, предположим, что ваш сын спрашивает вас: «Что заставляет кастрюлю с водой закипать быстрее?» Если вы просто догадываетесь, что добавление перца заставляет воду закипать быстрее, и не проверяете это предположение, то этот ответ, скорее всего, будет неправильным, и ваши предположения, вероятно, будут вводить в заблуждение.С другой стороны, если вместо этого вы решите провести эксперименты, чтобы ответить на этот вопрос, но поклялись избегать всех домыслов, вы будете вынуждены провести тысячи экспериментов, проверяя все возможные добавки и методы. Хотя такой подход в конечном итоге может привести вас к правильному ответу, вы потеряете много времени. Если вы вместо этого разумно предположите, что меньше воды в кастрюле означает меньше тепла для повышения температуры до кипения, , а затем проведете эксперимент , вы можете быстрее прийти к ответу.Таким образом, предположения в науке могут быть продуктивными при принятии решения о том, какие эксперименты проводить.

Темы:
гипотеза, научный метод, предположение, теория

Наука спекуляции — журнал Arts & Sciences

Многие доминирующие концепции современной физики, такие как теория струн, основаны на предположениях, которые невозможно проверить в нынешних обстоятельствах.Поэтому неудивительно, что ученые и философы борются с правильной ролью спекуляций в науке.

Существует значительный консенсус среди ученых, которые сначала строят предположения, а затем проверяют любую выдвинутую ими гипотезу. Но эта позиция подкрепляется более радикальными взглядами. Сэр Исаак Ньютон утверждал, что спекуляциям вообще нет места в науке. Австрийский философ Пауль Фейерабенд считал даже неограниченные спекуляции незаменимым двигателем научного прогресса.

Профессор философии Новая книга Питера Ахинштейна , Спекуляция: внутри и о науке , является мощным вмешательством в эту своевременную дискуссию.Ученые должны строить догадки, — говорит Ахинштейн. Но в спекуляциях всегда была некоторая скользкость.

«Спекуляция — это концепция, которую необходимо прояснить», — говорит Ахинштейн. «И в аналитической философии это то, что мы пытаемся делать. Ни один философ или ученый не дал ему определения. И тогда как мы это оценим? Я говорю: давайте оценим спекуляцию как спекуляцию. И вы можете оценить домыслы. Вы можете сказать, например, о предположении: почему вы сделали это предположение ? »

В таких работах, как Particles and Waves (который получил премию Lakatos Award в 1993 г.), The Book of Evidence , Scientific Evidence и Evidence and Method , Ахинштейн разработал стандарт научных доказательств, требующий высокой вероятность объяснительной связи между свидетельством и гипотезой.

Теоретики струн и другие исследователи, ищущие унифицированных объяснений явлений в физической вселенной, отдают предпочтение другому стандарту доказательств, основанному на работах статистика и философа 18-го века Томаса Байеса.

«Байесовские доказательства — это все, что увеличивает вероятность вашей теории», — объясняет Ахинштейн. «Это безумная идея. И это опасная идея. Если теоретики струн думают, что все, что увеличивает вероятность их теории, является свидетельством, то они, вероятно, не будут беспокоиться об отсутствии эмпирических тестов.Они, вероятно, подумают, а в некоторых случаях напишут, что обращение к простоте, красоте или необходимости теории увеличит ее вероятность и, следовательно, будет считаться доказательством в ее пользу ».

Утверждение, что природа проста и, следовательно, простая теория с большей вероятностью будет правдой, чем сложная, было сделано многими учеными, включая Исаака Ньютона и Альберта Эйнштейна. Ачинштейн возражает.

«Непонятно, что значит сказать, что природа проста», — говорит он. «Простой объект, такой как электрон, может подчиняться множеству различных законов значительной сложности.Более того, нет абсолютно никаких причин думать, что простота, что бы она ни значила, является признаком истины ».

В статье Specification Ахинштейн оспаривает важное утверждение теоретиков струн и многих других ученых. Утверждается, что существует некая фундаментальная теория, так называемая «теория всего» (ТОЭ), которая объяснит и объединит все явления во Вселенной, обращаясь к единому набору основных законов и объектов. Он указывает на утверждение философа Томаса Нагеля, который стремится предоставить такую ​​теорию, о том, что для того, чтобы заниматься наукой, вы должны предположить, что мир прост, унифицирован и полностью понятен.

Ахинштейн не согласен с этим. «Почему не могло быть так, что, как Бог говорит Иову:« Это слишком сложно для тебя? »Утверждение, что существует Теория Всего или что ученые должны предполагать, что существует, само по себе является предположением, действительно очень великий. »

Если нет ЕО, чтобы объяснить все, или если ученым не нужно предполагать, что она есть, какое понимание должны пытаться дать ученые, особенно когда они спекулируют?

Ахинштейн предлагает концепцию «ньютоновской умопостигаемости» — форму теоретизирования, смоделированную на основе подхода Ньютона к гравитации в его работе « Principia ».Этот тип теоретизирования не пытается объяснить все. Вместо этого он предлагает полезные пояснительные идеи в рамках конкретных (и более узких) поднимаемых вопросов, таких как «что удерживает планеты и их луны на тех орбитах, которые у них есть?» и «почему тела без опоры падают именно так?»

В книге «Спекуляция » Ахинштейн также призывает поближе взглянуть на историю науки. Он говорит, что один из его героев, Джеймс Клерк Максвелл, является образцом прагматической гибкости и строгости определений, которых он добивается в научных размышлениях.

«Кинетическая теория Максвелла преподается и сегодня», — замечает Ахинштейн, несмотря на то, что это было, по любому определению, предположением, когда физик разработал ее в конце 19 века.

«У науки много разных видов деятельности», — добавляет Ахинштейн. «Мы не превозносим Максвелла из-за его экспериментальных результатов. Спекуляции — это часть науки ».

В конечном счете, Ахинштейн рассматривает книгу как способ отделить существенное научное стремление от бремени необходимости объяснять, ну, ну, все.

«В наши дни ученые мало читают философию», — говорит Ахинштейн. «Я надеюсь, что эта книга даст им защиту, в которой они нуждаются, чтобы преследовать спекулятивные идеи, которые не были проверены и, возможно, не будут долго, если вообще будут».

Внутри и о науке // Обзор Сэмюэля Шиндлера

Что такое научное предположение? Какое эпистемологическое отношение должно быть к спекуляциям в науке? Это два центральных, до сих пор мало обсуждаемых вопроса, которые Ахинштейн пытается пролить на свет в своей книге.Что касается второго вопроса, Ахинштейн выделяет три взгляда, которых придерживаются ученые и философы в отношении спекуляций: во-первых, консервативный взгляд, согласно которому в науке не следует вообще строить спекуляции. Примером этого является гипотеза Ньютона non fingo ; во-вторых, умеренная точка зрения, согласно которой можно строить предположения, но только если подвергнуть свои предположения эмпирическим тестам — Ахинштейн связывает эту точку зрения с Уэвеллом и Поппером; в-третьих, либеральная точка зрения, согласно которой можно рассуждать «как сумасшедший» без каких-либо ограничений — он связывает эту точку зрения с Фейерабендом.Сам Ахинштейн в конечном итоге отвергает все три этих взгляда в пользу того, что он называет «прагматическим взглядом» на спекуляции в науке. Прежде чем вдаваться в подробности, давайте посмотрим, как Ахинштейн отвечает на первый вопрос о природе спекуляций.

Ахинштейн характеризует спекуляцию как введение предположений или гипотез в теоретические рассуждения, не зная, что есть доказательства для этих предположений или гипотез (стр. 1). Его основное внимание уделяется «релевантным истине» предположениям, в которых спекулянты полагают, что используемые предположения или гипотезы являются (приблизительно) истинными или, по крайней мере, возможными кандидатами на истину.Ахинштейн считает, что подобные рассуждения — это то, что действительно волнует научное сообщество (с. 23). Его первый удар по определению спекуляции таков:

(Spec) гипотеза h является (имеющей отношение к истине) спекуляцией для человека P тогда и только тогда, когда P не знает, что есть доказательства того, что h . (стр. 20)

Согласно этой концепции спекуляции «отсутствие знания о существовании свидетельств» (стр. 26), если я твердо верю, что есть свидетельства для h , и у меня есть очень хорошие основания для моей веры , Я все еще размышляю, если я не знаю, что есть доказательства h .

Ахинштейн довольно долго обсуждает, как утверждение, о котором спекулирует P , зависит от предполагаемых видов представлений о свидетельствах. Используя некоторые из своих предыдущих работ по доказательствам, он, в частности, останавливается на двух видах концепций доказательства: «байесовская» концепция доказательства (B-доказательство), согласно которой e является доказательством того, что h if и только если p ( h / e )> p ( h ), и его собственная предпочтительная концепция доказательства (A [chinstein] -evidence), согласно которой некоторый факт e является потенциальным доказательства того, что h тогда и только тогда, когда p ( E ( h , e ) / e )> ½, при этом E ( h , e ) является «пояснительным соединение ‘между h и e . ^[1] Итак, это означает, что согласно B-концепции спекуляции, если P знает, что существует какое-то e , которое увеличивает вероятность h , тогда h не является предположением для П . Ахинштейн считает, что это слишком слабо. Напротив, в отношении A-концепции h не является предположением, только если существует объяснительная связь между h и e , и если апостериорная вероятность этой объяснительной связи выше ½.Ахинштейн считает несколько произвольный порог ½ «достаточно высоким», поскольку с ним e должно сделать h «по крайней мере более вероятным, чем нет» (стр. 29–30). Более того, Ахинштейн считает, что объективные, а не субъективные вероятности являются «наиболее важными и интересными» для поставленных целей и что объяснительная связь необходима для хорошего представления доказательств. Он даже рекомендует, чтобы B-доказательства были «усовершенствованы», чтобы включить пороговое значение ½, объективные вероятности и объяснительную связь (стр.30–1). С этими разъяснениями концепции доказательств в руках Ахинштейн вносит поправки (Spec):

(Scientific Spec): h является (имеющим отношение к истине) научным предположением для P (относительно истины h). ) тогда и только тогда, когда P не знает, что существует объяснительного доказательства, что h (A-доказательство или объяснительное B-доказательство). (стр. 45)

Возвращаясь к вопросу о том, какую эпистемологическую позицию следует занять по отношению к спекуляциям, Ахинштейн отвергает консервативную точку зрения на том основании, что даже Ньютон, один из ее основных сторонников, не придерживался ее.Он считает умеренную точку зрения проблематичной, поскольку она не дает никаких указаний относительно того, когда должна произойти «проверка» (или, лучше сказать, эмпирическая проверка) предположений (стр. 49 и далее). Вместо этого Ахинштейн предполагает, что существуют другие стандарты, кроме эмпирических тестов для правильных предположений. Эти стандарты представляют собой «прагматические стандарты, которые зависят от целей и эпистемологической ситуации спекулянта и оценщика, которые могут варьироваться от одного ученого и контекста к другому» (стр. 50). Но что это за стандарты? К сожалению, Ахинштейн не совсем ясен в этом вопросе.Можно было подумать, что прагматические стандарты таковы, что предположения следует оценивать в соответствии с тем, насколько хорошо они работают, насколько успешны теоретические выводы в достижении определенных теоретических целей (однако это еще предстоит определить), а также, возможно, по тому, насколько теоретически действенны соответствующие кусочки теоретизирования есть. Но такой конкретики нет. Более того, его представление о спекуляциях, похоже, не играет большой роли в аргументации его прагматической точки зрения.

Я нахожу определение спекуляции, данное Ахинштейном, также довольно неудовлетворительным.Во-первых, по этой причине невозможно отличить спекуляцию от других форм теоретизирования. Я считаю спекуляцию чрезвычайно «тонкой» формой теоретизирования, когда нет или очень мало доказательств в пользу используемых гипотез. Это сильно отличается от теоретизирования, в котором у человека есть «веские основания полагать, что что-то есть (или что существует) свидетельство» для его теоретизирования (стр. 27). Ахинштейн считает сильной стороной то, что его отчет охватывает обе формы теоретизирования, но я думаю, что хороший отчет о спекуляциях не должен считать эмпирически обоснованное теоретизирование спекулятивным.Например, он счастлив рассматривать знаменитый закон всемирного тяготения Ньютона как предположение (стр. 22, 159). Я думаю, что это явно неправильно.

Мое второе серьезное беспокойство связано с агентно-относительностью рассказа Ахинштейна, который делает ответ на вопрос о том, спекулирует ли кто-нибудь, зависит от уровня его знаний. Предположим, что я похож на Трампа и не верю (и, следовательно, не знаю), что есть свидетельства антропогенного изменения климата. Размышляю ли я о науке о климате, как следует из рассказа Ахинштейна? Нет, я просто игнорирую все доказательства того, что изменение климата вызвано деятельностью человека.Но в отчете Ахинштейна нет способа отличить такие случаи невежества от истинных предположений.

В-третьих, я считаю, что относительность спекуляций Ахинштейном к различным концепциям свидетельств — отвлекающий маневр. То, что кто-то спекулирует, не должно зависеть от философских споров о природе доказательств. В частности, он не должен зависеть от, казалось бы, произвольного решения философа относительно того или иного порога того, что считается доказательством. Хотя хороший отчет о спекуляциях должен правильно отсортировать ясные случаи (см. Мою первую жалобу), спекуляции, как и многие термины естественного языка, могут быть по своей сути расплывчатыми и запрещать проведение строгих границ.

Как ни странно, обсуждение спекуляций полностью ограничивается первой главой, которая составляет примерно пятую часть книги. Далее следуют две главы о простоте как потенциальном путеводителе к истине и по главе о конформационном холизме и идее «теории всего» (в которую он включает как теорию струн, так и панпсихизм). Ахинштейн рассматривает эти темы как примеры спекуляций «о мире и методах получения научных знаний о мире» или просто «философских спекуляций» (стр.66). Он утверждает, что все эти умозрительные идеи следует отвергнуть.

Я обнаружил, что связь между предположениями и другими темами несколько натянута. Более естественным способом связать предположение с простотой было бы, по крайней мере, рассматривать простоту как возможное ограничение для теоретизирования без особых доказательств. Тем не менее, я считаю, что рассмотрение простоты является наиболее ценной частью книги, поэтому в последней части этого обзора я сосредоточусь на этом.

В своей первой главе о простоте Ахинштейн обсуждает онтологическое утверждение, что природа проста, и эпистемологическое утверждение, что простота — это путеводитель к истине (независимо от того, проста ли природа или нет).Он утверждает, что для онтологического утверждения мало оправдания, по крайней мере, когда его понимают как «глобальное», а не «локальное» утверждение о конкретных частях реальности; одни части мира действительно могут быть простыми, другие — нет (стр. 83–4). Он в основном обсуждает индуктивные аргументы в поддержку эпистемологического утверждения и находит их недостаточными — и это правильно. В этом контексте Ахинштейн делает интересное заявление о том, что изначально простые теории имеют тенденцию становиться более сложными со временем (он упоминает закон идеального газа как один из примеров среди других) (стр.93f). Однако он, кажется, упускает из виду то, что наши описания явлений также становятся все более сложными, что оставляет открытой возможность того, что наши лучшие теории этих более сложных описаний на самом деле являются простейшими. Затем Ахинштейн обсуждает различные способы, которыми вероятностные объяснения — байесовский подход, теория правдоподобия Собера и использование Собером теоремы Акаике — могут оправдать эпистемологическое утверждение. Его оценка каждого аккаунта довольно краткая, но справедливая. Эта первая глава о простоте заканчивается оценкой прямого правила индукции Райхенбаха, недавно предложенного Кевином Келли, как примера простоты как «эпистемической стратегии».

Во второй главе, посвященной простоте, Ахинштейн довольно глубоко анализирует «правила изучения естественной философии» Ньютона, которые Ньютон использовал для вывода закона всемирного тяготения в Книге III Принципов . Некоторые из этих правил апеллируют к простоте. Однако Ахинштейн утверждает, что простота не играет существенной эпистемической роли в выводе, и предполагает, что она либо избыточна (поскольку простота сопровождается эмпирическими аргументами), либо просто прагматична. Я не совсем уверен.

Ньютон, кажется, использует простоту всякий раз, когда он пытается установить идентичность земных гравитационных сил как центростремительных сил, удерживающих планеты и их луны на своих орбитах (назовем это «тождеством сил»). Это интересно, потому что одним из главных достижений Ньютона было объединение в одну теорию земного и небесного движения, которые, согласно предшествовавшей аристотелевской точке зрения, были фундаментально разными: небесное движение было «особенным», а именно круговым и вечным, тогда как «естественное место» земного движения было линейным и направленным к Земле.

В поддержку идентичности сил Ньютон приводит следующий аргумент: если бы сила, удерживающая Луну на ее орбите вокруг Земли, отличалась от силы, действующей на неподдерживаемые объекты на Земле, и если бы Луна находилась достаточно близко к Земле (очаровательно , Говорит Ньютон, «так близко к Земле, что почти касается вершин самых высоких гор»), тогда две силы должны объединиться, и Луна должна упасть на Землю в два раза быстрее, чем это было бы на самом деле. Но поскольку Луна не будет падать на Землю вдвое быстрее, идентичность силы верна.Это довольно противоречие, чтобы переварить, но Ахинштейн уверен, что этот аргумент эмпирический (стр. 148). Более того, аргумент Ньютона на самом деле предполагает, что движение небесных тел, таких как Луна, разлагается на инерционные и центростремительные силы, и что Луна будет вести себя так же, как любой другой земной объект, когда она находится достаточно близко к гравитационному полю Земли. Другими словами, этот аргумент предполагает тождество силы, и поэтому Ньютон не может использовать аргумент луны для поддержки тождества силы под угрозой округлости.Следовательно, его аргумент о луне лучше всего считать иллюстративным. Правила простоты, к которым явно обращается Ньютон, предполагая силовую идентичность, в конце концов играют существенную эпистемическую роль — вопреки Ахинштейну.

Хотя Ахинштейн не убедил меня в своем изложении спекуляций, его следует похвалить за определение темы, которой до сих пор не уделялось должного внимания, достойной внимания философов. Следующим шагом в разработке более подходящего объяснения спекуляций было бы меньше внимания уделять эмпирическим ограничениям и больше — множеству других указателей, которыми ученые могут воспользоваться при спекуляциях.

Спекуляция: в науке и о ней | Отзывы | Философские обзоры Нотр-Дама

Любой, кто интересуется историей науки, хорошо знаком с центральной ролью спекуляций в росте научного знания. Используя записные книжки, переписку и стенограммы встреч, последние несколько поколений историков тщательно фиксировали эволюцию отдельных идей, обнаруживая постоянный поток умозрительных мыслей, ведущих к крупным достижениям в естественных науках и математике.Эти исследования часто изображают цикл спекуляций, отмеченный двумя периодами: во-первых, тенденция к сужению диапазона спекуляций по мере того, как время, размышления и опыт вступают в сговор, сближая границы возможного; во-вторых, возвращение к широкому спектру умозрительных размышлений, когда практикующие обретут разумную уверенность в целесообразности того или иного подхода к изучению природы.

История размышлений второго порядка о спекуляциях также вызвала интерес среди тех, кто изучает научное знание, и здесь исторические записи значительно старше, чем те, которые подтверждают активную роль спекуляций в научных исследованиях.По мере того, как XVI век подходил к концу, становилось все более модным очернять грехи спекуляций в ответ на долгую историю относительно слабых эмпирических ограничений на исследования. Научные революционеры, такие как Бэкон, Галилей, Бойль, Гук и Ньютон, в своих заявлениях не щадили ругани против уместности спекулятивного мышления в изучении природы. Как правило, те, кто размышлял над эпистемологией исследования, без труда убедили себя в том, что спекуляции и познание природы полностью противоречат друг другу и что ни один уважающий себя натурфилософ не осмелится выдвинуть эмпирические утверждения, которые строго не подразумевались их наблюдения.Протесты напротив, мы знаем из сочетания исторических документов, философских аргументов и простого старого здравого смысла, что их опубликованные замечания не всегда согласовывались с тем, как они добивались научного знания, которое включало разную степень умозрительного мышления на разных этапах. запроса. Напротив, современные практики часто стараются изо всех сил в своих размышлениях о методологии, чтобы подчеркнуть точку зрения о том, что смелое, спекулятивное мышление — это то, что подталкивает научные исследования на новую территорию.Интересно, что их предшественники сказали бы о спекуляциях сейчас, если бы им пришлось столкнуться с успехами, достигнутыми более поздними поколениями, которые были убеждены в их значимости.

Питер Ахинштейн в своей новой книге рассматривает как историю спекуляций, так и размышления над ними. Удивительно, но он выходит за рамки рассмотрения роли спекуляций в науке и рассматривает «спекуляции о науке», которые включают в себя определенные дискуссии в рамках философии науки, а также различные позиции, занимаемые учеными и философами относительно «теории всего».»Учитывая его долгую и легендарную историю, тщательное философское исследование вклада спекуляций в рост научного знания хорошо задумано, если не назрело. Но хотя Ахинштейну можно приписать начало философской дискуссии о том, как думать о роли спекуляций с точки зрения «классической философии науки» (в отличие от подхода «новой эры», когда просто описывают что-то, что иногда делают некоторые ученые), я думаю, что нас еще ждет такое тщательное исследование.Самые интересные и передовые идеи почти не реализованы, а книга страдает рядом недостатков, которые в совокупности делают ее довольно малоприбыльным вложением времени читателей.

Среди заметных вкладов — рабочее определение спекуляции в первой главе, которое Ахинштейн затем использует в различных контекстах по мере разворачивания книги. По его мнению, отличительные черты спекуляции заключаются в том, что она (1) «содержит [я] предположения об объектах и ​​их поведении, для которых нет известных доказательств», и что она (2) «вводится с целью объяснения, предсказание и организация явлений »(6-8).Кроме того, предполагается, что предположения бывают двух видов: «релевантная истине» разновидность, при которой авторы «полагают, что предположения либо верны, либо близки к истине, либо являются возможными кандидатами на истину, которые стоит рассмотреть», и разновидность «нерелевантной истины», при которой вводящие вообще не принимают во внимание отношение предположения к истине (там же).

Я обнаружил, что решение классифицировать «не относящиеся к истине» предположения как предположения резко не интуитивно, так что то, что было предположением, сразу же стало для меня минус ясным.Образцом для Ахинштейна не относящихся к истине предположений является несжимаемая электрическая жидкость, описанная Максвеллом в его «О силовых линиях Фарадея» 1855 года. Как описал Ахинштейн, целью статьи Максвелла было «построить физический аналог электрических и магнитных полей», который позволил бы ему изучать их, используя математику гидродинамики. Приближаясь к силовым линиям магнитного поля, как к потоку жидкости, Максвелл смог разработать основу для математической обработки полей, которая уже доказала свою эффективность в других контекстах.Его намерения в обращении к математике жидкостей предельно ясны, и он изо всех сил старается подчеркнуть, что жидкости предлагают нам готовый способ изучения чего-либо со свойствами, аналогичными свойствам жидкостей:

Не следует предполагать, что рассматриваемое здесь вещество обладает какими-либо свойствами обычных жидкостей, кроме свободы движения и сопротивления сжатию. Это даже не гипотетическая жидкость, которую вводят для объяснения реальных явлений.Это просто набор воображаемых свойств, которые можно использовать для установления определенных теорем чистой математики способом, более понятным для многих умов и более применимым к физическим проблемам, чем тот, в котором используются только алгебраические символы. Использование слова «жидкость» не приведет нас к ошибке, если мы вспомним, что оно обозначает чисто воображаемую субстанцию ​​со следующим свойством: Часть жидкости, которая в любой момент занимает данный объем, в любой последующий момент будет занимать равный объем. Этот закон выражает несжимаемость жидкости и дает нам удобную меру ее количества, а именно ее объем. (Максвелл 1855: 160; выделено им).

Думаю, я просто скажу это: что заставило кого-то классифицировать это как спекуляцию? Сам Ахинштейн признает, что «некоторые читатели … могли бы предпочесть … другой термин — например,« воображаемая конструкция »- для не относящихся к истине» спекуляций (как, по-видимому, делает Максвелл). И, действительно, придраться к такому предпочтению сложно.Максвелл здесь спекулирует не больше, чем Шекспир, изображая Гамлета благородного происхождения. Ахинштейн защищает решение классифицировать эту практику как спекуляцию на том основании, что, как и «относящиеся к истине спекуляции», допущения в этих не относящихся к истине случаях также не имеют доказательств и используются для предсказания, объяснения, объединения и т. Д. действительно ли уместно описывать «воображаемую конструкцию» как «не имеющую доказательств»? Это похоже на натяжку. Если бы кто-то спросил, есть ли какие-либо доказательства того, что Гамлет был знатным по происхождению, мы бы справедливо задались вопросом, понимает ли она, что значит для чего-то быть художественным произведением.Подобно «несжимаемой жидкости» Максвелла, Гамлет «даже не гипотетический»; отсутствие доказательств — это не то, ради чего он настроен. По причинам, наиболее известным ему самому, Ахинштейн решил отстаивать актуальность доказательств в пользу и против вымышленных сущностей, чтобы затащить их под один и тот же зонтик, включающий рассуждения из учебников. В результате получается путаница, а не ясность.

Это первый из серии классификационных вариантов, которые вместе делают чрезвычайно трудным определение четкого предмета, на который ориентирована эта книга.Другой такой выбор касается решения характеризовать философские тезисы доказательного холизма и партикуляризма как «размышления о науке» (глава 4). Поскольку доказательный холизм и партикуляризм являются не более или менее спекулятивными, чем большинство философских теорий о науке, и поскольку явно неверно классифицировать философские теории о науке как «спекуляции о науке», можно только сделать вывод, что Ахинштейн просто пытался изобразить доказательный холизм. и партикуляризм как примеры спекуляций, чтобы включить эту главу в книгу под названием Спекуляция .Он утверждает, что они являются релевантными для истины спекуляциями в том смысле, что их сторонникам не хватает доказательств, которые могли бы быть использованы кем угодно в их эпистемической ситуации для оправдания таких убеждений. Однако не имеет значения, стремится ли кто-то принять эту характеристику как случай спекуляции, поскольку все последующее обсуждение является просто стандартным философским аргументом против одних философских тезисов и в пользу других. Тот же образец представлен в главе 2 кампании против онтологического и эпистемологического использования простоты.На самом деле нет попытки показать, что сторонники доказательного холизма или онтологических и эпистемических концепций простоты в науке не имеют достаточных доказательств, чтобы убедить кого-либо в их эпистемической ситуации. Честно говоря, я не могу представить, как будет выглядеть такая попытка. Но я, вероятно, мог бы порассуждать об этом, поскольку, по-видимому, почти все можно квалифицировать как предположение. Это включает в себя «теорию всего», которую Ахинштейн называет «окончательной спекуляцией». Здесь читатель снова задается вопросом: (а) действительно ли имеет смысл описывать это как спекуляцию и (б) является ли последующее обсуждение достаточно иллюстративным для истории и философии спекуляции, чтобы оправдать целую главу в книге. книга, якобы посвященная ему.

Другая общая трудность с книгой проистекает из сильной зависимости от превосходной предыдущей работы Ахинштейна о доказательствах. Сама по себе предыдущая работа не является проблемой. Проблема в том, что, поскольку его представление о спекуляциях частично определяется в терминах свидетельств, Ахинштейн обнаруживает, что ему необходимо много апеллировать к философским концепциям свидетельств. Это, естественно, побуждает его использовать собственный систематический и многомерный анализ свидетельств. Однако у читателя никогда не бывает возможности увидеть, насколько сильна эта версия, потому что вся ее поддержка содержится в предыдущей работе Ахинштейна.Эффект заключается в том, что читатель больше задается вопросом об обоснованности ранее разработанного Ахинштейном технического механизма, чем о том, насколько хорошо этот механизм выполняет задачи, которые Ахинштейн поставил перед ним в этой новой книге.

Помимо этих основных проблем, существует множество недостатков среднего уровня, которые лежат где-то между серьезными проблемами и достойными придирками. С положительной стороны, однако, на протяжении всей книги постоянно уделяется внимание ценной прагматической роли, которую каждое из этих «предположений» играет в поисках научного знания.Здесь исторические данные, безусловно, на стороне Ахинштейна, и интересно наблюдать, как он ищет отличительный прагматический вклад каждого вида спекуляций. Есть даже длинное упражнение, в котором он перечитывает «Правила рассуждения в философии» Ньютона с прагматической точки зрения. Одна вещь, которая выявляется в результате этого упражнения, — это значительная пропасть между реалистическим и прагматистским подходами к пониманию науки в определенных контекстах, потому что более чем одно из этих прагматических переосмыслений серьезно подрывает доверчивость (момент, к которому Ахинштейн, кажется, чувствителен).

По мере того, как философское изучение научной практики все глубже проникает в запутанный и разнообразный подводный мир, лежащий ниже священных высот теории, многие из нас изо всех сил пытались найти неизведанную территорию, которая (1) имеет общее значение для природы и развития науки. знания, и (2) богатый философский потенциал. Как показывает Ахинштейн в еще одном основополагающем вкладе в философию науки, предположение , , несомненно, удовлетворяет обоим критериям.Однако, как это часто бывает с основополагающими работами, этой книге не хватает структуры и концептуального единства, и часто самые многообещающие направления исследований остаются неразвитыми. Читатели с гораздо большей вероятностью найдут философское понимание в предыдущей работе Ахинштейна.

(PDF) Наука и предположения

1 3

Дейси, М. (2016). Разновидности бережливости в психологии. Разум и язык, 31 (4), 414–437.

Давид Р. (2013). Теория струн и научный метод.Кембридж: Издательство Кембриджского университета.

Давид Р. (2006). Недоопределенность и преемственность теории с точки зрения теории струн.

Философия науки, 73 (3), 298–322.

Дуглас, Х. (2000). Индуктивный риск и ценности в науке. Философия науки, 67 (4), 559–579.

Дрейпер П. (2002). Неприводимая сложность и дарвиновский градуализм: ответ Майклу Дж. Бихи.

Вера и философия, 19 (1), 3–21.

Эллис, Г., и Силк, Дж.(2014). Научный метод: защищать целостность физики. Nature News,

516 (7531), 321.

Fitzpatrick, S. (2008). Уничтожение канона Моргана. Разум и язык, 23 (2), 224–246.

Фитцпатрик, С. (2017). Против канона Моргана. В К. Эндрюс и Дж. Бек (ред.), Рутледж

Справочник по философии разума животных. Нью-Йорк: Рутледж.

Франклин А. (1989). Пренебрежение экспериментом. Кембридж: Издательство Кембриджского университета.

Геро, Дж.М. (2007). Уважение двусмысленности / сомнительная уверенность. Журнал археологического метода

и теории, 14 (3), 311–327.

Гулд, С. Дж., И Левонтин, Р. К. (1979). Spandrels Сан-Марко и парадигма Панглосса: критика

адаптационистской программы. Труды Лондонского королевского общества. Серия B. Био-

логических наук, 205 (1161), 581–598.

Гессен, М. (1966). Модели и аналогии в науке. Нотр-Дам: Университет Нотр-Дам Пресс.

Джон С. (2015). Индуктивный риск и контексты общения. Синтез, 192 (1), 79–96.

Кидд И. Дж. (2011). Переосмысление Фейерабенда: «злейшего врага науки»? PLoS Biology, 9 (10),

e1001166.

Леонелли, С. (2016). Биология, ориентированная на данные: философское исследование. Чикаго: Чикагский университет

Press.

Мальхотра, А., Юнеси, Э., Гурулингаппа, Х., и Хофманн-Апитиус, М. (2013). «HypothesisFinder»: стратегия

для обнаружения спекулятивных утверждений в научном тексте.PLoS computational biol-

ogy, 9 (7), e1003117.

Нортон, Дж. Д. (2014). Материальное растворение проблемы индукции. Synthese, 191 (4), 671–690.

Нортон, Дж. Д. (2003). Материальная теория индукции. Философия науки, 70 (4), 647–670.

Нюруп Р. (2020). О каплях воды и атомных ядрах: аналогии и поиски достоинства в науке.

Британский журнал философии науки, 71, 881–903.

Пал М., Салаи Г. и Янда Т.(2015). Предположение: полиамины важны в сигнале абиотического стресса —

ing. Растениеводство, 237, 16–23.

Пенроуз Р. (2006, июнь). До большого взрыва: возмутительная новая перспектива и ее значение для физики частиц

. В материалах EPAC (стр. 2759–2763).

Поппер, К. (1963/2014). Домыслы и опровержения: Рост научных знаний. Абингдон:

Рутледж.

Поппер, К. (1959/2002). Логика научного открытия.Нью-Йорк, Нью-Йорк: Классика Рутледж.

Пул, А., и Пенни, Д. (2007). Погряз в домыслах. Природа, 447 (7147), 913–913.

Райхенбах Р. (1935). Über Induktion und Wahrscheinlichkeit. Bemerkungen zu Karl Pop-

чел. Logik der Forschung ’, Erkenntnis 5, no. 4: 267–284. Англ. перевод «Induction and Proba-

bility: Remarks on Karl Popper’s Logic of Science Discovery». В Рейхенбахе (2012).

Ганс Райхенбах: Избранные произведения 1909–1953 гг., Том второй (т.4. С. 372–387). Бостон:

Спрингер.

Рихтер, Б. (2006). Теория в физике элементарных частиц: богословские рассуждения против практических знаний.

Physics Today, 59 (10), 8.

Schickore, J. (2018), «Научное открытие», Стэнфордская энциклопедия философии (лето 2018 г.

Edition), Эдвард Н. Залта (ред.), URL =

scien ti disco very />.

Шнайдер, М.Д.(готовится к печати). Творчество в социальной эпистемологии науки. Философия

Наука.

Шайлер Р. Л. (1971). История американской археологии: исследование процедуры. Американская

Античность, 36 (4), 383–409.

Со, М., и Чанг, Х. (2015). Контекст открытия и контекст обоснования. В Р. Ганстон

(ред.), Энциклопедия естественнонаучного образования. Дордрехт: Спрингер.

Шешеля Д. и Вебер Э. (2012). Рациональность и иррациональность в истории дрейфа континентов: была ли гипотеза

о дрейфе континентов достойной рассмотрения? Исследования по истории и философии науки —

ence Part A, 43 (1), 147–159.

Содержимое предоставлено Springer Nature, применяются условия использования. Права защищены.

Вихри спекуляций — Атлантика

Спекуляции демонов, рассеивающие дикие взрывы и еще более дикие паники, нависают над нами как непреходящая болезнь нашего машинного века. Вчера это был демон болезней, периодически пронизывающих огромные континенты, или демон дефицита, возникающий из-за скупости земли перед лицом растущего населения. От этих и других подобных недугов наука освободила нас только для того, чтобы бросить нас в сардоническом положении, когда плодородие и избыток всех товаров, от нефти до шелка, из-за спекуляций плейбоя стали обильными источниками не счастья, а страданий.Похоже, что над нашим уверенным в себе научным поколением разыгрывается дикая шутка.

Ибо спекуляция есть призрак всего ненавистного науке в промышленности, которая прежде всего поклоняется дальновидности и осторожному расчету. И все же руководство научного бизнеса, похоже, может сделать не больше, чем попытаться до смерти заговорить спекуляцию загадочными публичными призывами. Наши друзья-коммунисты тем временем восхваляют спекуляции как занудство, которое, несомненно, уничтожит древо капитализма. Наши моралисты яростно предают его анафеме как неудачному человеческому усилию, потому что цель, к которой оно стремится — достижение за счет сообразительности, а не медленного труда, — неоправданна с этической точки зрения.Наши психологи считают спекуляцию второстепенной частью психологии мафии. Наши политики и банкиры обвиняют друг друга и всех остальных в разжигании зла, а не в его сдерживании. Тем не менее, приливы и отливы спекуляций в регулярных циклах проходят бесконтрольно и обещают катастрофические последствия.

Эту страсть к спекуляциям, кажущуюся врожденной в человеческой природе, следует рассматривать отдельно от некоторых более основных причин нынешних проблем в бизнесе. Ибо спекуляция не является контролирующей силой.Скорее это похоже на непроницаемый туман, который периодически оседает на загруженных каналах деловой активности, вызывая бесчисленные столкновения и повсеместную слепоту. Он ускоряет или замедляет основные экономические тенденции, а не создает их. Он разрушает, заставляя наших лидеров бизнеса и наших инвесторов, и прежде всего наши инвестиции и наших коммерческих банкиров, подниматься к головокружительным высотам самообмана только для того, чтобы беспомощно и безнадежно броситься к катастрофе ямы. Таким образом, научно-промышленная проницательность отвлекается от контроля и регулирования тех более основных факторов, которые замедляют и формируют нашу современную цивилизацию богатства.Технологическая безработица, вызванная заменой людей машинами, с вытекающими из этого недугами постоянно растущей армии безработных; искажения направления товарных цен из-за отставания и недостаточного производства золота или из-за стерилизации наших существующих запасов золота из-за националистических взглядов на провинцию; беспорядки, возникающие из-за глупо скорректированных военных долгов или из-за тарифных барьеров; постоянно актуальная проблема в индустриальную эпоху разработки потребления для поглощения растущей продукции улучшенного производственного оборудования, рожденного техническими навыками и накопленными доходами, — эти загадки нашей современной эпохи следует рассматривать, исходя из предположений.Демон спекуляции — это просто бык в посудной лавке, который разрушает все схемы и все средства, позволяющие понять такие экономические тенденции. Поэтому наша ближайшая экономическая задача состоит в том, чтобы сковать этого безумного нарушителя спокойствия.

Но можно ли сковывать спекуляции? Имеем ли мы дело с человеческими эмоциями, которые не поддаются контролю? Конечно, мы не можем сковать спекуляции нашей наивной американской тенденцией немедленно принять закон. Короткие продажи — bête noire для экономиста-любителя — преступление или попытка запретить спекуляцию ценными бумагами путем наложения высоких налогов на перепродажу недавно приобретенных акций, очевидно, были бы непрактичными и бесполезными в демократическом государстве. .Точно так же попытка исказить и расширить функции Федеральной резервной системы, возложив на нее полномочия и обязанность по нормированию кредитования фондового рынка, была бы неработающим и патерналистским предприятием.

Но отчаянно отвергать спекуляции как массовое безумие, которое периодически обрушивается на публику, и настаивать на том, что такое безумие толпы неизлечимо, должно напоминать человеку посредственное отношение отчаяния к великим бедствиям, которые тогда бушевали по Европе. Разорение и мучительные страдания, которые эти вихри спекуляций оставляют в миллионах сердец, требуют, по крайней мере, попытки чего-то большего, чем фаталистическая, примитивно мыслящая кротость.По крайней мере одно можно прояснить, изучив монотонную регулярность внутренних процессов спекуляции: ее корни уходят гораздо глубже, чем неглубокая почва эмоций и интеллекта публики.

Ибо спекуляция — это всего лишь необходимое и благотворное человеческое чутье, которое пошло не так. Пока у нас есть индивидуалистическая, капиталистическая система, движущей силой человеческих действий в промышленности должно быть самостоятельное, но проницательное стремление к личной выгоде. И как часть такой экономической системы должна быть адекватная гибкость, разрешающая неограниченную свободу тем, кто управляет и инвестирует, покупать и продавать элементы богатства — товары, землю, ценные бумаги.Государство может ограничить мошенничество и принуждение; но, если мы не хотим идти по пути к коммунизму, государство должно предоставить каждому покупателю и каждому продавцу свободу действовать так же мудро или глупо, как того требуют его интеллектуальные и эмоциональные способности.

За последние десять лет в Америке произошло три беспрецедентных взлета и падения спекуляций тремя основными элементами богатства: товарами, землей и ценными бумагами. После Великой войны, с 1919 по 1920 год, мы страдали от безумных спекуляций, главным образом, сырьевыми товарами, хотя сопутствующие этому были большие переизбытки с ценными бумагами.Вскоре после этого горького опыта мы бросились в безумную и беспрецедентную спекуляцию землей во Флориде. Мы завершаем эти насыщенные событиями десять лет уникальной международной экономической катастрофой, частично являющейся результатом шести лет бурных мировых спекуляций американскими обыкновенными акциями. Запись удручающая. Это становится тревожным, если мы должны опасаться, что в течение следующего десятилетия мы будем кататься под такими же периодическими вихрями.

Десять лет назад Америка стала экономическим хозяином человечества, а Уолл-стрит — финансовым центром мира.Оказались ли мы адекватными принятому на себя тяжелому бремени власти и ответственности? Были ли дальновидны наши английские друзья, утешая себя пророчеством о том, что наша банковская неопытность и наша эмоциональная, финансовая неспособность вынудят нас позволить беспрецедентным преимуществам выпасть из наших рук? Прошедшее десятилетие спекулятивных эксцессов должно, по крайней мере, предполагать, что мы исследуем спекуляции объективно и беспристрастно в их отношении к нашим американским финансовым методам, если мы хотим заглянуть в будущее американского финансового превосходства и американского процветания.

Первым этапом каждого из трех всплесков спекуляций, произошедших в течение последних десяти лет, была, по-видимому, чудесная возможность для отраслей и инвесторов на постоянной основе увеличить прибыль или прибыль от перепродаж посредством глубоко укоренившегося, хотя и внезапного изменения цен. экономические тенденции. Эти экономические изменения спокойному наблюдателю казались поверхностными и иллюзорными; но из-за ошеломляющих прибылей тех, кто действовал вопреки убеждению, даже мудрые стали не доверять своим собственным рассуждениям.

В 1919 году из-за новых экономических факторов, созданных длительной войной, спрос американского рынка на предметы роскоши и на товары общего назначения казался настолько обширным и бесконечным, что можно было быть уверенным, что он будет продолжать расти в течение нескольких лет — даже нескольких десятилетий. . . . . Затем мы пришли к выводу, что происходит крупная миграция населения, которая внезапно превратила Флориду, самый отсталый и заброшенный пионерский штат Америки, в Аркадию, в которой смешались игра и промышленность. Или мы приняли заверения Поллианны в том, что изобилие золота, кредита и процветания означают, что каждый будет вкладывать деньги в землю и в то же время брать зимние каникулы — во Флориде.. . . И, наконец, четыре года назад мы убедились раз и навсегда, что доходы наших великих отраслей промышленности — благодаря магии превосходной бизнес-техники, управляющей превосходными машинами, — будут чудесным образом расти без отдыха и перерывов. Все это сегодня кажется глупым; однако первоначальная прибыль, полученная теми, кто принимал эти экстравагантные теории, была более мощной, чем опыт или разум. Такова выдающаяся характеристика первой стадии спекуляции: мгновенные результаты более действенны, чем логика.

Вторым этапом каждой из этих спекуляций была, казалось бы, острая нехватка единиц спекуляции — товаров, участков с недвижимостью или здоровых обыкновенных акций — и вспышка творческого красноречия в изображении результатов постоянного дефицита. Причин для сохранения любого дефицита всегда есть. Вежливая, даже искренняя пропаганда под видом ультрасовременной экономической теории всегда становится характерной чертой второй фазы спекуляций. Ибо эти новые экономические теории становятся частью пропаганды продаж тех, кто неосмотрительно, а не злонамеренно использует возможности, предлагаемые новой экономической эрой.

Из-за воображаемой нехватки единиц спекуляции и из-за связанной с этим безумной борьбы за их приобретение основа расчета ценовых факторов на этом втором этапе медленно, хотя и смело, изменяется. Цены больше не фиксируются обычным методом полезности — капитализацией дохода, полученного в виде ренты или дивидендов от земли или акций, путем умножения такого дохода на такое число, как десять. Цены на товары больше не являются фиксированными стандартами того, за что они могут быть перепроданы в готовой форме.Медленно и оптимистично мы склонны принимать в качестве основного индекса стоимости цену, по которой спекулятивная единица может быть перепродана другим спекулянтам. Рыночные цены и рыночные тенденции становятся главными. Консервативный спекулянт, который пытается обмануть себя, полагая, что он покупает исключительно для долгосрочных инвестиций, в значительной степени контролируется убеждением, что цены будут расти, без каких-либо более чем незначительных колебаний, примерно в том же общем соотношении, что и в ближайшем прошлом. . Без особого труда он убеждает себя, что доходы и, следовательно, цены будут увеличиваться ежегодно в соответствии с арифметической прогрессией.

Этот быстрый рост цен из-за воображаемого дефицита и из-за новых методов фиксации цен создает другую заметную характеристику этой второй фазы спекулятивного бума. Кредит становится дефицитным. Но сдерживающие силы дефицита кредитов несколько преувеличены. Обычно говорят, что спекуляция прекращается либо потому, что цены падают под их собственным весом, либо потому, что кредит становится настолько дефицитным, что новые покупатели не могут совершить покупку. Традиционные теории контроля спекуляций заключаются либо в том, что спекуляции следует оставить безумным курсом до тех пор, пока цены не упадут, либо в том, что, поскольку нехватка кредита сама по себе может положить конец спекулятивному избытку, нормирование кредита является единственным эффективным методом прекращения. спекуляция.

Но изучение этих максим должно заставить нас подозревать их обоснованность. Ибо вера в то, что спекуляция заканчивается из-за того, что цены падают под собственным весом, должна означать, что цены достигают таких абсурдных высот, что даже безумцы отказываются платить им, и что при отсутствии покупателей вся структура рушится, как карточный домик. собственный вес. Тем не менее, общий диапазон цен, достигнутый на пике любого спекулятивного бума, огромному количеству спекулянтов никогда не кажется абсурдным — даже после краха бума.Мы знакомы в этой стране с феноменом того, что акции после паники превысили максимальные цены предыдущего бума. То же самое и с ценами на отдельные земельные участки в примечательных местах. Постоянный рост стоимости в течение нескольких лет ошеломляет и подтверждает предыдущие, казалось бы, экстравагантные оценки. Цены на сырьевые товары также делают новые максимумы и новые минимумы. Ибо рост и падение цен предполагают крайности. Возникновение неожиданных событий, которые влияют как положительно, так и отрицательно на цены, делает неразумным для любого человека настаивать на абсурдности любого диапазона цен.Упорная надежда спекулянта, который покупает на вершине, состоит в том, чтобы удержаться в надежде выйти без потерь; и часто его терпение и храбрость вознаграждаются. Таким образом, в любой момент спекулятивного бума трудно сказать, что цены стали настолько абсурдными, что падали под собственной тяжестью.

К тому же нехватка кредитов, хотя она всегда становится острой к концу спекулятивного бума, вряд ли является определяющей причиной краха. Пока можно получить большую прибыль за счет роста цен, кредит можно получить, отвлекаясь от других каналов торговли.Полная неспособность получить кредит со стороны тех, кто стоит за бумом, положит конец спекуляциям; но сами по себе высокие процентные ставки не являются окончательным сдерживающим фактором для спекулятивных покупателей. В самом деле, высокие процентные ставки вряд ли могут служить сильным сдерживающим фактором, пока цены продолжают расти. Три спекулятивных бума последнего десятилетия в течение значительного периода времени успешно преодолели недостаток дефицитных и дорогостоящих кредитов.

Управляющим фактором, завершающим спекулятивный бум, является, скорее, третья фаза — фаза вынужденного и быстрого умножения единиц спекуляции.Во время товарного бума высокие цены, как это было в 1920 году, вызывают повышение производительности и спровоцировывают безудержный наплыв иностранных товаров. Независимо от того, насколько определенно статистика может доказать очевидный мировой дефицит, — например, во время дефицита сахара в 1919 году, — достаточно высокие цены так или иначе всегда приводят к неожиданному оттоку товаров в точке дефицита. В случае спекуляции землей, как во Флориде, происходит яростное открытие новых подразделений, выливая на рынок почти неограниченное количество лотов и участков земли.Предпринимаются грандиозные предприятия, возбуждающие воображение покупателя; но такие предприятия по сути являются всего лишь умножением спекулятивных единиц.

Во время бума на фондовом рынке почти все финансирование, конечно же, осуществляется в форме выпуска обыкновенных акций. Так называемый бычий рынок Кулиджа сопротивлялся огромному и постоянно увеличивающемуся потоку новых выпусков акций, дроблений и прав на акции, но в конце концов ему положил конец из-за большого потока инвестиционных фондов, банковских акций и прочего неадекватные вопросы о кошках и собаках, которые служат яркой иллюстрацией того, до каких крайностей может доходить эта тенденция к умножению спекулятивных единиц.Возникновение этого огромного потока новых спекулятивных операций приводит к неизбежным последствиям, диктуемым законом спроса и предложения. Нетерпеливые покупатели буквально погружены в состояние покоя из-за наводнения. Таким образом, как начало любого спекулятивного бума включает в себя воображаемый дефицит единиц спекуляции и избыток покупателей над продавцами с последующим скачком цен, так каждый бум заканчивается безумным умножением единиц спекуляции и последующий обвал из-за превышения количества продавцов над покупателями.Это превышение баланса покупательной способности, конечно, усугубляется трудностями с кредитованием; но определяющим фактором является переизбыток спекулятивных единиц, а не сложность получения кредита.

Именно в этот момент, во время этой заключительной фазы дикого и яростного умножения этих единиц стоимости, спекуляции достигают своих самых опасных аспектов. Пропаганда продаж, особенно в форме повышения спекулятивных цен с целью побудить к покупке посредством манипуляций с пулом, становится стремительной, яростной и невероятно безрассудной.И излияние этих значительно увеличившихся единиц продлевает и усиливает последующую панику и депрессию. Чем больше и сильнее изливаются новые спекуляции, тем острее и тревожнее последующая паника. И, что наиболее важно, именно в связи с этой дикой тенденцией к умножению единиц спекуляции можно установить ответственность.

Восстановление после паники проходит через несколько схожие фазы, однако каждая фаза представляет собой обратный процесс.Падение доходов и обвал цен убеждают всех в том, что наступила новая экономическая фаза катастрофы. Там, где, как это произошло в 1928 и 1929 годах, потребитель покупает предметы роскоши в кредит и неистово тратит их, полагаясь на бумажные прибыли, полученные от спекуляций, экономические потрясения усугубляются. Способность потреблять на время погружена в темные воды долга. И в течение времени, затраченного на выплату долгов и накопление средств, факты падения цен и снижения доходов снова оказываются более могущественными, чем логическими, точно так же, как в начале бума факты роста цен, увеличивающих прибыль, подавляют логику.Опять же, точно так же, как на второй стадии бума возникает убеждение в том, что существует острая нехватка единиц спекуляции, на второй фазе выхода из паники наступает убежденность в очевидном постоянном избытке единиц спекуляции — товаров. или земли или ценные бумаги. И точно так же, как управляющая черта бума — это умножение единиц спекуляции, так и контролирующим фактором выхода из депрессии является поглощение этих избыточных единиц спекуляции.

Обычно при спекуляции землей, как это было в случае Флориды, избыток участков настолько велик, что поглощение их полезной арендой невозможно. Таким образом, земельные боны обычно не восстанавливаются; вместо этого есть отказ от единиц спекуляции и конец полной катастрофы. Если приток населения не будет постоянным и постоянным, начинать, если вообще когда-либо удастся, нужно делать с самого начала. В случае товаров, конечно, низкие цены способствуют увеличению потребления, а также расточительному использованию существующих запасов; но, что более важно, низкие цены уменьшают производство, и, как только производство проверяется, быстро достигается равновесие.

В случае с ценными бумагами нам еще раз вспоминается знакомая и удачная фраза старого Моргана — «непереваренные ценные бумаги». Конечно, пищеварение сопряжено с многочисленными и серьезными проблемами. Чтобы этот процесс пищеварения был эффективным, должно пройти время, чтобы инвесторы расплатились с долгами, накопили прибыль и вновь обрели смелость. Более того, цены должны падать достаточно низко, чтобы привлекать более крупные и консервативные финансовые интересы в той степени, в которой они готовы использовать свои ресурсы как в виде капитала, так и в качестве заемных средств для приобретения таких ценных бумаг.И, наконец, восстановление после спекулятивных эксцессов с ценными бумагами на его последней фазе обычно задерживается отчаянием, которое приходит из-за самой задержки восстановления. Последний сегмент спекуляций с избыточным предложением единиц безопасности является наиболее трудным для поглощения. Отсроченное восстановление убеждает многих в том, что катастрофическая фаза экономической луны освещает человека и его мир. Подобно тому, как продолжительность бума убеждает всех, что логика неверна и что бум никогда не закончится, так и длительная продолжительность паники убеждает всех, что логика неверна и что паника никогда не разрешится сама собой.

Значение этого центрального факта, что подъемы прекращаются безудержным умножением единиц спекуляции, заключается не только в предупреждающем флажке, который представляет собой такое умножение. Несмотря на то, что сигнал опасности, который все могут прочитать, поднят, в сигналы опасности трудно поверить до тех пор, пока от опасности уже невозможно избежать. Время до окончательного краха во многом зависит от скорости и масштабов этого умножения единиц спекуляции, рассчитываемых с учетом стремления к покупке, порожденного агрессивной пропагандой продаж.И поэтому постороннему человеку сложно определить фактор времени, когда наступит крах; и многие спекулянты уверены, что могут задержаться, но вовремя убежать.

Значение этого умножения единиц спекуляции, скорее, заключается в той истине, что совершенные грехи, по сути, являются грехами самого могущественного и влиятельного сегмента наших бизнес-лидеров. Они спонсируют, продают и рекламируют эти значительно возросшие спекуляции. Их мотивы при этом не злы или нечестны; они сами обычно сильно страдают от следующего коллапса.Их преступление, к сожалению, является самым предосудительным из всех преступлений — грубым промахом. Если человеческому разуму или человеческому сердцу присуща слабость, вовлеченная в спекуляции, то эта слабость связана, в первую очередь, не с жадностью толпы и глупостью толпы, а скорее с неспособностью наших бизнес-лидеров — в первую очередь наших инвестиционных банкиров — воздержаться от совершения ошеломляющие, хотя в значительной степени незначительные, бумажные прибыли за счет использования на грани катастрофы возможностей безумного рынка. Отличительной чертой ягненка является его готовность быть ведомым.

Бум на рынке недвижимости, вероятно, будет постоянно повторяться, потому что задействованные в нем специалисты по недвижимости — бродяги из других отраслей — естественно будут сотрудничать с местными интересами, чтобы продавать через методы продаж под высоким давлением столько лотов, сколько людей можно будет склонить к покупке. . Единственная надежда здесь — повышенная осторожность, порожденная опытом со стороны общественности, и влияние авторитетных и более опытных местных фирм по недвижимости в сдерживании тенденций бума. Что касается товарного бума, у нас есть основания надеяться, что наши промышленные лидеры достаточно привержены принципу уравновешивания производства и потребления, чтобы воздерживаться от дальнейших эксцессов.Нефтяная промышленность, например, медленно, хотя и болезненно, навязывает по крайней мере приближение к состоянию равновесия. Даже в безумные дни 1929 года инвентаризация большинства товаров проводилась в строгом режиме. По крайней мере, мы можем утешать себя надеждой, что наши промышленные лидеры приобрели достаточный опыт и решительную дальновидность, чтобы избежать опасностей, связанных с поощрением умножения единиц товарной спекуляции.

Но сегодняшние правители нашей страны — если можно сказать, что какой-то один класс правит Америкой — являются нашими более крупными инвестиционными банкирами.Инвестиционные банкиры Уолл-стрит неуклонно продвигаются к господству над нашими более крупными нью-йоркскими коммерческими банками. Контрольные акции в этих поистине гигантских организациях (которые, в свою очередь, довольно хорошо контролируют рынок денежных средств до востребования и финансовые темпы Америки) не принадлежат ни служащим этих банков, ни вкладчикам, а скорее инвестиционным фондам, объединенным семейным состояниям. , или филиалы инвестиционного банкинга, для всех из которых инвестиционные банкиры становятся все более и более выразителями.То же самое и в случае с нашими более крупными промышленными корпорациями: инвестиционный банкир сам по себе или как общественный агент, которому он продал часть акций, является хозяином. Конечно, для контроля обычно достаточно компактного меньшинства акций любого банка или промышленной корпорации. Офицеры наших крупных корпораций и наших банков выбираются и продвигаются инвестиционными банкирами; за одним или двумя заметными исключениями, их будущее зависит от одобрения мастеров инвестиционно-банковского дела.Поскольку контролирующий и высший аспект нашего капиталистического индустриального общества — это вложение доходов в промышленность населением, и, поскольку наши инвестиционные банкиры контролируют этот процесс, они являются нашими высшими финансовыми хозяевами.

Бизнес инвестиционных банкиров заключается в первую очередь в андеррайтинге, а затем продаже обыкновенных акций и облигаций населению с прибылью. Инвестиционные банкиры обычно настаивают на том, что, как и мудрый торговец, их обязанность — продавать публике то, что она хочет, а не то, что, по их мнению, она должна хотеть.Несомненно, наши инвестиционные банкиры часто контролируются сиюминутными желаниями общественности в отношении типа продаваемых ценных бумаг. Но успешный торговец должен выбрать и одобрить товары, которые он продает, а инвестиционный банкир, если он желает продолжать продавать, не может забыть свои ценные бумаги, как только он вытащит их из двери. Инвестиционный банкир не только должен стремиться продавать ценные бумаги таким образом, чтобы они были «проданы», а не «возвращались к нему», но он также должен заботиться о рыночной цене, даже если он не поддерживает ее. ценные бумаги, которые он продает.

Из-за бесчисленных опасностей и ловушек, связанных с маркетингом ценных бумаг, и, следовательно, из-за того, что требуется высокая степень здравого смысла, инвестиционно-банковский бизнес, вероятно, является самым трудным, а также самым важным аспектом нашей промышленной жизни. И получаемая прибыль так же велика, как и трудности. Будущее американской промышленности и американского процветания, следовательно, частично зависит от здравого смысла, мужества и способности организованной группы сдерживаться, а также от дальновидных действий наших инвестиционных банкиров.Подъем Англии к процветанию в девятнадцатом веке в качестве мирового банкира и крупнейшего мирового инвестора и кредитора был в значительной степени заслугой ее международного инвестиционно-банковского класса. Сегодняшнее великое достояние Англии — это устоявшиеся традиции рассудительности, смелости и дальновидности со стороны ее международных банкиров. И критический вопрос для нас сегодня — это широта возможностей для действий и сдержанности, которыми обладают наши деятели инвестиционного банкинга с Уолл-стрит.

Несомненно, в последние несколько лет наша правящая олигархия инвестиционных банкиров, которой каждый инвестор в Америке вчера стремился присягнуть на верность и послушание, допустила грубую и публичную ошибку. Они открыто согрешили на рынке. Они безумно умножали и продавали бесконечные спекуляции, когда благоразумие и дальновидность требовали от них жесткой сдержанности. Они проявили так же мало дальновидности и сдержанности, как и дикие покровители недвижимости Флориды.Поскольку Уолл-стрит настаивает, и, возможно, мудро, на том, чтобы правительство оставалось вне бизнеса, Уолл-стрит не имеет права ожидать сдержанности или указаний со стороны Вашингтона или Совета Федеральной резервной системы.

Распространенное оправдание — что огромные, чрезмерные количества неподготовленных акций были проданы публике исключительно потому, что публика была одержима ненасытным, глупым аппетитом — игнорирует основные истины. Аппетит публики стимулировался, если не создавался, самой тонкой и самой мощной формой рекламы и умением продавать под высоким давлением — постоянным и колоссальным ростом цен акций на различных биржах из-за ловких манипуляций с пулом.Манипулирование акциями с помощью скрытых пулов, вероятно, является важной частью широкомасштабного маркетинга акций или посредством маркетинговых операций на бирже. Отмена операций с пулами нецелесообразна и невозможна. Но манипуляции с пулами — сильнейший яд, и ответственные инвестиционные банкиры не могут уклониться от ответственности за злоупотребление своим самым сильнодействующим наркотиком. Там, где независимым, безрассудным пулам постоянно предоставляется достаточный кредит и полная свобода волновать публику, постоянно повышая цены на акции, кто-то должен взять на себя ответственность.Те, кто держит скипетр, должны править.

Большая часть этого недавнего безумного умножения и продажи чрезмерных единиц спекуляции под фанфары фантастических экономических теорий и неистовых манипуляций с пулами, конечно же, была делом сумасшедшей окраины Уолл-стрит. То, что эта безумная группа была глупой и опрометчивой, а не нечестной, показывает далеко идущее наказание самих этих фирм в результате последующего краха. За одним или двумя заметными исключениями, наши более могущественные инвестиционно-банковские фирмы отступили во время последнего безумного эпизода 1929 года.И все же их грехи на ранних стадиях бума были многочисленны; и они должны нести ответственность за то, чтобы не протянуть руку и не остановить чрезмерное умножение единиц спекуляции. Возможно, они не могли публично использовать свое влияние, чтобы сдержать разгул эмиссии акций. Одни только выступления и общественные советы можно было бы высмеять, как медвежий вопль проданных быков. Но наша влиятельная внутренняя группа на Уолл-стрит могла бы эффективно положить конец неуместным манипуляциям с пулами и ненадлежащему выпуску новых ценных бумаг за счет своего контроля над нашими более крупными коммерческими банками и Нью-Йоркской фондовой биржей.Частные предупреждения, к которым прислушались бы во многих кругах, за которыми последовало бы неуклонное, тщательно спланированное соблюдение кредитных ограничений в течение многих месяцев в отношении новых андеррайтингов на акции, подкрепленное резким противодействием манипулированию пулом и записью снижение акций пула до абсурдно низких цифр для целей ссуды, и все это в сопровождении нескольких образцовых ударов, эффективно успокоило бы даже безудержный бычий рынок.

Все это могло быть сделано только в том случае, если бы ведущие инвестиционные банкиры сами подали пример, воздерживаясь от размещения новых акций, не допуская повышения цен на те акции, в которых они были заинтересованы, а также за счет наличия акций. Чиновники биржи не поощряют повышение цен на акции бычьими пулами.Если можно сдержать налетчиков на медведей, то и диких, безрассудных быков тоже. Такая сдержанность потребовала бы большой силы духа и достойной внимания готовности отказаться от иллюзорной прибыли огромного размера; но такая смелая позиция позволила бы инвестиционному рынку упорядоченно поглощать и переваривать уже выпущенные ценные бумаги. Таким образом, неизбежный экономический спад был бы всего лишь серьезным спадом, а не превратился бы в самую страшную панику, которую мы знали за более чем полвека.Такая сдержанность, возможно, потребовала бы такой высокой степени лидерства и дальновидности, что показалась бы фантастической; но из-за лидерства великая нация падает или терпит поражение, и те, кто обладает великой властью и большим богатством, не могут рассчитывать только на наслаждение сладостями мастерства.

Что, пожалуй, более уместно, наши инвестиционные банкиры неоднократно критиковали лидеров в различных отраслях за неспособность более могущественных элементов организовать и контролировать безумную периферию таких отраслей, чтобы разумные методы ведения бизнеса и ограничения в производстве могли осуществляться.Они даже призвали наиболее влиятельные элементы в таких отраслях действовать решительно. В нефтяной промышленности, например, мятежные независимые производители были частично включены в планы пропорционального распределения добычи нефти, предложенные более крупными подразделениями. То же самое и в кино, и в сфере коммунального обслуживания. Подобное ограничение, вероятно, могло быть наложено на сумасшедшую границу инвестиционного банкинга. Несомненно, возникли бы значительные трудности при организации групповой солидарности на Уолл-стрит для достижения этой цели; но если Уолл-стрит желает управлять американской промышленностью, не допуская грубого политического контроля, она должна организовать свой собственный огромный дом.

Более того, наши коммерческие банкиры следовали руководству или неправильно понимали молчание более влиятельных инвестиционных банкиров. В течение первых двух или трех лет бычьего рынка Кулиджа наши коммерческие банкиры поразительно расширили сферу своей деятельности. Более десяти лет назад наши более крупные коммерческие банки Нью-Йорка осуществили продажу инвестиционных облигаций через дочерние компании. Контроль и владение этими филиалами инвестиционного банка с помощью аккуратного юридического механизма были неразрывно связаны с владением акциями материнского банка.А репутация крупных материнских коммерческих банков как благоразумных, осторожных и почти сверхчеловеческих финансовых суждений придавала этим новым торговым организациям большой престиж.

Пока эти дочерние компании продавали только консервативные облигации, большого вреда не было. Но с временным истощением общественного спроса на облигации эти дочерние банки, чтобы найти засыпку для своих заводов, внезапно вторглись в оставшийся и более ненадежный сегмент инвестиционно-банковской сферы. Они начали андеррайтинг и распространение обыкновенных акций.Их примеру последовали более мелкие коммерческие банки по всей Америке. Вместо того, чтобы пытаться сдержать тенденцию к умножению и продаже спекулятивных единиц, наши коммерческие банки, неспособные противостоять блестящей, хотя и призрачной, прибыли, намеревались собрать свою долю золота. Они вышли за рамки установленных, осторожных рамок коммерческого банкинга, когда они привлекали вклады и предоставляли ссуды и в которых они завоевали доверие общественности как осторожные хранители государственных средств и консервативные финансовые консультанты; они также стали почти мгновенно инвестиционными банкирами.Они полностью приняли теорию обыкновенных акций. И даже хорошие американские обыкновенные акции, управляемые без ограничений и осторожности, могут стать пресыщенными клячами.

Под натиском наших коммерческих банкиров банковские акции активно эксплуатировались и продавались. Вице-президенты крупных банков стали опрометчивыми агентами различных пулов и слепо, хотя и сознательно, помогли поспешному и опрометчивому распространению новых спекулятивных единиц. Общественность ожидает и нуждается в лидерстве и руководстве в инвестиционных вопросах — даже в новую экономическую эпоху.Казалось, что наши врачи, как класс, внезапно отказались от принципов науки, основанных на осторожном опыте, и проповедовали новую медицинскую эру спасения от болезней посредством самовнушения. Общественность научилась не доверять оптимизму брокеров, но публика уступила оптимистической поддержке коммерческих банкиров. Шесть с половиной миллиардов еще не погашенных кредитов под ценные бумаги коммерческих банков — это свидетельство неосторожности наших коммерческих банкиров.Значительная часть этих акций была куплена по рекомендации или санкции коммерческих банкиров. И, конечно же, банкиры не могут справедливо винить в нашем поражении общественное безумие, когда все, чего добивалась публика, было указанием тех, кто позиционировал себя как финансовых и инвестиционных экспертов.

Чтобы избежать последующих десятилетий подобных бедствий, в демократическом государстве мы должны рассчитывать на большую мудрость и более дальновидную храбрость наших финансовых лидеров. Мало что поможет ожидать помощи от правительственных агентств или надежды на чудесное терпение со стороны общественности перед лицом эксплуатации.Ибо вряд ли можно считать проявлением трезвого здравого смысла ожидать внезапного обретения общественностью мудрости большей, чем та, которой обладают их финансовые хозяева. Наши финансовые чудо-люди, чьей мудростью и дальновидностью мы вчера так гордились и доверяли, должны проявить себя в будущем больше, чем неосторожные и многословные знахари. И если наши руководители инвестиционных и коммерческих банков не будут осмотрительно и смело поддерживать наш инвестиционно-банковский механизм в равновесии, поскольку он распределяет новые ценные бумаги, и если они не сдерживают его в критические моменты от неуправляемого безумия самоуничтожения, наше недавно завоеванное мировое экономическое и банковское мастерство не принесет ни Америке, ни миру ни счастья, ни прибыли.

Эксперимент, предположения и научные рассуждения Галилея | Перспективы науки

Питер Ансти предположил, что в нашем анализе натурфилософии раннего нового времени мы должны отказаться от часто используемого различия: между рационализмом и эмпиризмом . Он утверждает, что мы должны заменить его другим различием между экспериментальной и умозрительной натурфилософией.Он утверждает, что второе различие не только широко использовалось в то время, но и имеет более широкий пояснительный диапазон. Из этого следует, что, по его мнению, это лучший способ «разделить» произведения того периода (Anstey 2010).

Ясно, что различие между экспериментальной и умозрительной натурфилософией стало обычным явлением в конце семнадцатого века (Anstey 2005). Но я менее уверен, что это полезно.Эта статья проверяет его полезность со ссылкой на научный метод Галилео Галилея. На первый взгляд, это может показаться странным упражнением, предполагающим анахроничное прочтение истории. Галилей жил и работал в Италии в начале семнадцатого века, тогда как экспериментально-умозрительное различие стало использоваться позднее и в другом контексте. Он связан, в частности, с членами Королевского общества, которое было основано только в 1660 году, примерно через двадцать два года после публикации последнего крупного труда Галилея.Таким образом, мы не ожидаем, что Galileo будет использовать это различие (и, насколько мне известно, он этого не делает). Но меня интересует, может ли мы, , использовать его с прибылью. Является ли это различие полезным историографическим инструментом? Галилей, безусловно, был одним из первых, кто подчеркнул важность эксперимента в науке. Но полезно ли характеризовать его натурфилософию как экспериментальную, а не умозрительную?

Как можно использовать такое различие в размышлениях о философии раннего Нового времени? Мне кажется, что мы не должны использовать это «вешалку», разделяя мыслителей того времени на четко различимые группы.Ранняя современная натурфилософия характеризуется широтой охвата и разнообразием методов. Если втиснуть любого мыслителя раннего Нового времени только в одну из этих категорий, это может привести к пренебрежению важными элементами его работы. (Чтобы поместить этих голубей в их скворечники, вам, возможно, придется отрезать некоторые из их красивых перьев.) Более того, если вы поместили натурфилософа в одну голубятню, один и тот же человек не может одновременно занимать другую. Но может быть, например, что все ранние современные натурфилософы были вовлечены как в эксперименты , так и в предположения , причем различия между ними в основном заключались в акцентировании внимания или отправной точке.Также может быть, что натурфилософ, преобладающим стилем которого был , ни экспериментальный, , ни спекулятивный, время от времени использовал бы тот или иной из этих способов рассуждения.

Итак, как мы можем использовать такое различие? Если здесь есть полезные категории, их лучше всего понять как имеющие отношение к тому, что Алистер Кромби называет стилями научного мышления . Кромби выделяет шесть стилей рассуждения в истории современной науки, которые он перечисляет следующим образом.

• (1)

  Простой метод постулирования на примере греческих математических наук.

• (2)

  Развертывание эксперимента, как для контроля постулирования, так и для исследования путем наблюдения и измерения.

• (3)

  Гипотетическое моделирование… метод анализа и синтеза путем построения аналогий.

• (4)

  Таксономия… как логический метод упорядочивания разнообразия в любой предметной области путем сравнения и различия.

• (5)

  Статистический и вероятностный анализ ожидания и выбора… [посредством которого] неопределенность была преодолена разумом и стабилизирована в исчислении вероятности.

• (6)

  Метод исторического происхождения, или анализ и синтез генетического развития. (Crombie 1996, pp. 10–12)

Стиль научного рассуждения характерен тем, что он вводит «новые объекты научного исследования и объяснения, новые типы доказательств и новые критерии, определяющие то, что считается решением проблемы. проблема »(Crombie 1994, p.83). Таким образом, стиль научного рассуждения можно рассматривать как способ (а) выбора, какие аспекты исследуемого явления должны быть изучены, и (б) определения способов, которыми можно сделать выводы из этих данных.

Если мы подумаем о таких категориях как о стилях рассуждения, то мы сможем избежать критики отдельных мыслителей. Ясно, например, что один и тот же человек может использовать более одного стиля рассуждений в разных случаях, даже если он работает в одной области исследования (Crombie 1994, p.86). Также ясно, что новые стили могут возникнуть из комбинации существующих стилей, как можно было бы утверждать, что произошло с синтезом математики и экспериментов Исаака Ньютона. Это позволяет нам понять гибридные термины, которые иногда использовались мыслителями раннего Нового времени. Джон Уилкинс (1614–1672), например, однажды описал деятельность Королевского общества как «физико-математическое экспериментальное обучение» (Dear 1995, pp. 2, 247). Такое сочетание было бы непонятным, если бы мы мыслили категориями взаимоисключающих.

Таким образом, может быть полезно использовать экспериментально-умозрительное различие при условии, что эти термины используются для описания стилей научного мышления. Как же тогда мы можем охарактеризовать экспериментальный и спекулятивный стили рассуждений? Согласно Ансти,

спекулятивная натурфилософия — это развитие объяснений природных явлений без предварительного обращения к систематическим наблюдениям и экспериментам.Напротив, экспериментальная натурфилософия включает в себя сбор и упорядочение наблюдений и экспериментальных отчетов с целью развития объяснений природных явлений, основанных на этих наблюдениях и экспериментах. (Ансти 2005, стр. 215)

Решающим здесь кажется вопрос о приоритете. В случае спекулятивного стиля натурфилософии принципиальная аргументация имеет приоритет, и это просто проверяется опытом. Но в случае экспериментального стиля именно наблюдение и экспериментирование составляют основу любого объяснительного теоретизирования, которое может быть предложено.

В более позднем эссе Ансти и Альберто Ванцо предлагают более развернутое обсуждение.

Экспериментальная натурфилософия изначально была методом познания природы. С положительной стороны он подчеркивал наблюдение и эксперимент и отрицательно осуждал гипотезы и домыслы. Философы-экспериментаторы полагали, что только после того, как было проведено достаточное количество наблюдений и экспериментов, натурфилософ был в состоянии теоретизировать.Противостояние философов-экспериментаторов гипотезам и спекуляциям отчасти основывалось на опасности предубеждения, то есть на том, что умозрительные гипотезы позволяли спекулятивным гипотезам предопределять способ интерпретации наблюдения. (Ансти и Ванзо 2012, стр. 500)

Напротив, спекулятивные натурфилософы

предпочитали работать, исходя из принципов и максим, и рассуждать на их основе для создания натурфилософских теорий. Эти теории затем можно было проверить на основе наблюдений, но часто это был элемент post hoc в процессе.Спекулятивные натурфилософы, как правило, сразу переходили к демонстрационным системам натурфилософии, а не начинали с наблюдений и экспериментов. Наиболее часто цитируемыми системами спекулятивной философии были аристотелевская, эпикурейская и картезианская философии. (Ансти и Ванзо 2012, стр. 501)

Таким образом, кажется, что экспериментальный стиль начинается с наблюдения и эксперимента и позволяет избежать преждевременных предположений. Напротив, умозрительный стиль направлен на создание демонстративных систем натурфилософии, которые имеют в качестве отправной точки некоторый набор теоретических принципов.

Что же мы можем сказать о Галилее? Является ли его натурфилософия экспериментальным по стилю, а не умозрительным? Историк науки Александр Койре, как известно, скептически относился к описанным экспериментам Галилея, считая их в лучшем случае мысленными экспериментами (Koyré 1968, p. 94). Но работа таких ученых, как Стилман Дрейк и Томас Сеттл, показала, что Галилей выполнил по крайней мере некоторые из экспериментов, о которых он сообщает (Drake 1978, стр.88–9; Поселок 1961 г.). Но означает ли тот факт, что Галилей проводил эксперименты, что это был экспериментальный стиль натурфилософии, хотя и avant la lettre ? Нет. Если признаком экспериментальной натурфилософии является «сбор и упорядочение наблюдений и экспериментальных отчетов с целью развития объяснений» (Anstey 2005, p. 215), то предпочтительный стиль рассуждений Галилея не был экспериментальным.

Означает ли это, что предпочитаемый стиль рассуждений Галилея — умозрительный ? Нет.Хотя предпочитаемый Галилеем стиль рассуждения близок к умозрительной натурфилософии, его лучше рассматривать как представление третьего стиля. Это поддерживает традиционный аристотелевский демонстративный идеал науки, но его способ демонстрации заимствован из греческих математических наук. Его принципы — отправные точки его аргументов — действительно проверены экспериментально. Но его доказательную силу обеспечивают математические рассуждения, а не экспериментальные данные.

Ключевой вопрос здесь связан с ролью эксперимента в натурфилософии Галилея. Чтобы ответить на этот вопрос, потребуется небольшое отступление, в котором исследуется как идеал научной демонстрации Галилея, так и различные способы, которыми этот идеал в принципе может быть достигнут.

Галилей разделяет со своими средневековыми предшественниками убеждение, что что-то считается наукой только в том случае, если оно состоит из демонстративных рассуждений, основанных на принципах, в которых нельзя разумно сомневаться.В начале «Диалога о двух главных мировых системах» , например, представитель Галилея Сальвиати отмечает, что естественные науки предполагают «необходимые выводы» (Галилей [1632] 1967, стр. 53). Это отличает науки, утверждает Сальвиати, от рассуждений, которые можно найти в законе или гуманитарных науках.

Это был, конечно, традиционный взгляд на науку, восходящий к Аристотелю. Аристотелевская концепция науки резко различала знание ( epistēmē ) и мнение ( doxa ).Аристотель утверждал, что мы наслаждаемся знанием , в отличие от простого мнения , когда мы знаем причины явлений. Но узнать причину явления — значит понять необходимую связь, существующую между причиной и следствием. Необходимо понять, почему, учитывая причину, не может быть случая, чтобы следствие не следовало ( Posterior Analytics , 71b). Наиболее естественный способ выразить это посредством силлогизма, т. Е. Дедуктивного аргумента, в котором факт должен быть объяснен в качестве своего заключения.Самый известный пример такого аргумента Аристотеля:

Все объекты около Земли не мерцают. Планеты находятся рядом с Землей. Следовательно, , планеты не мерцают. (Arist. Post. Anal. 78a; Fehér 1982, p. 91)

Причина, по которой планеты не мерцают, — причина этого эффекта — объясняется второй (или «второстепенной») предпосылкой.

Ключевой вопрос для аристотелевской концепции объяснения заключается в том, как мы узнаем, что посылки истинны.Начнем со второй (второстепенной) посылки. Аристотель считает, что наблюдение в сочетании с простым процессом рассуждений может привести к заключению, что планеты находятся близко к Земле. Рассматриваемое рассуждение было бы следующим:

Планеты не мерцают. Все объекты, которые не мерцают, находятся у земли. Следовательно, , планеты находятся около Земли. (Arist. Post. Anal. 78a)

Это еще не объяснительный силлогизм ; он просто устанавливает факт.Но факт, который он устанавливает, мы можем использовать в нашем объяснении. А как насчет первой (или «основной») посылки объяснительного силлогизма: «все объекты около Земли не мерцают»? По мнению Аристотеля, это также происходит из наблюдений, поскольку он категорически отвергает идею о том, что мы обладаем врожденным знанием первых принципов научного мышления (Arist. Post. Anal. 99b – 100b).

Проблема с этим описанием состоит в том, что далеко не ясно, может ли наблюдение делать то, что требует Аристотель.Даже оставляя в стороне скептические сомнения относительно надежности наших органов чувств, идеал науки Аристотеля требует, чтобы мы понимали, что обязательно истинно для объектов, то есть существенное для них (Arist. Post. Anal. ). 73а – 74а). Но может ли чувственное восприятие сделать это? Мы можем наблюдать, например, что небесные тела кажутся неизменными или движутся по кругу. Но это не говорит нам, что они , по сути, неизменны или что по своей природе движутся по кругу (Gaukroger 1978, стр.122–4). Аристотель отмечает, что его теория неба «кажется подтверждает опыт и подтверждается им» (Arist. De caelo 270b). Возможно, это так, но это вряд ли является строгим доказательством.

Мыслители позднего средневековья знали о таких трудностях. Но вместо того, чтобы отказаться от аристотелевской концепции науки, они считали ее идеалом. Это было то, к чему мог стремиться естествоиспытатель, даже если это редко, если вообще когда-либо, достигалось (Pasnau 2010).Фома Аквинский, например, продолжает проводить традиционное, аристотелевское различие между «знанием» ( scientia ) и «мнением» ( opinio ). Их отличает то, что знание требует демонстративного доказательства. Но он также признает, что определенность — понимаемая как уверенность, с которой мы соглашаемся с утверждением, — приходит по степени. Математические доказательства вызывают высочайшую степень уверенности. Но в натурфилософии мы часто должны довольствоваться меньшей степенью уверенности и (Serene, 1982), поскольку существует множество факторов, которые в конкретных случаях могут предотвратить или изменить результат.Таким образом, хотя рассматриваемые аргументы могут иметь доказательную силу в том смысле, что они являются действительными дедуктивными аргументами, их выводы не всегда соответствуют наблюдаемым.

Это можно проиллюстрировать на одном из примеров Аквинского. Никакое оливковое дерево не может существовать, если оно не вырастет из семени. Следовательно, семя необходимо для роста дерева. Но разве не обязательно, что какое-то конкретное семя станет деревом, поскольку что-то может помешать прорастанию этого конкретного семени (Aquinas In Boeth.де Трин. 6,1). У нас может быть настоящая наука о таких вещах, поскольку в этом есть необходимость. Мы могли бы даже сказать, что при правильных условиях семя обязательно даст начало дереву, так как это заложено в самой его природе. Но эта необходимость не относится к отдельным экземплярам семян и деревьев. Как мог бы сказать современный философ, здесь есть естественный закон, согласно которому ceteris paribus , «при прочих равных условиях». ¹

Неясно, думал ли Галилей, что он может продемонстрировать, в строгом смысле слова, истинность самой дорогой ему научной теории — теории Коперника. ² Но что бы ни говорилось о его защите точки зрения Коперника, нет никаких сомнений в том, что Галилей продолжал рассматривать демонстративные доказательства как научный идеал. Ключевой вопрос: какие аргументы, по мнению Галилея, могут дать эту доказательную силу? Ученые Галилея разделились в ответах на этот вопрос. Споры вращаются вокруг того, является ли предпочтительный стиль рассуждений Галилея силлогистическим или геометрическим .

Некоторые ученые утверждали, что Галилей стремился достичь демонстративного идеала науки посредством силлогистических рассуждений, как это описал Аристотель. В эссе, опубликованном в 1940 году, Джон Герман Рэндалл утверждал, что Галилей принял метод regressus , наиболее полно изложенный в работе Якопо (Джакомо) Забареллы (1533–1589) (Randall 1940, стр. 184). Этот метод заключался в двойном силлогизме.Первый заключался в рассуждении от факта, который нужно объяснить (объяснение , как мы бы его назвали), до его предполагаемой причины. Это было известно как « демонстрация киа » (демонстрация этого). Второй завершил процесс и подтвердил вывод путем обратного процесса рассуждений от предполагаемой причины к экспланандум . Это было известно как демонстрация propter quid (демонстрация в счет чего).

Яркий пример этого метода можно найти в работе Пьетро Помпонацци (1462–1525).Если мы хотим узнать причину лунного затмения, то с помощью демонстрации демонстрации мы можем узнать, что его причина — лишение луны света. Но процесс анализа и размышлений (gotiatio ) может привести к более детальному знанию причины и пониманию ее необходимой связи со следствием. Мы можем понять, например, что объект, лишающий луну света, должен быть как телом, так и непрозрачным телом, и что единственным телом, которым он может быть, является Земля.Это позволяет нам вернуться к экспланандуму (наблюдаемому факту затмения) посредством демонстрации за квид . ³

Идея, что предпочитаемый Галилеем стиль рассуждений был силлогистическим в этом смысле, была наиболее полно развита Уильямом Уоллесом. Мы обязаны Уоллесу за его чрезвычайно тщательное изучение самых ранних сохранившихся работ Галилея по логике и научному методу.Но неясно, отражают ли эти сочинения собственные методологические предпочтения Галилея (как утверждает Уоллес) или просто записи, которые он прослушал либо для курса натурфилософии, который изучал в качестве студента, либо для того, который он преподавал (McMullin, 1983). Мы знаем, что Галилей продолжал преподавать астрономию Птолемею даже в то время, когда (он позже утверждал), что он симпатизировал теории Коперника (Drake 1987, p. 94). Так что не исключено, что он преподавал курс традиционного научного метода, даже в то время, когда его собственные предпочтения менялись в сторону другого взгляда.Уоллес, однако, принимает эти записи как свидетельство собственных предпочтений Галилея и предлагает анализ аргументов Галилея, которые, как он утверждает, подпадают под модель regressus (Wallace 1992). Но хотя аргументы Галилея можно переформулировать так, чтобы они имели такую ​​форму (Wallace 1992, p. 248), это не образец, который очевиден при чтении самих аргументов.

Учитывая эти трудности, другие ученые, такие как Нил Гилберт и Николас Джардин, отвергли идею о силлогистическом стиле научного рассуждения, который предпочитал Галилей.Жардин, например, признает важность метода regressus в шестнадцатом веке, но отрицает, что он представляет собой научный идеал, которого придерживался Галилей. Следуя Гилберту (1963, стр. 228–229), он утверждает, что предпочтительный метод Галилея лучше рассматривать как геометрический. В частности, он вдохновлен концепцией геометрического анализа, обнаруженным в работе Паппа Александрийского (ок. 290–350 гг. Н. Э.), О котором Галилей мог узнать из перевода Федерико Коммандино «Математических сборников » Паппа, опубликованного в 1588 г. ( Jardine 1976).

В переводе Паппа Коммандино латинский термин resolutio используется для греческого термина Паппа analusis . Интересно отметить, что в «Диалоге » Галилея есть отрывок, который одобрительно говорит о metodo resolutivo в терминах, которые, кажется, перекликаются с определением Паппа (Palmieri, 2006). В ответ на цитирование Симплицио рассуждений Аристотеля Сальвиати замечает, что, что бы Аристотель ни говорил о своем методе, он должен был получить свое учение

посредством органов чувств, экспериментов и наблюдений, чтобы как можно больше убедиться в своих выводах. .Впоследствии он стал искать способы сделать их очевидными. Это то, что чаще всего делается в доказательных науках; это происходит потому, что, когда вывод верен, можно, используя аналитические методы, натолкнуться на какое-то утверждение, которое уже продемонстрировано, или прийти к некоему аксиоматическому принципу; но если вывод ложен, можно продолжать бесконечно, так и не найдя никакой известной истины — если действительно не встретишь какую-то невозможность или явный абсурд. (Галилей [1632] 1967, стр.51)

То, что здесь описывает Галилей, выглядит как первый шаг традиционного метода, собственно так называемого анализа; в геометрической литературе за ним следует метод синтеза, с помощью которого человек возвращается к тому, что изначально было положено как данность. Эту процедуру в более современных терминах красиво резюмировал Имре Лакатош.

Сделайте выводы из своей гипотезы, одну за другой, предполагая, что она верна. Если вы придете к ложному выводу, то ваша догадка оказалась ложной.Если вы придете к бесспорно верному выводу, ваша догадка могла оказаться верной. В этом случае переверните процесс, работайте в обратном направлении и попытайтесь вывести свою первоначальную гипотезу обратным путем от несомненной истины к сомнительной гипотезе. Если вам это удастся, вы подтвердили свою догадку. (Лакатос, 1978, стр. 72–3)

Я согласен с Жардином в том, что Галилей предпочитает геометрические рассуждения, представленные его героем Архимедом, силлогистическим рассуждениям традиционных аристотелистов. ⁴ Возможно, он даже впечатлен описанием Паппом этого метода. Но менее ясно, соответствует ли последний стиль научных рассуждений Галилея. Любое такое предложение сталкивается с двумя трудностями.

Во-первых, неясно, что на самом деле включает в себя метод анализа Паппа. Включает ли это вывод из поставленной теоремы (как бы движение вниз) или поиск предпосылок, из которых можно вывести теорему (движение вверх) (Hintikka and Remes 1974, p.11)? Включает ли это поиск отношений между предложениями или отношений между геометрическими объектами? Кажется, что «обращение к греческому методу анализа для объяснения математической практики Галилея равносильно объяснению ignotum per ignotius », неизвестное через еще менее известное (Palmieri 2006), процедура, в которой сам Галилей был очень хорош. критический (Галилей [1632] 1967, с. 205). Он оставляет столь широкий диапазон возможностей, что говорит нам очень мало.

Конечно, всегда можно принять конкретную интерпретацию метода Паппа, такую ​​как «мгновенная» интерпретация, предложенная Хинтиккой и Ремесом. По их мнению, геометрический анализ отслеживает не серию дедуктивных шагов, переводящих нас от одного предложения к другому, а отношения между геометрическими объектами. На первый взгляд это может показаться правдоподобным, поскольку Галилей действительно пытается по возможности переописать физический экспланандум в терминах отношений между геометрическими объектами.Но — и это моя вторая трудность — я не смог найти никаких четких примеров двойного движения анализа и синтеза в натурфилософских объяснениях Галилея (Wisan 1984). Джардин (1976) упоминает три места, в которых Галилей упоминает и выражает восхищение методом анализа и синтеза, но не предлагает примеров его реального использования. Верно, что Галилей пытается, когда это возможно, заново описать экспланандум в терминах отношений между геометрическими объектами.Но можно согласиться с этим наблюдением, не поддерживая идею о том, что он использует конкретный метод, описанный Паппом.

Иногда Галилей обращается к опыту или эксперименту способом, который напоминает то, что сегодня называют гипотетико-дедуктивным методом. Гипотетико-дедуктивное рассуждение включает вывод проверяемых следствий из теории и наблюдение за тем, можно ли эти следствия наблюдать. Если они соблюдаются, теория получает некоторый уровень подтверждения или подтверждения; если это не так, эксперимент представляет собой свидетельство против теории.Галилей, конечно, рассуждает таким образом, критикуя взгляды своих оппонентов. Он пытается опровергнуть противоположные взгляды, показывая, что их последствия ложны (McMullin 1978), используя традиционный стиль аргументации modus tollens .

Есть — это случаев, когда Галилей, кажется, расценивает успешное предсказание экспериментального результата как свидетельство в пользу теории. Это, по-видимому, имеет место, например, в его обсуждении работы Уильяма Гилберта по магнетизму, во время которого Сагредо замечает, что он ставит эксперименты Гилберта «немного ниже, чем математическое доказательство» (Галилей [1632] 1967, стр.408). Но поскольку эти эксперименты не включают математических доказательств, они не соответствуют идеалам науки Галилея. Гилберт, жалуется Сальвиати, был недостаточно математиком, а это означало, что его рассуждения не были «строгими» (Галилей [1632] 1967, стр. 406). На этом стоит обратить внимание. Если любого натурфилософа до 1660 года можно рассматривать как практикующего экспериментального стиля натурфилософии, то это, безусловно, Гилберта. Но Галилей не считает свой экспериментальный метод достаточным для науки.

Итак, я возвращаюсь к своему вопросу: что такое , — роль эксперимента или опыта в рамках предпочтительного геометрического стиля рассуждений Галилея? Ссылки Галилея на опыт или эксперимент играют роль, прежде всего, в установлении геометрических принципов, с помощью которых можно проводить необходимые рассуждения. Эти принципы могут быть установлены, если показать « точное соответствие между фундаментальными математическими предложениями и наглядными демонстрациями таких утверждений» (Wisan 1978, p.37). Точное соответствие такого рода между принципом и наблюдаемой реальностью практически не оставило бы сомнений в том, что рассматриваемый принцип является правильным. Именно геометрические рассуждения, основанные на таких установленных принципах, придают научным выводам их доказательную силу.

Это отличается от гипотетико-дедуктивного рассуждения тем, что было полезно резюмировано Питером Диром. Любая версия гипотетико-дедуктивного взгляда,

поместит опыт, по крайней мере в том, что касается его формальной оправдывающей роли, в конец логической структуры вывода из исходной гипотезы: гипотеза дает заключения относительно наблюдаемого поведения в Затем вмешивается эксперимент или наблюдение, чтобы подтвердить или опровергнуть эти прогнозы.(Дорогой 1995, стр. 45)

Но метод, который я приписываю Галилею, совершенно иной. Как пишет Дир,

, поскольку целью аристотелевской научной демонстрации было дедуктивное выведение выводов из предпосылок, которые уже были приняты как достоверные — как и в случае с предположениями евклидовой геометрии — не было и речи о проверке выводов опытом. Надлежащая роль опыта заключалась в обосновании утверждений, содержащихся в исходных предпосылках. (Уважаемый, 1995, стр. 45)

Другими словами, для Галилео эксперименты предназначены для установления истинности предпосылок, а не (непосредственно) истинности вывода.Это означает, что как только истинность посылок установлена, ссылка на опыт больше не требуется. Достаточно простых рассуждений, особенно геометрических.

Похоже, что об этом говорил представитель Галилея на четвертый день Двух новых наук :

Знание единственного факта, полученное через открытие его причин, подготавливает разум к пониманию и установлению других фактов без необходимость прибегнуть к эксперименту, точно так же, как в данном случае, где только аргументацией Автор доказывает с уверенностью, что максимальная дальность [пушки] достигается при угле возвышения 45 °.Таким образом, он демонстрирует то, что, возможно, никогда не наблюдалось в опыте, а именно, что из других выстрелов те, которые превышают или не достигают 45 ° на равную величину, имеют равную дальность. (Галилей [1638] 1914, стр. 276)

Именно эта особенность науки Галилея объясняет очевидно априорных элементов в его мышлении, которые были выделены Александром Койре (1968, стр. 40; 1978, стр. 166). В хорошо известном отрывке из Dialogo Сальвиати только что говорил о необходимости эксперимента, а не о признании претензий на авторитет.Но когда аристотелевец Симплисио спрашивает его, действительно ли он проводил эксперимент, о котором говорит, — сброс камня с мачты движущегося корабля, — он отвечает: «Я уверен, что без эксперимента эффект будет следующим: Я говорю вам, потому что так должно быть »(Галилей [1632] 1967, с. 145). Когда ему предлагают доказать свою точку зрения, он начинает цепочку рассуждений, которая начинается с простого мысленного эксперимента с мячом на гладкой поверхности, выводом которого является утверждение о том, что мы бы назвали «инерционным движением».”

Предпочитаемый Галилеем стиль рассуждений хорошо резюмирован в другом месте книги Two New Sciences , во время его обсуждения естественно ускоренного движения. Обсуждаемое конкретное утверждение состоит в том, что расстояние, пройденное телом, испытывающим равномерное ускорение, будет эквивалентно квадрату затраченного времени. После геометрической демонстрации Симплисио отвечает, что он убежден

в том, что все обстоит так, как описано, однажды приняв определение равномерно ускоренного движения.Но я все еще сомневаюсь, является ли это ускорение тем, что встречается в природе в случае падающих тел. (Галилей [1638] 1914, стр. 178)

Дело, конечно, хорошее: можно произвести точное геометрическое доказательство, основанное на предположениях, которые на самом деле не отражают то, как устроен мир. Сальвиати немедленно соглашается с этим, отмечая, что

просьба, которую вы, как ученый, делаете, очень разумна; таков обычай — и собственно так — в тех науках, где математические доказательства применяются к естественным явлениям, как это видно в случае перспективы, астрономии, механики, музыки и других, где принципы, однажды установленные в результате хорошо подобранных экспериментов , становятся фундаментом всей надстройки.(Галилей [1638] 1914, стр. 178)

Затем Сальвиати приводит доказательства экспериментов Галилея с наклонными плоскостями в поддержку используемых принципов.

Обратите внимание, что для установления своих принципов Галилею не нужно прибегать к экспериментам в нашем современном понимании эксперимента , контролируемого . Как мы вскоре увидим, тщательно контролируемые эксперименты будут иногда необходимы, чтобы продемонстрировать соответствие между геометрической моделью и наблюдаемой реальностью, которое требует Галилей.Но в других случаях нашего повседневного восприятия мира будет достаточно. Чем более привычными будут такие переживания, тем лучше. Действительно, в книге «Две новые науки » Сагредо хвалит Сальвиати за решение сложных проблем с «общими и знакомыми каждому причинами, наблюдениями и экспериментами» (Галилей [1638] 1914, стр. 87; Висан 1978, 1981).

Однако в научном стиле Галилея есть еще одно измерение, которое приводит к чувству эксперимента, более близкому к нашему собственному. ⁵ Экспериментальные свидетельства, к которым натурфилософ апеллирует в поддержку своих принципов, не должны быть незнакомыми. Это можно сделать из повседневных наблюдений. Проблема в том, что предпочтительные демонстрации Галилея — те, которые он использует чаще всего, например, в Two New Sciences — являются геометрическими, и простое наблюдение мира природы не дает точных геометрических форм. Он также не дает движений, которые можно описать каким-либо простым геометрическим способом.

На протяжении всей своей жизни Галилей боролся с этой проблемой. Это часть большей трудности, которую Норетта Кертге называет «проблемой случайностей»: тот факт, что «мы не находим и не ожидаем найти точного соответствия между идеальными, простыми научными законами и тем, что мы на самом деле наблюдаем» (Koertge 1977, стр.392). Как мы видели (раздел 3.1), кое-что в этой трудности давно осознавалось. Но проблема усугубляется геометрической формой рассуждений Галилея.Симпличио подчеркивает это в отрывке из Диалога . «В конце концов, Сальвиати», — говорит он,

— эти математические тонкости очень хорошо работают в абстрактном смысле, но они не работают в применении к материальным и физическим вопросам. Например, математика может достаточно хорошо доказать в теории, что sphaera tangit planum in puncto [сфера касается плоскости в точке]… но когда дело доходит до вещей, все происходит иначе. (Галилей [1632] 1967, стр. 203)

С этой точки зрения, хотя небесных тел и тел могут быть совершенными сферами или двигаться по идеальным кругам, такого геометрического совершенства нельзя найти на Земле.Поэтому геометрические модели не будут иметь большого значения для описания реального мира. Один из способов, которым Галилей пытался справиться с этой проблемой, заключался в экспериментальной манипуляции, которая позволила удалить то, что он назвал impedimenti (Галилей [1638] 1914, стр. 253), те факторы, которые стояли на пути строго геометрическая демонстрация. Его эксперименты с наклонной плоскостью, возможно, являются наиболее известным примером этого, поскольку были предприняты усилия, чтобы минимизировать эффекты трения.

В этом смысле, конечно, может считать предпочтительный научный стиль Галилея экспериментальным, поскольку он опирается на принципы, которые можно сделать правдоподобными только с помощью тщательно контролируемых экспериментов.Часто утверждается, что «законы физики Галилея являются« абстрактными »законами», которые относятся к «идеальной и абстрактной реальности» (Koyré 1978, p. 183). Конечно, верно, что, игнорируя препятствия, такие как сопротивление воздуха, Галилей описывает ситуацию, не соответствующую повседневному опыту. Но бесполезно думать о таких ситуациях как о абстракциях от реальности (Gaukroger 1978, с. 218–19, 2006, с. 418). Есть — это реальность, к которой они обращаются.Возможно, это не повседневный опыт, но это опыт «тщательно контролируемых физических экспериментов» (Gaukroger 1978, стр. 221). Эти эксперименты позволяют приблизиться к положению вещей, к которому применим геометрический закон. Это положение дел может быть затем выведено как «предельный случай» функции, обнаруженной экспериментальной ситуацией (Koertge 1977; McMullin 1978).

Что же я показал? Если мы определим экспериментальный стиль натурфилософии как тот, который использует эксперимент для (а) установления своих принципов или (б) устранения тех мешающих факторов, которые затемняют принципы в действии, тогда да, Галилей можно рассматривать как практикующий экспериментальный стиль натурфилософии.Но это описание предпочитаемого им стиля рассуждений не учитывает его наиболее интересную особенность: его демонстративную силу опираться на геометрические рассуждения. Галилей считает, что его работа составляет основу новой науки, по сути, двух новых наук, и она может сделать это только в том случае, если она включает в себя доказательные рассуждения. Он ищет ее демонстрационную силу не в накоплении экспериментальных результатов, а в геометрических рассуждениях, принципы которых проверены либо на общем опыте, либо экспериментально.Таким образом, кажется, что предпочитаемый Галилеем стиль натурфилософии не является ни экспериментальным (в смысле Ансти), ни (чисто) спекулятивным. Он принадлежит к третьей категории, а именно математической.

Этот вывод согласуется с некоторыми недавними замечаниями Х. Флориса Коэна (2005). Коэн утверждает, что то, что мы называем «научной революцией», связано не столько с радикальной новизной, сколько с трансформацией трех различных способов мышления.Первой была «александрийская» традиция математически обоснованного знания, примером которой стали работы Птолемея. Второй — «афинская» традиция натурфилософии, примером которой являются работы Аристотеля. Третий — это отчетливо европейская традиция экспериментально ориентированной рефлексии. Хотя этот третий стиль больше всего претендовал на новизну, он, как показали Ансти и Ванцо, сам уходил корнями в традицию: традицию того, что называлось «практической» или «оперативной» натурфилософией.Если что-то вроде схемы Коэна верно, то простое экспериментально-умозрительное различие не сможет охватить важное измерение натурфилософии семнадцатого века. Он определенно не сможет уловить предпочтительный метод научных рассуждений Галилея. Этот метод не начинается с опыта (как предполагается в экспериментальном стиле), и его принципы не являются полностью a priori (как предполагаются в спекулятивном стиле). Стоит спросить, рассуждали ли какие-либо естествоиспытателей этого периода чисто умозрительно.Но это вопрос, на который здесь нельзя ответить.

.