В чем проявляется свобода человека от деспотизма человека: Тема 2. Человек

Содержание

СРОЧНО НУЖЕНО, ПОМОГИТЕ ПОЖАЛУЙСТА !!! Известно, что поведение животного в своих главных

Что сделала партия КПРФ для России.Срочно надо

Какие практические действия может сделать отдельный человек для того , чтобы снизить нагрузку на окружающую среду ? Что для этого может сделать госуда
…

рство?

Написать определения и функции:Страховая компанияПенсионный фондПаевой инвестиционный фонд

как молодое поколение может повлиять на ситуацию в стране

СРОЧНО!! ДАЮ 50 БАЛЛОВ2) На вопрос: «Что лучше: когда каждое Сми предлагает свои оценки событий или когда все придерживаются одной точки зре- ния?» 72
…

% респондентов ответили, что лучше, когда СМИ пред- лагают свои оценки, 14% — когда СМИ придерживаются одной точ- ки зрения, остальные затруднились ответить. Предположите, почему некоторые граждане сомневаются в необ- ходимости представлять в СМИ разные точки зрения.

Какие проблемы отноше- ния человека к природе поднимает автор? Что вы знаете о прави- лах пожарной безопасности в лесах? В. Журавлев-Печерский: «Видал
…

и вы мертвую тайгу? Нет? Тя- жело смотреть на нее. Среди безбрежного зеленого моря вдруг предстанут перед тобой обугленные деревья, черные, поедаемые короедами стволы, лежащие на земле. Тишина. Не та тишина, что бывает над рекой вечерами, а мертвая, давящая тебя. Это страшно. И не только потому, что погибли деревья, а еще и оттого, что здесь долгое время ничего не будет расти и каблуки твоих сапог будут тонуть в серой золе. А откуда берется пал? Вон тот, например, что лежит за знако- мой нам деревней, где одинокая рябинка все еще качается на ветру. Она зеленеет, но уже не так, как раньше, и гроздья осе- нью не те, и ветки стали слабее, реже. Откуда взялся он? От случайно брошенной спички. Огонь охватил лес сверху донизу; дымила земля под корневищами, Пламя перескакивало с верши- ны на вершину и перебрасывалось ветром далеко вперед, охва- тывая все новые и новые участки. Теперь там мертво. Только обуг- ленные стволы торчат да работяга дятел простукивает их, еще надеясь на что-то.

Реферат про Байкеров (кто это, чем занимаются, их особенности и ТД.). Срочно! Помогите пожалуйста.

Помогите, пожалуйста
Даю 50 баллов!
На 100 слов написать ваши размышления по резолюции. Вы должны или согласиться, или опровергнуть. На отдельном лис
…

тке.
Современное телевидение несет вред.

Помогите пожалуйста с таблицей,кому не сложно,срочно нужно!

Заполните таблицу используя данные ниже словосочетания для заполнения первых двух колонок что мы наследуем от родителей чему Мы должны научиться

Два понимания свободы | Библиотека

Принуждать человека — значит лишать его свободы, но свободы от чего? Почти все моралисты в истории человечества прославляли свободу. Значение этого слова, равно как и некоторых других — счастья и доброты, природы и реальности — столь многослойно, что найдется немного истолкований, которые окажутся для него непригодными. Я не намерен рассматривать ни историю этого многослойного слова, ни тем более две сотни его значений, выявленных историками идей. Я собираюсь рассмотреть только два его значения, которые, будучи центральными, вобрали в себя значительную долю человеческой истории, как прошлой, так, осмелюсь утверждать, и будущей. Первое из этих политических значений свободы я буду (следуя во многом прецеденту) называть «негативным», и это значение подразумевается в ответе на вопрос: «Какова та область, в рамках которой субъекту — будь то человек или группа людей — разрешено или должно быть разрешено делать то, что он способен делать, или быть тем, кем он способен быть, не подвергаясь вмешательству со стороны других людей?». Второе значение я буду называть позитивным, и оно подразумевается в ответе на вопрос: «Что или кто служит источником контроля или вмешательства и заставляет человека совершать это действие, а не какое-нибудь другое, или быть таким, а не другим?». Безусловно, это разные вопросы, хотя ответы на них могут частично совпадать.

Понятие «негативной свободы»

Обычно говорят, что человек свободен в той мере, в какой никто: ни другой человек, ни группа людей — не препятствует его действиям. Политическая свобода в этом смысле и есть та область, в рамках которой человек может действовать, не подвергаясь вмешательству со стороны других. Если другие люди не позволяют мне сделать то, что в противном случае я мог бы сделать, то в этой степени я несвободен; если из-за действий других людей упомянутая область сжимается, уменьшаясь далее известного предела, то обо мне можно сказать, что я нахожусь в состоянии принуждения и, возможно, даже порабощения. Однако слово принуждение не охватывает все случаи, когда мы не способны что-либо сделать. Если я не способен прыгнуть выше десяти футов, или не могу читать из-за слепоты, или тщетно пытаюсь понять наиболее темные места у Гегеля, то было бы странным говорить, что в этой степени я подвергаюсь порабощению или принуждению. Принуждение предполагает намеренное вторжение других людей в область, где в противном случае я мог бы действовать беспрепятственно. Вы только тогда лишены политической свободы, когда другие люди мешают вам достичь какой-либо цели. Простая неспособность достичь цели еще не означает отсутствия политической свободы. Об этом свидетельствует и современное употребление таких взаимосвязанных выражений как «экономическая свобода» и «экономическое рабство». Доказывают, порой очень убедительно, что если человек слишком беден и не может позволить себе купить буханку хлеба, совершить путешествие по миру или обратиться за помощью в суд, хотя на все это нет юридического запрета, то он не более свободен, чем когда это запрещено законом. Если бы моя бедность была своего рода болезнью и не позволяла бы мне покупать хлеб, оплачивать путешествия по миру или добиваться слушания моего дела в суде, как хромота не позволяет мне бегать, то было бы неестественно видеть в ней отсутствие свободы, тем более — политической свободы. Только в том случае, если я объясняю свою неспособность приобрести какую-либо вещь тем, что другие люди предприняли определенные меры, и поэтому я, в отличие от них, не имею денег для приобретения данной вещи, только в этом случае я считаю себя жертвой принуждения или порабощения. Другими словами, употребление слова «принуждение» зависит от принятия определенной социально-экономической теории, объясняющей причины моей нищеты и неспособности что-либо делать. Если отсутствие материальных средств вызвано недостатком умственных и физических способностей, то, только приняв указанную теорию, я стану говорить не просто о нищете, а об отсутствии свободы. Если к тому же я считаю, что моя нужда обусловлена определенным социальным устройством, которое, на мой взгляд, является несправедливым и нечестным, то я буду говорить об экономическом рабстве или угнетении. «Не природа вещей возмущает нас, а только недобрая воля», — говорил Руссо. Критерием угнетения служит та роль, которую, по нашему мнению, выполняют другие люди, когда прямо или косвенно, намеренно или ненамеренно препятствуют осуществлению наших желаний. Свобода в этом смысле означает только то, что мне не мешают другие. Чем шире область невмешательства, тем больше моя свобода.

Именно так понимали свободу классики английской политической философии. Они расходились во взглядах относительно того, насколько широкой может или должна быть упомянутая область. По их мнению, при существующем положении вещей она не может быть безграничной, ибо ее безграничность повлекла бы за собой то, что все стали бы чинить бесконечные препятствия друг другу, и в результате такой «естественной свободы» возник бы социальный хаос, и даже минимальные потребности людей не были бы удовлетворены, а свобода слабого была бы попрана сильным. Эти философы прекрасно понимали, что человеческие цели и действия никогда сами по себе не придут в гармонию, и (какими бы ни были их официальные доктрины) они ставили выше свободы такие ценности, как справедливость, счастье, культура, безопасность или различные виды равенства, а потому были готовы ограничивать свободу ради этих ценностей или даже ради нее самой. Ибо иначе было бы невозможно создать желательный, с их точки зрения, тип социального объединения. Поэтому, признавали эти мыслители, область свободных действий людей должна быть ограничена законом. Однако в равной мере они допускали — в особенности такие либертарианцы, как Локк и Милль в Англии, Констан и Токвиль во Франции — что должна существовать некоторая минимальная область личной свободы, в которую нельзя вторгаться ни при каких обстоятельствах. Если эта свобода нарушается, то индивидуальная воля загоняется в рамки слишком узкие даже для минимального развития природных человеческих способностей, а без этих способностей люди не только не могли бы добиваться целей, которые они считают благими, правильными или священными, но и были бы не способны просто ставить эти цели перед собой. Отсюда следует, что необходимо провести границу между сферой частной жизни и сферой публичной власти. Где ее провести — об этом можно спорить, а, по сути, и заключать соглашения. Люди во многих отношениях зависят друг от друга, и никакая человеческая деятельность не может быть настолько частной, чтобы никак и никогда не затрагивать жизнь других людей. «Свобода щуки — это смерть пескаря»; свобода одних зависит от ограничений, накладываемых на других. «Свобода оксфордского профессора, — как кто-то может добавить, — это нечто иное по сравнению со свободой египетского крестьянина».

Эта идея черпает свою силу в чем-то одновременно истинном и важном, хотя сама фраза рассчитана на дешевый политический эффект. Несомненно, предоставлять политические права и гарантию невмешательства со стороны государства людям, которые полуголы, неграмотны, голодны и больны, значит издеваться над их положением; прежде всего этим людям нужна медицинская помощь и образование и только потом они смогут осознать свою возросшую свободу и сумеют ею воспользоваться. Чем является свобода для тех, кто не может ею пользоваться? Если условия не позволяют людям пользоваться свободой, то в чем ее ценность? Прежде следует дать людям наиболее важное; как говорил радикальный русский писатель девятнадцатого века, иногда сапоги важнее произведений Шекспира; индивидуальная свобода — не главная потребность человека. Свобода — это не просто отсутствие какого бы то ни было принуждения; подобная трактовка слишком раздувает значение этого слова, и тогда оно может означать или слишком много, или слишком мало. Египетский крестьянин прежде всего и больше всего нуждается в одежде и медицинской помощи, а не в личной свободе, но та минимальная свобода, которая нужна ему сегодня, и то расширение свободы, которое понадобится ему завтра, — это не какая-то особая для него разновидность свободы, а свобода, тождественная свободе профессоров, художников и миллионеров.

Думаю, муки совести у западных либералов вызваны не тем, что люди стремятся к разной свободе в зависимости от их социально-экономического положения, а тем, что меньшинство, обладающее свободой, обрело ее, эксплуатируя большинство или, по крайней мере, стараясь не замечать, что огромное большинство людей лишено свободы. Либералы имеют все основания считать, что если индивидуальная свобода составляет для людей высшую цель, то недопустимо одним людям лишать свободы других, а тем более — пользоваться свободой за счет других. Равенство свободы; требование не относиться к другим так, как ты не хотел бы, чтобы они относились к тебе; исполнение долга перед теми, благодаря кому стали возможны твои свобода, процветание и воспитание; справедливость в ее наиболее простом и универсальном значении — таковы основы либеральной морали. Свобода — не единственная цель людей. Я мог бы, вместе с русским критиком Белинским, сказать, что если другие люди лишены свободы, если мои братья должны жить в нищете, грязи и неволе, то я не хочу свободы и для себя, я отвергаю ее обеими руками и безоговорочно выбираю участь моих братьев. Но мы ничего не выиграем, если будем смешивать понятия. Пусть, не желая терпеть неравенство и широко распространившуюся нищету, я готов пожертвовать частью или даже всей своей свободой; я могу пойти на эту жертву добровольно, но то, от чего я отказываюсь ради справедливости, равенства и любви к своим товарищам, — это свобода. У меня были бы все основания мучиться сознанием вины, если бы при известных обстоятельствах я оказался не готовым принести эту жертву. Однако жертва не ведет к увеличению того, чем было пожертвовано: роста свободы не происходит, как бы ни были велики моральная потребность в жертве и компенсация за нее. Все есть то, что есть: свобода есть свобода; она не может быть равенством, честностью, справедливостью, культурой, человеческим счастьем или спокойной совестью. Если моя свобода, свобода моего класса или народа связана со страданиями какого-то количества людей, то система, где возможны такие страдания, несправедлива и аморальна. Но если я урезаю свою свободу или отказываюсь от нее полностью, чтобы испытывать меньше позора из-за существующего неравенства, и при этом индивидуальная свобода других, по существу, не возрастает, то происходит потеря свободы в ее абсолютном выражении. Это может быть возмещено ростом справедливости, счастья или спокойствия, но утрата свободы налицо, и было бы простым смешением ценностей утверждать, что хотя моя «либеральная» индивидуальная свобода выброшена за борт, некоторый другой вид свободы — «социальной» или «экономической» — возрос. Впрочем, это не отменяет того, что свободу одних временами нужно ограничивать, чтобы обеспечить свободу других. Руководствуясь каким принципом следует это делать? Если свобода представляет собой священную, неприкосновенную ценность, то такого принципа просто не существует. Одна из противоположных норм должна, по крайней мере, на практике, уступить: не всегда, правда, по соображениям, которые можно четко сформулировать, а тем более — обобщить в универсальных правилах и максимах. И тем не менее на практике компромисс должен быть достигнут.

Для философов, придерживающихся оптимистического взгляда на человеческую природу и верящих в возможность гармонизации человеческих интересов (в их число входят Локк, Адам Смит и, возможно, Милль), социальная гармония и прогресс не отменяют существование довольно большой сферы частной жизни, границы которой не могут быть нарушены ни государством, ни каким-либо другим органом власти. Гоббс и его сторонники, в особенности консервативные и реакционные мыслители, полагали, что нужно помешать людям уничтожать друг друга и превращать социальную жизнь в джунгли и пустыню; они предлагали предпринять меры предосторожности для сдерживания людей, а потому считали необходимым увеличить область централизованного контроля и, соответственно, уменьшить область, контролируемую индивидом. Однако и те и другие были согласны, что некоторая сфера человеческого существования не должна подвергаться социальному контролю. Вторжение в эту область, какой бы маленькой она ни была, есть деспотизм. Самый яркий защитник свободы и сферы частной жизни Бенжамен Констан, никогда не забывавший о якобинской диктатуре, призывал оградить от деспотического посягательства, по крайней мере, свободу веры, убеждений, самовыражения и собственности. Джефферсон, Берк, Пейн и Милль составили разные списки индивидуальных свобод, но сходным образом обосновывали необходимость держать власть на расстоянии. Мы должны сохранить хотя бы минимальную область личной свободы, если не хотим «отречься от нашей природы». Мы не можем быть абсолютно свободными и должны отказаться от части нашей свободы, чтобы сохранить оставшуюся часть. Полное подчинение чужой воле означает самоуничтожение. Какой же должна быть тогда минимальная свобода? Это та свобода, от которой человек не может отказаться, не идя против существа своей человеческой природы. Какова ее сущность? Какие нормы вытекают из нее? Эти вопросы были и, видимо, всегда будут предметом непрекращающегося спора. Но какой бы принцип ни очерчивал область невмешательства, будь то естественное право или права человека, принцип полезности или постулат категорического императива, неприкосновенность общественного договора или любое другое понятие, с помощью которого люди разъясняют и обосновывают свои убеждения, предполагаемая здесь свобода является свободой от чего-либо; она означает запрет вторжения далее некоторой перемещаемой, но всегда четко осознаваемой границы. «Только такая свобода и заслуживает названия свободы, когда мы можем совершенно свободно стремиться к достижению того, что считаем для себя благом», — говорил один из самых известных поборников свободы. Если это так, то есть ли какое-либо оправдание принуждению? Милль не сомневался, что есть. Все индивиды по справедливости имеют равное право на минимальную свободу, поэтому каждого из них нужно сдерживать, используя при необходимости силу, чтобы он не отнял свободу у другого индивида. По существу, вся функция закона и состоит в предотвращении именно таких столкновений: роль государства тем самым сводится к тому, что Лассаль пренебрежительно назвал функцией ночного сторожа или регулировщика уличного движения.

Почему защита индивидуальной свободы столь священна для Милля? В своем известном трактате он заявляет, что до тех пор, пока людям не будет разрешено вести тот образ жизни, какой они хотят и какой «касается только их самих», цивилизация не сможет развиваться; если не будет свободного обмена идеями, мы не сможем найти истину; не будет возможностей для развития самобытности, оригинальности, гениальности, умственной энергии и нравственного мужества. Общество будет задавлено тяжестью «массовой заурядности». Все разнообразное и богатое содержанием исчезнет под гнетом обычая и постоянной склонности людей к послушанию, которое рождает только «истощенных и бесплодных», «ограниченных и изуродованных» индивидов с «зачахшими способностями». «Языческое превознесение человека столь же достойно уважения, как и христианское самоотвержение». «Вред от ошибок, совершаемых человеком вопреки совету или предупреждению, значительно перевешивается злом, которое возникает, когда другим позволено принуждать человека делать то, что они считают для него благом». Защита свободы имеет «негативную» цель — предотвратить вмешательство. Угрожать человеку гонениями, если он не согласится жить так, чтобы другие выбирали за него цели; закрыть перед ним все двери, кроме одной, значит противоречить той истине, что человек — это существо, самостоятельно проживающее свою жизнь. И здесь не важно, насколько хороша перспектива, открываемая той единственной дверью, и насколько благородны мотивы тех, кто устанавливает ограничения. Именно так со времени Эразма (возможно, кто-то сказал бы — со времени Оккама) и по сей день понимают свободу либералы. Все требования гражданских свобод и индивидуальных прав, все протесты против эксплуатации и унижения, против посягательств со стороны государственной власти и массового гипноза, рождаемого обычаем или организованной пропагандой, проистекают из этой индивидуалистичной и вызывающей немало споров концепции человека.

Три момента следует отметить в связи с этой позицией. Во-первых, Милль смешивает два разных представления. Согласно первому из них, любое принуждение само по себе есть зло, ибо оно препятствует осуществлению человеческих желаний, но его можно использовать для предотвращения других, еще больших, зол. Невмешательство же, как нечто противоположное принуждению, само по себе есть благо, хотя и не единственное. Это представление выражает «негативную» концепцию свободы в ее классическом варианте. Согласно другому представлению, людям следует стремиться открывать истину и воспитывать в себе определенный, одобряемый Миллем, тип характера, сочетающий такие черты, как критичность, самобытность, богатое воображение, независимость, нежелание подчиняться, достигающее самых эксцентричных проявлений, и т. д. Открыть истину и воспитать такой характер можно только в условиях свободы. Оба эти представления являются либеральными, но они не тождественны, и связь между ними в лучшем случае эмпирическая. Никто не стал бы утверждать, что истина и свобода самовыражения могут процветать там, где мысль задавлена догмой. Но исторические факты свидетельствуют скорее о том (именно это и доказывал Джеймс Стефан, предпринявший впечатляющую атаку на Милля в своей книге «Свобода, Равенство, Братство» (’Liberty, Equality, Fraternity’), что честность, любовь к истине и пламенный индивидуализм процветают в сообществах со строгой и военной дисциплиной, как например, в общинах пуритан-кальвинистов в Шотландии и Новой Англии, уж во всяком случае не менее часто, чем в более терпимых и нейтральных обществах. Это разрушает аргумент Милля в пользу свободы как необходимого условия развития человеческой одаренности. Если эти две цели несовместимы друг с другом, то Милль оказывается перед лицом мучительной дилеммы еще до того, как возникнут трудности, вызванные несовместимостью его доктрины с последовательным утилитаризмом, даже гуманистически истолкованным самим Миллем.

Во-вторых, эта доктрина возникла сравнительно недавно. Античный мир едва ли знал индивидуальную свободу как осознанный политический идеал (в отличие от его действительного осуществления). Уже Кондорсе отмечал, что понятие индивидуальных прав отсутствовало в правовых представлениях римлян и греков; в равной мере это верно и в отношении иудейской, китайской и всех последующих древних цивилизаций. Торжество этого идеала было скорее исключением, а не правилом даже в недавней истории Запада. Свобода в таком ее истолковании нечасто становилась лозунгом, сплачивающим большие массы людей. Желание не подвергаться посягательствам и быть предоставленным самому себе свидетельствует скорее о том, что цивилизация достигла высокой ступени развития как в лице отдельных индивидов, так и общества в целом. Трактовка сферы частной жизни и личных отношений как чего-то священного в самом себе проистекает из концепции свободы, которая, если учесть ее религиозные корни, получила законченное выражение лишь с наступлением эпохи Возрождения или Реформации. Однако упадок этой свободы означал бы смерть цивилизации и всего нравственного мировоззрения.

Третья особенность этого понятия свободы наиболее важна. Она состоит в том, что свобода в таком ее понимании совместима с некоторыми формами самодержавия или, во всяком случае, совместима с отсутствием самоуправления. Свобода в этом смысле имеет принципиальную связь со сферой управления, а не с его источником. На деле, демократия может лишить гражданина огромного числа свобод, которыми он пользуется при других формах правления, и, кроме того, можно легко представить себе либерально настроенного деспота, который предоставляет своим подданным широкую личную свободу. Оставляя своим гражданам большую область свободы, деспот, вместе с тем, может быть несправедливым, поощрять крайние формы неравенства, мало заботиться о порядке, добродетели и развитии знания, но если учесть, что он не ограничивает свободу граждан или, во всяком случае, делает это в меньшей степени, чем правители при многих других режимах, он удовлетворяет определению Милля. Свобода в этом смысле не связана, по крайней мере логически, с демократией и самоуправлением. В общем, самоуправление может обеспечивать лучшие гарантии соблюдения гражданских свобод, чем другие режимы, и поэтому в его поддержку выступали многие либертарианцы. Но между индивидуальной свободой и демократическим правлением нет необходимой связи. Ответ на вопрос «Кто управляет мной?» логически не связан с вопросом «Как сильно правительство ограничивает меня?». Именно это, в конечном счете, и обнаруживает глубокое различие между понятиями негативной и позитивной свободы. Позитивная трактовка свободы вступает в свои права, когда мы пытаемся ответить на вопросы «Кто управляет мною?» и «Кто должен сказать, что мне следует или не следует делать и кем мне следует или не следует быть?», а не когда мы задаемся вопросом «Что я свободен делать и кем я свободен быть?», поэтому связь между демократией и индивидуальной свободой значительно более слабая, чем это полагают многие защитники той и другой. Желание управлять собой или, по крайней мере, участвовать в процессе управления своей жизнью может быть столь же глубоким, как и желание иметь свободную область действия, а исторически, возможно, и более древним. Но в этих случаях мы желаем не одного и того же. На деле, предметы желания здесь совершенно разные, и именно это обстоятельство привело к великому столкновению идеологий, подчинивших своей власти наш мир. «Позитивная» концепция свободы предполагает не свободу «от», а свободу «для» — свободу вести какой-то предписанный образ жизни, поэтому для сторонников «негативной» свободы она порой оказывается лишь лицемерной маской жестокой тирании.

Понятие позитивной свободы

«Позитивное» значение слова «свобода» проистекает из желания индивида быть хозяином своей собственной жизни. Я хочу, чтобы моя жизнь и принимаемые мной решения зависели от меня, а не от действия каких-либо внешних сил. Я хочу быть орудием своего собственного волеизъявления, а не волеизъявления других людей. Я хочу быть субъектом, а не объектом; хочу, чтобы мной двигали мои собственные мотивы и осознанно поставленные цели, а не причины, воздействующие на меня извне. Я хочу быть кем-то: хочу быть деятелем, принимающим решения, и не хочу быть тем, за кого решают другие; я хочу сам собой руководить и не хочу подчиняться воздействию внешней природы или других людей, как если бы я был вещью, животным или рабом, не способным к человеческой деятельности: не способным ставить перед собой цели, намечать линии поведения и осуществлять их. Именно это я имею в виду, по крайней мере отчасти, когда говорю, что я рациональное существо и мой разум отличает меня как человека от всего остального мира. Прежде всего я хочу воспринимать себя мыслящим, волевым, активным существом, несущим ответственность за сделанный выбор и способным оправдать его ссылкой на свои собственные убеждения и цели. Я чувствую себя свободным в той мере, в какой осознаю, что я таков, и порабощенным — в той мере, в какой я вынужден признать, что я не таков.

Свобода быть хозяином своей собственной жизни, и свобода от препятствий, чинимых другими людьми моему выбору, на первый взгляд, могут показаться не столь уж логически оторванными друг от друга — не более, чем утвердительный и отрицательный способ выражения одной и той же мысли. Однако «позитивное» и «негативное» понятия свободы исторически развивались в расходящихся направлениях и не всегда логически правильными шагами, пока в конце концов не пришли в прямое столкновение друг с другом.

При объяснении этой ситуации порой ссылаются на ту силу, которую приобрела совершенно безобидная вначале метафора владения собой. «Я свой собственный хозяин», «я никому не раб», но разве я не могу быть (как склонны рассуждать платоники и гегельянцы) рабом природы? Или рабом своих собственных неукротимых страстей? Разве это не разные виды одного и того же родового понятия «раб» — одни политические и правовые, другие — нравственные и духовные? Разве у людей нет опыта освобождения себя от духовного рабства и от рабской покорности природе, и разве в ходе такого освобождения люди не открывали в себе, с одной стороны, некоторое главенствующее Я, а с другой стороны, нечто такое, что подчиняется этому Я. Это главенствующее Я затем различными способами отождествляют с разумом, с «высшей природой» человека, с его «реальным», «идеальным» или «автономным» Я, с тем Я, которое стремится к вещам, дающим длительное удовлетворение, с «наилучшим» Я, а затем это Я противопоставляют иррациональным влечениям, неконтролируемым желаниям, «низкой» природе человека, его погоне за сиюминутными удовольствиями, его «эмпирическому» или «гетерономному» Я, которое поддается каждому порыву желания и страсти и нуждается в строгой дисциплине, чтобы встать в полный рост своей «реальной» природы. В настоящее время эти два Я разделены, так сказать, еще большей пропастью: реальное Я воспринимается как нечто более широкое, чем сам индивид (в обычном понимании этого слова), как некое социальное «целое» — будь то племя, раса, церковь, государство или великое сообщество всех живущих, умерших и еще не рожденных, в которое индивид включается в качестве элемента или аспекта. Затем это существо отождествляют с «истинным» Я, и оно, навязывая единую коллективную или «органическую» волю своим непокорным членам, достигает собственной свободы, которая, таким образом, оказывается и «высшей» свободой его членов. Опасность использования различных органических метафор, оправдывающих принуждение тем, что оно поднимает людей на «более высокий» уровень свободы, отмечалась неоднократно. Таким оборотам речи придает убедительность то, что мы считаем возможным, а иногда и оправданным, принуждать людей ради достижения некоторой цели (скажем, ради справедливости и общественного процветания), к которой они стремились бы, будь более просвещенными, но не делают этого в силу своей слепоты, невежественности и порочности. Благодаря этому мне легче считать, что я принуждаю других людей ради них самих, ради их собственных, а не моих интересов. Затем я заявляю, что лучше их самих знаю их действительные нужды. В лучшем случае отсюда следует, что они не стали бы сопротивляться моему принуждению, будь они столь же рациональны и мудры, как я, и понимай они столь же хорошо свои интересы, как понимаю их я. Но я могу утверждать и значительно большее. Я могу заявить, что в действительности они стремятся к тому, чему оказывают сознательное сопротивление из-за своего невежества, ибо внутри их заключена некая скрытая сущность — их непроявленная рациональная воля или «истинная» цель, и эта сущность, хотя ее опровергает все, что они чувствуют, делают и о чем открыто говорят, является их «настоящим» Я, о котором их бедное эмпирическое Я, существующее в пространстве и времени, может ничего не знать или знать очень мало. Именно этот внутренний дух и есть то единственное Я, которое заслуживает, чтобы его желания были приняты во внимание. Заняв такую позицию, я могу игнорировать реальные желания людей и сообществ, могу запугивать, притеснять, истязать их во имя и от лица их «подлинных» Я в непоколебимой уверенности, что какова бы ни была истинная цель человека (счастье, исполнение долга, мудрость, справедливое общество, самореализация), она тождественна его свободе — свободному выбору его «истинного», хотя и часто отодвигаемого на второй план и не проявляющегося, Я.

Этот парадокс разоблачали не раз. Одно дело говорить, что я знаю, в чем состоит благо для Х (хотя сам он может этого и не знать), и можно даже игнорировать желания Х ради этого блага и ради него самого, но совсем другое дело говорить, что ео ipso он выбрал это благо, по существу неосознанно, — выбрал не как человек из повседневной жизни, а как некое рациональное Я, о котором его эмпирическое Я может и не знать, выбрал как некое «подлинное» Я, которое способно осознать свое благо и не может не выбрать его, когда оно установлено. Эта чудовищная персонификация, когда то, что Х выбрал бы, будь он тем, кем он не является, или, по крайней мере, еще не стал, приравнивается к тому, чего Х действительно добивается и что действительно выбирает, образует сердцевину всех политических теорий самореализации. Одно дело говорить, что меня можно заставить ради моего же собственного блага, которого я не понимаю из-за своей слепоты; иногда это оказывается полезным для меня и действительно увеличивает мою свободу. Но совсем другое дело говорить, что если это мое благо, то меня, по существу, и не принуждают, поскольку мне — знаю я это или нет — следует желать его. Я свободен (или «подлинно» свободен), даже если мое бедное земное тело и мое глупое сознание решительно отвергают это благо и безрассудно сопротивляются тем, кто старается, пусть из добрых побуждений, навязать его мне.

Это магическое превращение (или ловкость рук, за которую Уильям Джеймс совершенно справедливо высмеивал гегельянцев), безусловно, можно с такой же легкостью проделать и с «негативным» понятием свободы. В этом случае Я, которому не должно строить препятствия, из индивида с его реальными желаниями и нуждами в их обычном понимании сразу вырастает в некоего «подлинного» человека, отождествляемого со стремлением к идеальной цели, о которой его эмпирическое Я даже и не мечтало. По аналогии с Я, свободным в позитивном смысле, этот «подлинный» человек мгновенно раздувается в некую сверхличностную сущность: государство, класс, нацию или даже ход истории, — которые воспринимаются как более «реальные» носители человеческих качеств, чем эмпирическое Я. Однако, с точки зрения истории, теории и практики «позитивная» концепция свободы как самовладения, с ее предпосылкой о внутренней раздвоенности человека, легче осуществляет расщепление личности на две части: на трансцендентного господина и эмпирический пучок желаний и страстей, который нужно держать в строгой узде. Именно это обстоятельство и сыграло главную роль. Это доказывает (если, конечно, требуется доказательство столь очевидной истины), что концепция свободы непосредственно вытекает из представлений о том, что определяет личность человека, его Я. С определением человека и свободы можно проделать множество манипуляций, чтобы получить то значение, которое желательно манипулятору. Недавняя история со всей очевидностью показала, что этот вопрос отнюдь не является чисто академическим.

Последствия различения двух Я станут еще более очевидными, если рассмотреть, в каких двух основных исторических формах проявлялось желание быть управляемым своим «подлинным» Я. Первая форма — это самоотречение ради достижения независимости, а вторая — самореализация или полное отождествление себя с некоторым конкретным принципом или идеалом ради достижения той же цели.

<…>

VII

Свобода и суверенность Французская революция, во всяком случае в ее якобинской форме, подобно всем великим революциям, была именно таким всплеском жажды позитивной свободы, охватившей большое число французов, которые ощутили себя освобожденной нацией, хотя для многих из них она означала жесткое ограничение индивидуальных свобод. Руссо торжествующе заявлял, что законы свободы могут оказаться более жестокими, чем ярмо тирании. Тирания — служанка господ. Закон не может быть тираном. Когда Руссо говорит о свободе, он имеет в виду не «негативную» свободу индивида не подвергаться вмешательству в рамках определенной области; он имеет в виду то, что все без исключения полноправные члены общества участвуют в осуществлении государственной власти, которая может вмешиваться в любой аспект жизни каждого гражданина. Либералы первой половины девятнадцатого века правильно предвидели, что свобода в «позитивном» смысле может легко подорвать многие из «негативных» свобод, которые они считали неприкосновенными. Они говорили, что суверенность народа способна легко уничтожить суверенность индивида. Милль терпеливо и неопровержимо доказывал, что правление народа — это не обязательно свобода. Ибо те кто правит, необязательно те же люди, которыми правят, поэтому демократическое самоуправление — это режим, при котором не каждый управляет собой, а в лучшем случае каждым управляют остальные. Милль и его ученики говорили о тирании большинства и тирании «преобладающего настроения или мнения» и не видели большой разницы между этими видами тирании и любым другим, посягающим на свободу человеческой деятельности внутри неприкосновенных границ частной жизни.

Никто не осознавал конфликта между двумя видами свободы так хорошо и не выразил его так четко, как Бенжамен Констан. Он отмечал, что когда неограниченная власть, обычно называемая суверенитетом, в результате успешного восстания переходит из одних рук в другие, это не увеличивает свободы, а лишь перекладывает бремя рабства на другие плечи. Он вполне резонно задавал вопрос, почему человека должно заботить, что именно подавляет его — народное правительство, монарх или деспотические законы. Констан прекрасно осознавал, что для сторонников «негативной» индивидуальной свободы основная проблема заключается не в том, у кого находится власть, а в том, как много этой власти сосредоточено в одних руках. По его мнению, неограниченная власть в каких угодно руках рано или поздно приведет к уничтожению кого-либо. Обычно люди протестуют против деспотизма тех или иных правителей, но реальная причина тирании, согласно Констану, заключена в простой концентрации власти, при каких бы обстоятельствах она ни происходила, поскольку свободе угрожает само существование абсолютной власти как таковой. «Это не рука является несправедливой, — писал он, -а орудие слишком тяжело — некоторые ноши слишком тяжелы для человеческой руки». Демократия, сумевшая одержать верх над олигархией, привилегированным индивидом или группой индивидов, может в дальнейшем подавлять людей столь же нещадно, как и предшествовавшие ей правители. В работе, посвященной сравнению современной свободы и свободы древних, Констан отмечал, что равное для всех право угнетать — или вмешиваться — не эквивалентно свободе. Даже единодушный отказ от свободы не сохраняет ее каким-то чудесным образом — на том только основании, что было дано согласие и согласие было общим. Если я согласен терпеть гнет и с полным безразличием или иронией смотрю на свое положение, то разве я менее угнетен? Если я сам продаю себя в рабство, то разве я в меньшей степени раб? Если я совершаю самоубийство, то разве я в меньшей степени мертв — на том только основании, что я покончил с жизнью добровольно? «Правление народа — это неупорядоченная тирания; монархия же — более эффективный централизованный деспотизм». Констан видел в Руссо самого опасного врага индивидуальной свободы, ибо тот объявил, что «отдавая себя всем, я не отдаю себя никому». Даже если суверен — это «каждый» из нас, для Констана было не понятно, почему этот суверен не может при желании угнетать одного из «тех», кто составляет его неделимое Я. Конечно, для меня может быть предпочтительней, чтобы свободы были отняты у меня собранием, семьей или классом, в которых я составляю меньшинство. Быть может, в этом случае мне удастся убедить других сделать для меня то, на что я, с моей точки зрения, имею право. Однако, лишаясь свободы от руки членов своей семьи, друзей или сограждан, я все равно в полной мере лишаюсь ее. Гоббс, по крайней мере, был более откровенным; он не пытался представить дело так, будто суверен не порабощает. Он оправдывал это рабство, но во всяком случае не имел бесстыдства называть его свободой.

На протяжении всего девятнадцатого столетия либеральные мыслители не уставали доказывать, что если свобода означает ограничение возможностей, которыми располагают другие люди, чтобы заставить меня делать то, чего я не хочу или могу не хотеть, то каким бы ни был идеал, ради которого меня принуждают, я являюсь несвободным, и поэтому доктрина абсолютного суверенитета по своей сути носит тиранический характер. Для сохранения нашей свободы недостаточно провозгласить, что ее нельзя нарушить, если только это нарушение не будет санкционировано тем или иным самодержавным правителем, народным собранием, королем в парламенте, судьями, некоторым союзом властей или законами, поскольку и законы могут быть деспотичными. Для этого нам необходимо создать общество, признающее область свободы, границы которой никому не дано нарушать. Нормы, устанавливающие эти границы, могут иметь разные названия и характер: их можно называть правами человека, Словом Господним, естественным правом, соображениями полезности или «неизменными интересами человека». Я могу считать их истинными априорно или могу провозглашать их своей высшей целью или высшей целью моего общества и культуры. Общим для этих норм и заповедей является то, что они получили столь широкое признание и столь глубоко укоренились в действительной природе людей в ходе исторического развития общества, что к настоящему моменту они составляют существенную часть нашего представления о человеке. Искренняя вера в незыблемость некоторого минимума индивидуальной свободы требует бескомпромиссной позиции в этом вопросе. Сейчас уже ясно, как мало надежд оставляет правление большинства; демократия, как таковая, не имеет логической связи с признанием свободы, и порой, стремясь сохранить верность собственным принципам, она оказывалась неспособной защитить свободу. Как известно, многим правительствам не составило большого труда заставить своих подданных выражать волю, желательную для данного правительства. «Триумф деспотизма состоит в том, чтобы заставить рабов объявить себя свободными». Сила здесь может и не понадобиться; рабы совершенно искренне могут заявлять о своей свободе, оставаясь при этом рабами. Возможно, для либералов главное значение политических — или «позитивных» прав, как, например, права участвовать в государственном управлении, — состоит в том, что эти права позволяют защитить высшую для либералов ценность — индивидуальную «негативную» свободу.

Но если демократии могут, не переставая быть демократиями, подавлять свободу, по крайней мере, в либеральном значении этого слова, то что сделает общество по-настоящему свободным? Для Констана, Милля, Токвиля и всей либеральной традиции, к которой они принадлежали, общество не свободно, пока управление в нем не осуществляется на основе, как минимум, следующих двух взаимосвязанных принципов. Во-первых, абсолютными следует считать только права людей, власть же таковой не является, а потому, какая бы власть ни стояла над людьми, они имеют полное право отказаться вести себя не достойным человека образом. Во-вторых, должна существовать область, в границах которой люди неприкосновенны, причем эти границы устанавливаются не произвольным образом, а в соответствии с нормами, получившими столь широкое и проверенное временем признание, что их соблюдения требуют наши представления о нормальном человеке и о том, что значит действовать неразумным или недостойным человека образом. Например, нелепо считать, что суд или верховный орган власти мог бы отменить эти нормы, прибегнув к некоторой формальной процедуре. Определяя человека как нормального, я отчасти имею в виду и то, что он не мог бы с легкостью нарушить эти нормы, не испытывая при этом чувства отвращения. Именно такие нормы нарушаются, когда человека без суда объявляют виновным или наказывают по закону, не имеющему обратной силы; когда детям приказывают доносить на своих родителей, друзьям — предавать друг друга, а солдатам — прибегать к варварским методам ведения войны; когда людей пытают и убивают, а меньшинства уничтожают только потому, что они вызывают раздражение у большинства или у тирана. Подобные действия, объявляемые сувереном законными, вызывают ужас даже в наши дни, и это объясняется тем, что независимо от существующих законов для нас имеют абсолютную моральную силу барьеры, не позволяющие навязывать свою волю другому человеку. Свобода общества, класса или группы, истолкованная в негативном смысле, измеряется прочностью этих барьеров, а также количеством и важностью путей, которые они оставляют открытыми для своих членов, если не для всех, то во всяком случае для огромного их большинства.

Это прямо противостоит целям тех, кто верит в свободу в «позитивном» смысле самоуправления. Первые хотят обуздать власть, вторые — получить ее в собственные руки. Это кардинальный вопрос. Здесь не просто две разные интерпретации одного понятия, а два в корне различных и непримиримых представления о целях жизни. Это нужно хорошо осознавать, даже если на практике часто приходится искать для них компромисс. Каждая из этих позиций выдвигает абсолютные требования, которые нельзя удовлетворить полностью. Но в социальном и моральном плане было бы полным непониманием не признавать, что каждая их этих позиций стремится претворить в жизнь высшую ценность, которая и с исторической, и с моральной точки зрения достойна быть причисленной к важнейшим интересам человечества.

VIII

Один и многие

Есть одно убеждение, которое более всех остальных ответственно за массовые человеческие жертвы, принесенные на алтарь великих исторических идеалов: справедливости, прогресса, счастья будущих поколений, священной миссии освобождения народа, расы или класса и даже самой свободы, когда она требует пожертвовать отдельными людьми ради свободы общества. Согласно этому убеждению, где-то — в прошлом или будущем, в Божественном Откровении или в голове отдельного мыслителя, в достижениях науки и истории или в бесхитростном сердце неиспорченного доброго человека — существует окончательное решение. Эту древнюю веру питает убеждение в том, что все позитивные ценности людей в конечном счете обязательно совместимы друг с другом и, возможно, даже следуют друг из друга. «Природа словно связывает истину, счастье и добродетель неразрывной цепью», — говорил один из лучших людей, когда-либо живших на земле, и в сходных выражениях он высказывался о свободе, равенстве и справедливости. Но верно ли это? Уже стало банальным считать, что политическое равенство, эффективная общественная организация и социальная справедливость, если и совместимы, то лишь с небольшой крупицей индивидуальной свободы, но никак не с неограниченным laissez-faire; справедливость, благородство, верность в публичных и частных делах, запросы человеческого гения и нужды общества могут резко противоречить друг другу. Отсюда недалеко и до обобщения, что отнюдь не все блага совместимы друг с другом, а менее всего совместимы идеалы человечества. Нам могут возразить, что где-то и как-то эти ценности должны существовать вместе, ибо в противном случае Вселенная не может быть Космосом, не может быть гармонией; в противном случае конфликт ценностей составляет внутренний, неустранимый элемент человеческой жизни. Если осуществление одних наших идеалов может, в принципе, сделать невозможным осуществление других, то это означает, что понятие полной самореализации человека есть формальное противоречие, метафизическая химера. Для всех рационалистов-метафизиков от Платона до последних учеников Гегеля и Маркса отказ от понятия окончательной гармонии, дающей разгадку всем тайнам и примиряющей все противоречия, означал грубый эмпиризм, отступление перед жесткостью фактов, недопустимое поражение разума перед реальностью вещей, неспособность объяснить, оправдать, свести все к системе, что «разум» с возмущением отвергает. Но поскольку нам не дана априорная гарантия того, что возможна полная гармония истинных ценностей, достижимая, видимо, в некоторой идеальной сфере и недоступная нам в нашем конечном состоянии, мы должны полагаться на обычные средства эмпирического наблюдения и обычное человеческое познание. А они, разумеется, не дают нам оснований утверждать (или даже понимать смысл утверждения), что все блага совместимы друг с другом, как совместимы в силу тех же причин и все дурные вещи. В мире, с которым мы сталкиваемся в нашем повседневном опыте, мы должны выбирать между одинаково важными целями и одинаково настоятельными требованиями, и, достигая одних целей, мы неизбежно жертвуем другими. Именно поэтому люди придают столь огромную ценность свободе выбора: будь они уверены, что на земле достижимо некоторое совершенное состояние, когда цели людей не будут противоречить друг другу, то для них исчезла бы необходимость мучительного выбора, а вместе с ней и кардинальная важность свободы выбора. Любой способ приблизить это совершенное состояние был бы тогда полностью оправдан, и не важно, сколько свободы пришлось бы принести в жертву ради приближения этого состояния. Не сомневаюсь, что именно такая догматичная вера ответственна за глубокую, безмятежную, непоколебимую убежденность самых безжалостных тиранов и гонителей в истории человечества в том, что совершаемое ими полностью оправдывается их целью. Я не призываю осудить идеал самосовершенствования, как таковой, — не важно, говорим мы об отдельных людях, или о народах, религиях и классах, — и не утверждаю, что риторика, к которой прибегали в его защиту, всегда была мошенническим способом ввести в заблуждение и неизменно свидетельствовала о нравственной и интеллектуальной порочности. На самом деле, я старался показать, что понятие свободы в ее «позитивном» значении образует сердцевину всех лозунгов национального и общественного самоуправления, вдохновлявших наиболее мощные движения современности в их борьбе за справедливость; не признавать этого — значит не понимать самые важные факты и идеи нашего времени. Однако в равной мере я считаю безусловно ошибочной веру в принципиальную возможность единой формулы, позволяющей привести в гармонию все разнообразные цепи людей. Эти цели очень различны и не все из них можно, в принципе, примирить друг с другом, поэтому возможность конфликта, а, стало быть, и трагедии, никогда полностью не устранима из человеческой жизни, как личной, так и общественной. Необходимость выбирать между абсолютными требованиями служит, таким образом, неизбежным признаком человеческих условий существования. Это придает ценность свободе, которая, как считал Актон, есть цель-в-себе, а не временная потребность, вырастающая из наших нечетких представлений и неразумной, неупорядоченной жизни; свобода — это не затруднение, преодолеваемое в будущем с помощью какой-либо панацеи.

Я не хочу сказать, что индивидуальная свобода в наиболее либеральных обществах служит единственным или главным критерием выбора. Мы заставляем детей получать образование и запрещаем публичные казни. Это, конечно, ограничивает свободу. Мы оправдывает это ограничение, ибо неграмотность, варварское воспитание, жестокие удовольствия и чувства хуже для нас, чем ограничение, необходимое для их исправления и подавления. Эта позиция опирается на наше понимание добра и зла, на наши, так сказать, моральные, религиозные, интеллектуальные, экономические и эстетические ценности, которые в свою очередь связаны с нашими представлениями о человеке и основных потребностях его природы, Другими словами, в решении таких проблем мы осознанно или неосознанно руководствуемся своим пониманием того, из чего складывается жизнь нормального человека в противоположность существованию миллевских «ограниченных и изуродованных», «истощенных и бесплодных» натур. Протестуя против цензуры и законов, устанавливающих контроль над личным поведением, видя в них недопустимые нарушения свободы личности, мы исходим из того, что запрещаемые этими законами действия отражают фундаментальные потребности людей в хорошем (а фактически, в любом) обществе. Защищать подобные законы — значит считать, что данные потребности несущественны или что не существует иного способа их удовлетворения, как путем отказа от других, высших ценностей, выражающих более глубокие потребности, чем индивидуальная свобода. Считается, что используемый здесь критерий оценки ценностей имеет не субъективный, а, якобы, объективный — эмпирический или априорный — статус.

Определяя, в какой мере человек или народ может пользоваться свободой при выборе образа жизни, следует учитывать многие другие ценности, из которых наиболее известные, видимо, — равенство, справедливость, счастье, безопасность и общественный порядок. Стало быть, свобода не может быть неограниченной. Как справедливо напоминает нам Р. X. Тони, свобода сильных, какой бы ни была их сила — физической или экономической, должна быть ограничена. Содержащееся в этой максиме требование уважения — это не следствие, вытекающее из некоторого априорного правила, гласящего, например, что уважение к свободе одного человека логически влечет за собой уважение к свободе других людей; это требование обусловлено тем, что уважение к принципам справедливости и чувство стыда за вопиющее неравенство среди людей столь же существенны для человека, как и желание свободы. Тот факт, что мы не можем иметь все, — это не случайная, а необходимая истина. Когда Берк напоминает о постоянной необходимости возмещать, примирять и уравновешивать; когда Милль ссылается на «новые эксперименты в жизни» с их неизбежными ошибками; когда мы осознаем принципиальную невозможность получить четкие и определенные ответы не только на практике, но и в теории с ее идеальным миром совершенно добрых и рациональных людей и абсолютно ясных идей, это может вызвать раздражение у тех, кто ищет окончательных решений и единых, всеобъемлющих и вечных систем. Но именно этот вывод неизбежен для тех, кто вместе с Кантом хорошо усвоил ту истину, что из искривленного ствола человечества никогда не было изготовлено ни одной прямой вещи.

Излишне напоминать, что монизм и вера в единый критерий всегда были источником глубокого интеллектуального и эмоционального удовлетворения. Неважно, выводится ли критерий оценки из того, как видится будущее совершенное состояние философам восемнадцатого столетия и их технократическим последователям в наши дни, или он коренится в прошлом — /a terre et les morts, — как полагают немецкие историцисты, французские теократы и неоконсерваторы в англоязычных странах, но он обязательно, в силу своей негибкости, натолкнется на некоторый непредвиденный ход человеческой истории, который не будет с ним согласовываться. И тогда этот критерий можно будет использовать для оправдания прокрустовых жестокостей — вивисекции реально существующих человеческих обществ в соответствии с установленным образцом, который диктуется нашими, подверженными ошибкам представлениями о прошлом или будущем, а они, как известно, во многом, если не полностью, — плод нашего воображения. Стремясь сохранять абсолютные категории и идеалы ценой человеческих жизней, мы в равной мере подрываем принципы, выработанные наукой и выкованные историей; в наши дни приверженцев такой позиции можно встретить и среди левых, и среди правых, но она неприемлема для тех, кто уважает факты.

Для меня плюрализм с его требованием определенной доли «негативной» свободы — более истинный и более человечный идеал, чем цепи тех, кто пытается найти в великих авторитарных и подчиненных строгой дисциплине обществах идеал «позитивного» самоосуществления для классов, народов и всего человечества. Он более истинен хотя бы потому, что признает разнообразие человеческих цепей, многие из которых несоизмеримы друг с другом и находятся в вечном соперничестве. Допуская, что все ценности можно ранжировать по одной шкале, мы опровергаем, на мой взгляд, наше представление о людях как свободных агентах действия и видим в моральном решении действие, которое, в принципе, можно выполнить с помощью логарифмической линейки. Утверждать, что в высшем, всеохватывающем и тем не менее достижимом синтезе долг есть интерес, а индивидуальная свобода есть чистая демократия или авторитарное государство, — значит скрывать под метафизическим покровом самообман или сознательное лицемерие. Плюрализм более человечен, ибо не отнимает у людей (как это делают создатели систем) ради далекого и внутренне противоречивого идеала многое из того, что они считают абсолютно необходимым для своей жизни, будучи существами, способными изменяться самым непредсказуемым образом. В конечном счете люди делают свой выбор между высшими ценностями так, как они могут, ибо фундаментальные категории и принципы морали определяют их жизнь и мышление и составляют — по крайней мере, в долгой пространственно-временной перспективе — часть их бытия, мышления и личностной индивидуальности — всего того, что делает их людьми.

Быть может, идеал свободного выбора целей, не претендующих на вечность, и связанный с ним плюрализм ценностей — это лишь поздние плоды нашей угасающей капиталистической цивилизации: этот идеал не признавали примитивные общества древности, а у последующих поколений он, возможно, встретит любопытство и симпатию, но не найдет понимания. Быть может, это так, но отсюда, мне кажется, не следует никаких скептических выводов. Принципы не становятся менее священными, если нельзя гарантировать их вечного существования. В действительности, желание подкрепить свою веру в то, что в некотором объективном царстве наши ценности вечны и непоколебимы, говорит лишь о тоске по детству с его определенностью и по абсолютным ценностям нашего первобытного прошлого. «Осознавать относительную истинность своих убеждений, — говорил замечательный писатель нашего времени, — и все же непоколебимо их держаться — вот что отличает цивилизованного человека от дикаря». Возможно, требовать большего — глубокая и неустранимая метафизическая потребность, но позволять ей направлять наши действия, — симптом не менее глубокой, но куда более опасной нравственной и политической незрелости.

И. Берлин. Две концепции свободы // Современный либерализм. М., 1998. С. 19-43.

Источник: Библиотека Якова Кротова

Парадоксы моральной свободы

%PDF-1.6
%
2 0 obj
>
endobj
5 0 obj
>
stream
application/pdf

Кочеров Сергей Николаевич

Парадоксы моральной свободы

моральная свобода, свобода воли, нравственный

суверенитет, автономия личности, моральное законодательство

Moral freedom, free will, moral sovereignty, autonomy of personality»

moral lawmaking

2015-12-17T15:51:23+01:002015-12-17T18:10:14+03:002015-12-17T15:51:23+01:00ILOVEPDF.COMILOVEPDF.COMморальная свобода, свобода воли, нравственный; суверенитет, автономия личности, моральное законодательство; Moral freedom, free will, moral sovereignty, autonomy of personality»; moral lawmaking

endstream
endobj
30 0 obj
>
stream
HMk#1+tlH$lO[)K(_v l fyma \-w+=o^vմ>H&`8H{«[ѧ^X=9ל,Іw8|*ګwn=u{, ڧAvc((ygR
*~0ؘX=u1xl_vt˵[7|RMU4)h8suc%!S c )EJ.’}P|4K#uw`/}e@S

«Свобода человека и её ограничители».

Тема : Свобода человека и её ограничители.

План:

Свобода человека. Ограничители свободы.
Свобода и ответственность.
Свободное общество.

1 . Свобода — это самостоятельность социальных и политических субъектов (в том числе и личности), выражающаяся в их способности и возможности делать собственный выбор и действовать в соответствии со своими интересами и целями.

Каждое свободное действие человека есть сплав свободы и необходимости. Необходимость содержится в виде объективно данных индивиду условий существования.

Свобода личности в различных ее проявлениях выступает сегодня важнейшей ценностью цивилизованного человечества. Значение свободы для самореализации человека было осмыслено еще в древние времена. Стремление к свободе, освобождению от пут деспотизма, произвола пронизало всю историю человечества.

С особой силой это проявилось в Новое и Новейшее время. Все революции писали слово «свобода» на своих знаменах. Мало кто из политических лидеров и революционных вождей не клялся привести руководимые ими массы к подлинной свободе. Но хотя подавляющее большинство заявляло о себе как о безусловных сторонниках и защитниках свободы личности, смысл, вкладываемый в это понятие, был различным.

Категория свободы является одной из центральных и в философских исканиях человечества. И как политики окрашивают это понятие в разные цвета, подчиняя нередко его своим конкретным политическим целям, так и философы подходят к его осмыслению с разных позиций.

Как бы ни стремились люди к свободе, они понимают, что абсолютной, безграничной свободы быть не может. Прежде всего потому, что полная свобода одного означала бы произвол в отношении другого. К примеру, кому-то в ночную пору захотелось послушать громкую музыку. Включив на полную мощность

магнитофон, человек осуществил свое желание, поступил свободно. Но его свобода в данном случае ущемила право многих других полноценно выспаться в ночное время. Именно поэтому во Всеобщей декларации прав человека, где все статьи посвящены правам и свободам личности, в последней, содержащей упоминание об обязанностях, говорится, что при осуществлении своих прав и свобод каждый человек должен подвергаться только таким ограничениям, которые имеют своей целью обеспечить признание и уважение прав

других. Рассуждая о невозможности абсолютной свободы, обратим

внимание еще на одну сторону вопроса. Такая свобода означала бы для человека ничем не ограниченный выбор, что поставило бы его в крайне трудное положение в принятии решения. Широко известно выражение ≪буриданов осел≫. Французский философ Буридан рассказал об осле, который был поставлен между двумя одинаковыми и равноудаленными от него охапками сена. Не решив, какую охапку предпочесть, осел умер от голода.

Абсолютно свободным человек быть не может. Нельзя жить в обществе и быть абсолютно свободным от него. Свобода каждого члена общества ограничена уровнем развития и характером общества, в котором он живет. Но главными ограничителями его свободы являются не внешние обстоятельства. Некоторые современные философы утверждают, что человеческая деятельность вообще не может получать цель извне, в своей внутренней жизни индивид абсолютно свободен. Он сам выбирает не только вариант деятельности, но и формулирует общие принципы поведения, ищет им основания. А потому объективные условия существования людей не играют такой большой роли при выборе ими модели действий. Цели человеческой деятельности формулируются в соответствии с внутренними побуждениями каждого человека. Границей такой свободы могут быть лишь права и свободы других людей. Осознание этого самим человеком необходимо. Свобода неотделима от ответственности, от обязанностей перед обществом и другими его членами.

Свобода человека во всех ее проявлениях — основа современных демократических режимов, основная ценность либерализма. Она находит выражение в законодательном закреплении фундаментальных прав и свобод гражданина в конституциях государств, в международных пактах и декларациях. В современном обществе все явственнее обнаруживается тенденция к расширению свободы человека.

2.СВОБОДА И ОТВЕТСТВЕННОСТЬ
Рассмотрим еще одну ситуацию. Современное общество предоставляет человеку разнообразные средства, помогающие избавиться от угнетенного, депрессивного состояния. Среди них есть и такие (алкоголь, наркотики), которые неумолимо разрушают человеческий организм. Делая свой выбор, человек, который знает о такой опасности, может пренебречь этим, но тогда его неминуемо ждет расплата, причем «платить» придется самым дорогим — собственным здоровьем, а иногда и жизнью. Иначе говоря, подлинно свободный человек не будет рабом своих сиюминутных настроений и пристрастий. Он изберет здоровый образ жизни. В данном случае, помимо осознанной опасности, человека побуждают действовать так, а не иначе и определенные общественные условия. Существуют нормы морали и права, традиции и общественное мнение. Под их влиянием и складывается модель «должного поведения». С учетом этих правил человек поступает и действует, принимает те или иные решения. Отклонения человека от установленных социальных норм вызывает, как вы уже знаете, определенную реакцию со стороны общества. Негативное отклонение вызывает социальные санкции, т. е. наказание за неодобряемые действия. Такое наказание еще называют ответственностью человека за свою деятельность и ее последствия. (Вспомните, в каких случаях наступает уголовная, административная, материальная и другие виды ответственности.) Но понятие «ответственность» связано не только с внешними формами воздействия на человека, ответственность выступает важнейшим внутренним регулятором его деятельности. Тогда мы говорим о чувстве ответственности, долга. Оно проявляется прежде всего в сознательной готовности человека следовать установленным нормам, оценивать свои поступки, с точки зрения их последствий для окружающих принимать санкции в случае допущенных нарушений.

Как показывают исследования психологов, большинство людей склонны принимать на себя ответственность за свои действия. Однако возникают ситуации, когда чувство ответственности притупляется. Так, человек в толпе способен на такие действия —- оскорбительные выкрики, сопротивление представителям правопорядка, различные проявления жестокости и агрессии, которые он никогда бы не совершил в иной обстановке. В данном случае влияние оказывает не только массовость выступлений, но в первую очередь анонимный характер деятельности людей. В такие моменты ослабляются внутренние ограничители, снижается беспокойство по поводу общественной оценки. Формируя у себя чувство ответственности, человек защищает себя от деиндивидуализации, т. е. превращения в безликое существо с пониженным самосознанием.

3.СВОБОДНОЕ ОБЩЕСТВО.

Итак, вы увидели, как по-разному, а подчас и диаметрально противоположно трактуется понятие ≪свобода≫. Размышляя над разными подходами, что-то принимая, а что-то безоговорочно отвергая, согласимся, что подлинно свободной деятельности не может быть в условиях отсутствия выбора. Свобода означает состояние человека, способного действовать во всех важных делах на основе выбора. Какое же общество может обеспечить такой выбор? Очевидно, что общества, где господствуют произвол и тирания отдельных лиц или групп населения, где попирается законность, где осуществляется полный (тотальный) контроль государства

за жизнью своих сограждан, никак нельзя отнести к свободным. Значит ли это, что свободным будет лишь то общество, где мешательство государства в жизнь отдельного человека будет минимальным? Только таким и может быть действительно свободное общество, считают многие на Западе. В экономической сфере такого общества царит свободное предпринимательство, основанное на началах конкуренции, в политической сфере — разнообразие политических партий, политический плюрализм, демократические принципы государственного устройства. Это общество свободомыслия. И суть здесь вовсе не в том, что каждый имеет право говорить или писать что угодно, а в том, что любая идея может быть подвергнута обсуждению. Этот процесс взаимодействия людей, обладающих разными знаниями и стоящих на разных точках зрения, и является основой развития мысли. Жизнь людей регулируется лишь демократически принятыми законами и общепризнанными нормами морали.

≪Все, что может делать общество и государство,— это поощрять свободу, не допуская монополизма ни в одной из сфер жизни. Свободные от вмешательства государства, вольные поступать по собственному усмотрению индивиды станут процветать, и жизнь их будет счастливой≫,—писал один из американских

политических деятелей.

Однако далеко не все на Западе принимают эту модель свободного общества. Некоторые ученые, политики, выражая настроения определенной части населения, считают, что столь неограниченный индивидуализм не на пользу людям. Подлинная свобода предполагает нечто большее, чем просто невмешательство государства в жизнь людей. С а м о р е а л и з а ц и я человека основывается не только на индивидуальном, но и на совместном опыте, объединенном поиске решений, создании общего блага. Поэтому дополнением свободы выступают кооперация, ответственность, справедливость, т. е. все те ценности, которые дожно обеспечить общество. Таким образом, считают сторонники этой концепции, роль общества значительнее, чем ее пытаются представить. Объединяясь в сообщество, люди обретают не только новые ценности, но и коллективную защиту, подчас им крайне необходимую. Определенную регулирующую роль должно выполнять и государство. В частности, в социальной и экономической сферах оно может заботиться о равномерном распределении доходов, не допускать углубления пропасти между бедными и богатыми. Идеал свободы не должен заслонять идеала равенства.

Теодор Зельдин: свобода — это умение, а не право

2 декабря 2016

Для просмотра этого контента вам надо включить JavaScript или использовать другой браузер

Подпись к видео,

Теодор Зельдин — один из самых ярких и интересных мыслителей нашего времени.

Сын иммигрантов, бежавших из России в разгар гражданской войны, он родился в 1933 году в Палестине, где его отец работал в Британской колониальной службе.

Уже в 17 лет он закончил университет по специальностям философия, история и латинский язык. С 1957 года он преподает в престижном колледже Сент-Энтони Оксфордского университета.

На счету Зельдина несколько получивших широкое признание как публики, так и специалистов книг.

Самые известные из них — «История французской страсти» (в пяти томах), «Счастье», «Интимная история человечества», «Путеводитель по неизвестному городу», «Путеводитель по неизвестной вселенной», «Разговоры».

Последняя его книга — «Скрытые наслаждения жизни: новый способ воспоминания о прошлом и воображения будущего» вышла в 2015 году.

«Всеобъемлющая история чувств… полная соблазнов и заставляющая думать», «захватывающий лабиринт истории и человеческого опыта», «книга, способная перевернуть вашу жизнь» — вот лишь некоторые из откликов ведущих британских газет на книги Теодора Зельдина.

В прекрасном, выстроенном в стиле арт-деко доме под Оксфордом наш обозреватель Александр Кан беседует с 83-летним ученым о смысле и предназначении философии, о демократии и свободе, о сексе и гастрономии, о богатых и бедных, о революции и мире, об интернете и социальном прогрессе.

Философия частной жизни

Александр Кан: Пожалуй, первое, что бросается в глаза при чтении ваших книг — неожиданный для привычной философии предмет ваших рассуждений.

Начинали вы с более или менее стандартных исследований политической истории — первая ваша книга называлась «Политическая система Наполеона III».

Со временем, однако, вы стали все больше и больше сдвигаться в сторону частной жизни человека, и, на первый взгляд, отходить от социальных, политических и экономических процессов, составляющих содержание трудов большинства ваших коллег.

Одна из самых знаменитых ваших книг так и называется — «Интимная история человечества». Чем вы объясняете этот сдвиг?

Теодор Зельдин: В истории я проделываю то, что ученые-естествоиспытатели проделали в свое время с живой природой.

Они теперь не говорят вам — это диван. Они говорят, что это частицы и молекулы, и учат нас видеть то, что скрывается за очевидностью.

В истории же мы по-прежнему говорим о классах, народах и производственных отношениях.

Я смотрю не просто на человека, а на те многочисленные проявления, которые составляют человеческую личность.

И рассуждения эти заставили меня задаться вопросом «как иначе может быть устроена жизнь?» вместо привычного для историков описания жизни такой, какой они ее видят.

История для меня — провокация воображения. Мы видим, как люди поступали в прошлом. А почему так, а не иначе?

Человек для меня — еретик природы. Не будь мы еретиками, мы по-прежнему жили бы в лесу, бок о бок с животными.

Но в какой-то прекрасный момент какой-то безумец решил заняться чем-то иным.

Поначалу все над ним посмеялись. Или даже убили его. Но именно так мы начали изобретать топор, колесо, паровоз, самолет и так далее, и так далее.

Поэтому для меня вполне логично говорить о том, что я вижу.

Задача моя вовсе не в том, чтобы сказать вам, что вы должны видеть, а в том, чтобы слова мои заставили вас увидеть что-то свое.

Каждый из нас, я убежден, видит что-то свое, и через видения каждого из нас мы получаем микроскопическое видение человечества.

Как бы я ни убеждал вас в том, что вы должны видеть, я знаю по опыту, что видение ваше изменится, приспособится под ваши взгляды и мировоззрение.

Представления об учениках и последователях — это иллюзия. Сознание наше устроено так, что оно отвергает незнакомое.

Политики говорят нам, что они изменят мир. Я видел достаточно политиков, чтобы понять, что, как бы искренни и честны они ни были, обещания свои сдержать они, по большей части, не могут.

Мир слишком сложен, и каждый человек толкует закон по-своему, находит пути скрыться от закона и так далее, и тому подобное. Так что я всего лишь применяю метод естественных наук к исследования человека и общества.

Свобода — это умение, а не право

А.К: Тем не менее, говоря о вещах чувственных, таких, как любовь, вы вольно или невольно — подозреваю, что вольно — затрагиваете проблемы, имеющие прямой политический смысл.

Ну вот, скажем в «Интимной истории человечества» я наткнулся на такую вашу фразу: «На протяжении большей части истории человечества любовь считалась угрозой стабильности личности и общества, потому что стабильность обычно ценится выше, чем свобода».

Мысль эта поразила меня как прямое отражение процессов происходящих в пост-советской России, когда первоначальная эйфория от свободы периода Горбачева-Ельцина сменилась стремлением к стабильности путинской эры.

Вы говорите, что в процессе развития человека роль любви в этой формуле любовь-стабильность растет. А как насчет свободы? Или Россия лишь на раннем этапе этого развития?

Автор фото, Getty Images

Подпись к фото,

Лозунг «Свобода, равенство, братство» закрепился во всеобщем сознании благодарая романтическому образу из одноименной картины Эженом Делакруа. Придумал его, однако, юрист Максимилиан Робеспьер.

Т.З.: На Западе широко распространено мнение, что путь к свободе лежит через права человека.

Я не верю, что права человека могут быть введены законодательным путем. Люди должны научиться быть свободными.

Свобода — это умение, а не право. Это способность понимать другого человека и быть понятым.

Лозунг «Свобода, равенство, братство» изобрели юристы. Им казалось, что, стоит эти понятия провозгласить, и они будут реализованы.

Но вдумайтесь. Право говорить, свободно и беспрепятственно излагать свои мысли — очень привлекательное, замечательное право. Но что, если никто вас не слушает? И, на самом деле, большинство людей не хотят, не умеют слушать.

Людям не так важно иметь возможность сказать, что они хотят. Им важно, чтобы их ценили и понимали.

Или возьмите равенство. Хорошо, что у всех есть равное право голосовать. Но посмотрите, к каким неожиданным и странным вещам приводят нас в последнее время выборы.

Мы не равны друг другу. Кто-то лучше слышит, кто-то лучше видит, кто-то умнее, кто-то красивее — и так далее, и так далее. И избавиться от этого невозможно.

Настоящее равенство порождают не выборы, а чувство эмоциональной привязанности.

Когда вам прощают ваши слабости. Когда вас любят, несмотря на ваши слабости. В этом самая желаемая форма равенства — когда в вас признают равного, даже если вы слепы, глупы или еще что-то в этом роде.

Так же и братство. Вы получаете пенсию, но в ней нет признания лично ваших заслуг. Вам нужно это признание. Вы не станете делать что бы то ни было без признания других людей.

Я использую слово «animation». Оно включает в себя признание, но означает нечто большее — душевную наполненность жизни (anima в переводе с латыни означает «душа» — Би-би-си).

Большинство из нас живет на 30-50 процентов. Мы не открыли для себя всю полноту жизни.

Узнать другого можно только через разговор

И чтобы свобода пришла в ту или иную страну, нам нужно учиться отношениям друг с другом, учиться говорить друг с другом. Нас этому не учат.

Это долгий процесс, и я посвятил себя не политической агитации, а тому, как научить людей говорить друг с другом. И в первую очередь — о чем говорить.

Не так давно в одном из городов Англии я собрал людей из самых разных слоев общества — этнических, религиозных, имущественных, профессиональных — и дал им меню для разговора, примерно 25 составленных мною вопросов.

Я разбил участников произвольно на пары, и в течение двух часов они обсуждали эти темы: чего вы хотите добиться в жизни, чего вы боитесь, как вы относитесь к противоположному полу и так далее, и тому подобное.

В зале царило невероятное возбуждение. Между незнакомыми людьми завязался самый живой, заинтересованный разговор.

«Я говорил вещи, которые даже своей матери не стал бы говорить», — признался мне один из них. Это невероятное высвобождение — говорить о том, что для вас на самом деле важно.

Ведь большая часть наших разговоров — ни о чем. Недавно было проведено исследование английских пабов. Пабы по идее — место, куда люди собираются поговорить. Но все опрашиваемые признают: «Мы не говорим ни о чем важном. Так, пустая болтовня».

Именно поэтому я говорю о частной жизни. Частная жизнь — это то о чем мы говорим, когда чувствуем себя в безопасности и когда пытаемся установить дружеские отношения.

Поэтому библейское «возлюби ближнего своего» лишено смысла. Невозможно любить того, кого не знаешь. А узнать другого можно только через разговор.

А.К:Поэтому вы и назвали одну из своих книг «Разговоры»… Вернемся, однако к свободе. Приведу еще одну цитату из вашей книги: «Свобода и права человека это всего лишь первый шаг. Гораздо важнее и гораздо труднее понять, что делать со свободой, когда она достигнута». Поясните свою мысль, пожалуйста.

Т.З.: Я проведу аналогию между свободой и деньгами. Денег никому не хватает, даже миллионерам.

Вопрос оказывается таким образом не в том, как добыть деньги, а в том, как избавиться от вечной необходимости покупать все, что делает человек.

Мы жертвуем своей свободой ради того, чтобы работать, а работаем мы ради того, чтобы покупать.

В своей последней книге я много места уделил работе. На работе мы проводим, по меньшей мере, треть своей жизни. Большая часть людей на работе ощущают себя рабами.

Они делают то, что им приходится делать. Есть такие, кто чувствует на работе удовлетворение, но многие — даже в самых лучших престижных профессиях ощущают, что не могут в полной мере использовать свои возможности.

Свободны ли мы? Эта свобода не имеет никакого отношения к политике.

Качество работы — основная часть нашей свободы

Автор фото, Getty Images

Подпись к фото,

Малообразованные работницы в Индии готовы час своего рабочего времени — без оплаты — посвятить образованию

Нам нужно переосмыслить понятие работы. Идея вовсе не утопическая. В течение своей истории люди постоянно изобретали новую работу — всякий раз это было реакцией на бурный рост населения.

Когда жителей леса стало слишком много, мы изобрели сельское хозяйство. Когда в сельском хозяйстве наметился избыток рабочей силы, мы изобрели промышленность. Так же произошло со сферой услуг, государственной службой.

Сегодня почти миллиард людей на планете не имеют работы, многие рабочие места находятся под угрозой из-за появления роботов.

В Индии я был на фабрике, где малообразованные женщины за гроши работают над товарами для IKEA.

Я спросил у них, готовы ли они были бы час своего рабочего времени — без оплаты — посвятить образованию. Они невероятно бедны, но большинство ответили «да». То есть качество работы — основная часть нашей свободы.

А.К: Вы говорите о свободе, которая достижима в результате индивидуального развития личности.

Человек развивается, но в последние десятилетия мы наблюдаем тенденцию скорее регресса, чем прогресса в том, что касается движения по пути к свободе.

Все попытки импортировать демократию, то есть политическое, институциональное воплощение свободы в Ирак, Ливию или Сирию закончились плачевно.

Страны эти сегодня наверняка менее свободны, чем когда было принято решение их «освободить». Не говоря уже о негативном воздействии всего этого процесса и на страны «свободного» Запада.

Приток мигрантов всколыхнул правые движения во Франции, Нидерландах, здесь в Британии, даже в Соединенных Штатах. Появляются даже разговоры о конце либерализма. Насколько, по-вашему, подобные опасения обоснованы?

Войны и конфликты порождены страхом и невежеством

Т.З.: В корне всех этих проблем лежит главное препятствие на пути к свободе — страх.

Помните, как говорил Франклин Рузвельт: «Нам нечего бояться, кроме собственного страха».

Страх — основополагающее свойство человека. Все мы рождаемся со страхом, это наш врожденный, животный инстинкт. И способность преодолеть страх — победа и триумф.

Цивилизация существует для того, чтобы оградить нас от внешнего страха. Но внутри мы обязаны подчиняться тому, что требует от нас цивилизация, и мы начинаем бояться ее регламентаций и ограничений.

Избежать страха очень трудно. Единственный способ, как я считаю, — это любопытство.

Ну вот, к примеру, паук. Огромное большинство людей боятся пауков. Но есть люди, которые занимаются пауками, и для них паук — интересное и прекрасное существо.

Любопытство заставляет забыть о страхе. Он сменяется интересом. По идее этому должно нас учить образование, но роли своей оно не выполняет.

Образование стало слишком специализированным. Общий объем знания человечества растет гигантскими темпами, и потому наше образование дает нам все меньшую и меньшую долю этого знания. Любопытство нужно культивировать и поощрять.

А.К: То есть, те войны и конфликты, о которых я говорил, они порождены страхом?

Автор фото, Alexander Kan

Подпись к фото,

Большая часть войн и конфликтов, по убеждению Теодора Зельдина, порождены страхом и невежеством

Т.З.: Безусловно. Страхом и невежеством. Мир полон вещей, которые мы не знаем, но, стоит нам узнать их поближе, и мы увидим их красоту.

Буквально сто лет назад Альпы считались опасным местом, которое несет в себе угрозу. На протяжении большей части истории человечества горы считались вместилищем дьявольской силы, чего-то опасного и потустороннего.

Затем люди взобрались на вершины гор, увидели, как там красиво, и теперь мы все любуемся красотой гор. Наша задача — показать людям, что во многих непонятных, неведомых нам пока вещах есть своя красота.

Еда — часть познания мира

Автор фото, Getty Images

Подпись к фото,

Благодаря еде, считает Теодор Зельдин, мы познаем мир и природу

А.К:Перейдем теперь к более мирным темам. В ваших книгах немало внимания уделяется еде, точнее гастрономии — теме, редко становящейся предметом исследования философов.

Более того, по вашему настоянию и, несмотря на скепсис некоторых коллег, в вашем колледже Сент-Энтони в Оксфорде введен пост исследователя истории гастрономии.

Вы также основали Оксфордский симпозиум по еде и гастрономии. Очевидно, что для вас это не просто увлечение, а серьезный научный интерес. Чем вы его объясняете?

Т.З.: Еда — часть процесса познания мира. Проще всего остановиться на той еде, которую мы знаем из родительского дома.

Огромное большинство животных имеют крайне скудный рацион. Панды находятся на грани вымирания, потому что они едят только один тип травы. Вся история еды — это история открытия новых продуктов и новых способов их приготовления и потребления.

Но поразительно при этом, что прогресс человечества в этом процессе остается крайне ограниченным.

Даже сегодня мы используем в пищу лишь примерно 600 из сотен тысяч съедобных растений. Большинство людей изо дня в день удовольствуются одним и тем же меню.

Благодаря еде мы познаем мир, познаем природу и в процессе этого познания понимаем, что едим мы не самым лучшим образом. Более того, наше питание нередко становится причиной ожирения и других болезней.

Мы разрушаем плодородный слой почвы, скоро мы почувствуем недостаток пресной воды.

Многие районы планеты превращаются в пустыню. Продолжать так невозможно. Мы должны пересмотреть свое отношение к питанию.

Это огромный вызов, который стоит перед человечеством. Да, в Оксфорде с немалым скепсисом восприняли мои книги о еде.

Наше образование не учит людей, как жить. Тебя назначают профессором не потому, что ты знаешь жизнь, а потому, что ты все знаешь о каком-то ферменте или каком-то историческом деятеле, о котором кроме тебя никто не знает.

В результате молодые люди выходят из университета, не имея понятия о том, что им делать со своей жизнью.

Я бы хотел основать новый тип университета, где учат жизни, всем аспектам человеческого существования. Ты понимаешь, с чем ты родился, и какие выборы стоят перед тобой. Именно в этом и состоит свобода.

Секс — это разговор

Подпись к фото,

Половина человечества не имеет свободы в сфере секса, и политики предпочитают о ней не говорить

А.К: Наряду с едой, вы немало внимания уделяете и другой радости жизни — сексу. Одна из глав в вашей книге «Интимная история человечества» называется «Почему мы достигли в гастрономии большего прогресса, чем в сексе?»

Вопрос интригующий. Как вы на него отвечаете, и как это знание помогает нам понимать человека и его развитие?

Т.З.: В еде мы достигли определенного прогресса в познании кухни других народов, в преодолении предрассудков и понимании других культур и цивилизаций.

В сексе у нас по-прежнему множество табу, которые сильно ограничивают наше понимание того, что такое, собственно, секс, и чему он служит.

Вот пример. В Китае 800 лет назад в среде отставных высших государственных чиновников, привыкших к власти, но потерявших возможность проявлять свою власть на службе, появилась практика употребления ее по отношению к женщинам.

Развилась особая — мы можем назвать ее извращенной — форма культивирования сексуальной притягательности женщин.

По каким-то причинам было решено, что маленькая женская ступня является особо привлекательной.

И в течение тысячелетия женские ноги деформировались в специальных колодках, чтобы предотвратить их рост. Это стало навязчивой идеей, сильно ограничивавшей воображение мужчин.

Я так много вниманию уделяю отношениям между мужчинами и женщинами, потому что изменения в нашей частной жизни могут привести к фундаментальным изменениям в обществе.

Половина человечества не имеет свободы в этой сфере жизни, и политики предпочитают о ней не говорить, потому что они не в состоянии изменить то, как вы общаетесь со своей женой.

А.К:И поэтому, когда вы говорите о сексе, вы вновь поднимаете вопрос о разговоре, и говорите, что секс — это разговор.

Т.З.: Секс — действительно, разговор. Этот способ познания людьми друг друга. Позвольте привести вам метафору, которая мне представляется очень важной.

Люди часто говорят о желании творчества (creation). Но модель творчества, которая имеется при этом в виду — гениальный творец вроде Леонардо да Винчи, создающий произведения искусства.

Я же считаю, что человек не в состоянии создать нечто из ничего. Для акта творчества необходимо взаимодействие с другим человеком.

Поэтому я говорю не столько о творчестве (creation) сколько о воспроизведении, размножении (procreation).

Произведение искусства есть сочетание различных влияний, в ходе создания которого рождается что-то новое, как рождается ребенок.

При обсуждении искусства мы часто говорим о влияниях, о том, как рождаются новые идеи.

Я вижу творческий процесс как соитие различных влияний, сходное акту любви, в результате которого рождается или произведение искусства или новый человек.

Так что есть прямая параллель между человеческими отношениями и тем, что мы можем сделать. Поэтому я и создал фонд «Оксфордская муза». Художнику всегда нужна муза. Муза не велит тебе, что делать, она не диктатор. Она вдохновляет.

Новые опасности интернета

Автор фото, Getty Images

Подпись к фото,

На смену небольшому количеству контролируемых полицей секс-шопов в крупных городах пришло повсеместное и бесконтрольное распространение порнографии через интернет

А.К: Мы с вами говорим о расширении человеческого видения, о познании новых миров и культур.

Интернет сыграл и продолжает играть совершенно гигантскую роль в этом процессе.

Но, с другой стороны, интернет еще больше замыкает нас в частном пространстве нашего дома, становится эрзацем выхода в живой реальный мир. Вы видите в этом конфликт?

Т.З.: Конечно, и не только в том, о чем вы говорите. Интернет действительно сильно расширяет возможности нашего познания. Но мало кто этими возможностями пользуется.

Большинство людей живут в заточении уже существующего у них знания. Огромная часть молодых людей ограничивает свое пользование интернетом порнографией.

Каждое изобретение влечет за собой как положительные, так и негативные последствия.

Никто не мог предсказать, до какой степени автомобиль приведет к загрязнению воздуха крупных городов, точно так же никто не мог предположить, до какой степени распространение порнографии через интернет будет оказывать решающее воздействие на отношение молодых людей к сексу.

Да, вы правы, интернет может расширить наше видение мира и помочь взаимопониманию разных культур. Но над этим надо работать.

Есть проблема языка, проблема нечестности, ложной репрезентации в интернете, проблема интернет-преступности. То есть мы создали новые опасности.

И так происходит с любым новым изобретением. Свобода порождает, в том числе, и нежелательные последствия.

Разногласия — источник правды

А.К: Вернемся к политике. Меня поразило одно из ваших высказываний: «Мир — это химера».

Вы говорите, что консенсус как средство достижения мира становится все труднее и труднее достижимым, и предлагаете вместо того, чтобы концентрироваться на том общем, что есть между различными людьми и народами, сосредоточиться на бесконечных различиях между ними.

Слова эти ваши звучат очень пессимистически, в них есть какая-то обреченность.

Т.З.: Наоборот! Такой подход открывает перед нами новые возможности. Мы всю жизнь пытаемся найти консенсус, и первое что пообещал Дональд Трамп после своего избрания — это найти консенсус между всеми американцами.

Согласие между людьми — это иллюзия. Мы расходимся во мнениях и взглядах, мы по-разному смотрим на мир, и в признании этого факта нет ничего пессимистического.

Разногласия — источник правды. Вы мне что-то говорите, с чем я не согласен. Я должен задуматься, попытаться понять, в чем причина моего несогласия, оправдано ли оно или нет. Без разногласий мы придем к катастрофе.

И второе. Мы построили нации, национальные государства на принципе поддержки правителя наций.

Он говорит о единстве нации на основе общего языка, общей культуры, общих интересов.

Но все это неправда. У разных людей даже в составе одной нации разные идеи, разные мнения.

Государство призывает к единению для противостояния врагу. Да, действительно, во время войны от страха перед неприятелем у людей может появиться патриотический подъем и стремление к единству.

Автор фото, Reuters

Подпись к фото,

Во многих важнейших избирательных кампаниях последнего времени перевес одной стороны над другой оказывается минимальным

Но посмотрите, что происходит на выборах: 50 на 50, 49 на 51, 48 на 52. Почему такой раскол практически посередине общества, если мы должны быть едины?

Внутри каждой политической партии столько своих разногласий, что и они превратились уже в воображаемую политическую общность.

Безусловно, консенсус — это иллюзия. А разногласия — это наша ценность.

Я обожаю говорить с людьми, с которыми у меня есть разногласия. Они стимулируют мою мысль.

И проблема, катастрофа нашего нынешнего состояния именно в том, что мы не хотим, не умеем говорить с нашими так называемыми врагами.

Я призываю собрать воедино сторонников и противников Трампа и заставить их говорить друг с другом.

У меня есть подобный опыт. Однажды я собрал вместе турок и армян, и встреча эта была очень успешной.

Когда люди начинают говорить о том, что для них по-настоящему важно, они понимают, что напротив них такие же люди и что можно найти общий язык. Проблема в том, что чаще всего мы говорим не о том.

Сегодня нередко можно услышать вопрос: какого вы вероисповедания? Это глупый вопрос. Любую религию можно истолковывать по-разному.

Вопрос должен звучать так: как вы применяете свою религию в повседневной жизни? Каков результат ваших верований?

И тогда вы становитесь человеком, тогда извечное столкновение религий полностью изменится.

Мне доводилось говорить с людьми, чья религия казалась мне в высшей степени странной, но в их личном поведении, в их способности к сочувствию и состраданию мне виделось много очень мне близкого, вне зависимости от того, как они представляли себе процесс создания мира.

Можно ли преодолеть бедность?

А.К: Еще одна фундаментальная проблема, которую вы затрагиваете в своих книгах, — проблема богатых и бедных. Вы говорите о ней как об извечном социальном зле.

Я цитирую: «Прогресс всегда порождает нищету, и все попытки искоренить нищету обречены на неудачу».

Поэтому вместо того, чтобы искать пути искоренить это зло, вы говорите, что бедные должны искать утешение в вещах нематериальных, духовных, а богатые — по примеру Эндрю Карнеги, которому вы посвящаете целую главу, должны заниматься благотворительностью.

И то, и другое — вполне благородные занятия, но они не решают проблему. Не пораженческую ли позицию вы занимаете?

Автор фото, AFP/Getty Images

Подпись к фото,

Известный американский филантроп Эндрю Карнеги — пример того, как богатый человек должен распоряжаться своими деньгами

Т.З.: Нет, я так не считаю. Я знаком с миллиардерами, и единственное чувство, которое они вызывают — это жалость. Во-первых, общаться и уж тем более дружить они могут только с другими миллиардерами. Они всегда обеспокоены тем, что кто-то может отнять их деньги.

Во-вторых, огромная проблема — их дети. Если детям давать все, что они просят или хотят, дети портятся. Быть миллиардером очень-очень трудно.

В то же время я встречал бедных людей, которым было свойственно такие просветление, покой и умиротворенность, которым могут позавидовать многие богатые.

У них нет искушений. Они не думают бесконечно о том, как бы им накопить денег, чтобы купить тот или иной предмет.

Я привожу пример бедной женщины в Индии, у которой не было денег, но которая посвятила жизнь помощи сиротам — 400 сирот благодаря ей смогли стать на ноги. И лучшими моментами в ее жизни, говорит она, были те, когда эти сироты обращались к ней «мама». В этом есть такая глубина, такое чувство…

Вы называете эту мою позицию пораженческой. Я, как историк, могу сказать, что бедные люди были всегда.

Мы можем поднять их доход вдвое — от одного доллара в день до двух долларов в день. От этого они не перестанут быть бедными. А когда у них появится три доллара в день, они захотят холодильник, автомобиль, просто появится намного больше вещей, которые они захотят покупать.

Это заставляет нас задаться вопросом «что такое настоящая бедность?».

Древние говорили, что бедный человек это тот, у которого нет семьи. Никто не может ему помочь. Бедный человек — одинокий человек. А одиночество, изоляция — одна из главных проблем нашего времени.

Люди знают очень мало других людей. Они не знают мир, боятся его. Я пишу о том, как преодолеть эту изоляцию. И касается это в равной степени и бедняков, и миллиардеров.

Когда я собираю людей для разговора, я поражаюсь тому чувству высвобождения, которое они испытывают в процессе и в результате таких разговоров.

Они выходят из своей раковины и видят что-то новое. А поход в магазин и трата там десятка, сотни или тысячи фунтов ни в коей мере не снижает вашей изоляции.

Познание мира мы заменяем покупкой мира. Бизнес состоит в покупке человеческого времени. Я тебе плачу, а ты даешь мне взамен часть своей жизни.

Я же хочу вернуть слову «бизнес» его исконное значение — busу-ness, то есть искусство быть занятым, размышление о том, как мне распорядиться своей жизнью.

Нет, эта позиция не пораженческая. Это поиск выхода из того поражения, в котором мы находимся. Мы боремся с бедностью испокон века. Давать немного денег неимущим это неплохо, но это не решит проблемы, это лишь закрепит ее.

Можно ли измерить счастье?

А.К:В чем же решение? Революции, как вы говорите, «редко достигают желаемого результата. Один деспотизм привходит на смену другому».

Что тогда может стать двигателем социального прогресса? Во всяком не случае не экономическое развитие?

Вы пишете, да и мы знаем, что, несмотря на все экономические успехи в Индии, например, число бедных там остается пугающе огромным.

Т.З.: Ну, это зависит от того, что вы понимаете под социальным прогрессом. С точки зрения экономической, социальный прогресс — это ВВП, доход на душу населения и тому подобное.

Но вы знаете прекрасно, что если мы начнем вглядываться в ситуацию пристально, то мы увидим, что положение человека с доходом в сто тысяч может оказаться ничуть не лучше того, кто живет намного скромнее.

Мне неоднократно приходилось слышать, что в Лондоне прожить на зарплату 200 тысяч фунтов в год «просто невозможно».

В то же время, если вас спросить, что главное для вас в жизни, то большинство людей ответят «семья и друзья».

Не автомобили или другие материальные ценности. А семья и человеческие отношения, люди, которые понимают меня и принимают меня со всеми моими недостатками.

Это редчайшая вещь в жизни. Есть тысячи экспертов, занимающихся расчетами человеческого счастья, но считают они, по-моему, совершенно не то.

Они просят вас определить степень вашего счастья: очень счастлив, просто счастлив, немного счастлив. Как вы знаете это? Как вы можете это знать?

Люблю тебя и ненавижу деспотизм

Декабристская поэзия — отдельная глава в истории русского свободолюбия. Речь идет о периоде, когда, как писал Бестужев, «слова „отечество” и „слава” электризовали каждого». Опыт Отечественной войны 1812 года, заграничные походы русской армии, во время которых множество молодых людей впервые познакомились с европейскими ценностями и образом жизни, породили особый род поэзии. Она воспротивилась элегической линии, заданной Карамзиным, с ее вниманием к интимным жанрам. Бестужев, например, так сформулировал проблему связи политики и литературы:

Воображенье, недовольное сущностью, алчет вымыслов, и под политической печатью словесность кружится в обществе.

Жажда свободы стала общей чертой лирики Рылеева, Кюхельбекера, Одоевского и проявилась она в первую очередь на уровне лексики:

Страна, лишенная законов и свободы, не царство, а тюрьма (Глинка).

Любовь нейдет на ум: увы! Моя отчизна страждет, душа в волненье тяжких дум теперь одной свободы жаждет (Рылеев).

Здесь нет ни скиптра, ни оков, мы все равны, мы все свободны, наш ум — не раб чужих умов, и чувства наши благородны (Языков).

2. Свобода и общественная дискуссия

Знаком «пробуждения» российского общественного сознания Герцен называет «Философическое письмо» Чаадаева, который, помимо всего прочего, первым указал на внутреннюю закрепощенность образованного сословия и его интеллектуальную зависимость от Запада: «У нас совершенно нет внутреннего развития, естественного прогресса; каждая новая идея бесследно вытесняет старые, потому что она не вытекает из них, а является к нам бог весть откуда». Историк и эссеист Кирилл Кобрин в книге «Разговор в комнатах» утверждает, что Чаадаев наравне с Герценом и Карамзиным явил собой новый тип общественного поведения и мышления:

Чаадаев напомнил о глубокой пропасти между Россией и Европой, тем самым заставив многих с большей энергией продолжить дело Карамзина; наконец, Герцен «вернул» Европе долг, став активным участником тамошнего революционного движения и преподнеся бывшим учителям русский вариант социализма.

Из всех троих Герцен, наверное, больше всего пострадал от навешанных на него ярлыков. В истории литературы он остался не столько как писатель и философ-социалист, сколько как последовательный революционер, восхитивший Ленина своей «самоотверженной преданностью идеям революции» и кричавший русским дворянам из-за рубежа: «Мы рабы — потому что мы господа». Между тем эволюция его взглядов не так проста, как представлялось некоторым советским историкам, лепившим из него предтечу большевиков.

В 1847 году Герцен уезжает с семьей в Европу и воочию наблюдает, как потерпела поражение французская революция, вылившаяся в массовые расстрелы рабочих и смену одной диктатуры на другую. Это событие он воспринял как личную «духовную драму» и крах буржуазно-демократических идеалов вообще, что, естественно, возмутило его более радикально настроенных соратников из России («Меня обвиняли в проповедовании отчаяния, в незнании народа, в dépit amoureux (любовной досаде) против революции, в неуважении к демократии, к массам, к Европе…»). В цикле фельетонов «С того берега» он пишет:

Государственные формы Франции и других европейских держав не совместны по внутреннему своему понятию ни со свободой, ни с равенством, ни с братством, всякое осуществление этих идей будет отрицанием современной европейской жизни, ее смертью. Никакая конституция, никакое правительство не в состоянии дать феодально-монархическим государствам истинной свободы и равенства — не разрушая дотла все феодальное и монархическое. Европейская жизнь, христианская и аристократическая, образовала нашу цивилизацию, наши понятия, наш быт; ей необходима христианская и аристократическая среда. Среда эта могла развиваться сообразно с духом времени, с степенью образования, сохраняя свою сущность, в католическом Риме, в кощунствующем Париже, в философствующей Германии; но далее идти нельзя, не переступая границу. В разных частях Европы люди могут быть посвободнее, поравнее, нигде не могут они быть свободны и равны — пока существует эта гражданская форма, пока существует эта цивилизация. Это знали все умные консерваторы и оттого поддерживали всеми силами старое устройство. Неужели вы думаете, что Меттерних и Гизо не видели несправедливости общественного порядка, их окружавшего? — но они видели, что эти несправедливости так глубоко вплетены во весь организм, что стоит коснуться до них — все здание рухнется; понявши это, они стали стражами status quo. А либералы разнуздали демократию да и хотят воротиться к прежнему порядку. Кто же правее?

Александр ГерценФото: public domain

Дело здесь не только в том, что Герцен разочаровался в Европе, — он потерял веру в идею революции и применительно к России. Он был типичным западником, воспевающим закон и свободу личности (приветствовал борьбу итальянского народа за независимость и приятельствовал с Гарибальди, поддерживал польское восстание), но считал, что Россия и революционный путь развития несовместимы. Отзвук будущего социалистического общества, к которому должна прийти Россия, он находил в крестьянской общине, но едва ли слепо поддавался обаянию этой идеи:

Наши славянофилы толкуют об общинном начале, о том, что у нас нет пролетариев, о разделе полей — все это хорошие зародыши, и долею они основаны на неразвитости… но они забывают, с другой стороны, отсутствие всякого уважения к себе, глупую выносливость всяких притеснений, словом, возможность жить при таком порядке дел. Мудрено ли, что у нашего крестьянина не развилось право собственности в смысле личного владения, когда его полоса — не его полоса, когда даже его жена, дочь, сын — не его? Какая собственность у раба; он хуже пролетария — он res (вещь) — орудие для обработки полей.

3. Свобода и христианство

Так мы плавно подходим к христианскому понятию свободы, которое, пожалуй, даже более значимо для русской литературы, чем идея вольности, воспетая Пушкиным. Без него невозможно осмыслить ни Гоголя, ни тем более Достоевского. Сам принцип свободы основывается на словах апостола Павла из послания к Галатам: «Стойте в свободе, которую даровал нам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства». Но свобода, дарованная Христом, отличается от свободы естественного человека, наученного французскими просветителями. В христианской трактовке свобода — дар Божий, от которого не следует отказываться в пользу прежних заблуждений. Николай Бердяев писал, что «свобода в религиозной жизни есть обязанность, долг»:

Человек обязан нести бремя свободы, не имеет права сбросить с себя это бремя. Бог принимает только свободных, только свободные нужны ему.

Любопытной рифмой этому высказыванию выступает Великий Инквизитор у Достоевского, который также на протяжении всей жизни мучился проблемой свободного человека:

Ты возжелал свободной любви человека, чтобы свободно пошел он за Тобой, прельщенный и плененный Тобою.

Илья Глазунов. Милостыня («Записки из мертвого дома»)Фото: nizrp.narod.ru

Здесь намечается важнейшая для Достоевского тема истины вне Христа, которую он развивал в «Бесах» и «Братьях Карамазовых», впервые озвученная в письме Фонвизиной после выхода из острога в 1854 году («Если бы кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной»). Достоевский ставит вопрос о свободе превыше всего. У него была идея, что без греха и зла не будет и добра, а принудить к добру невозможно. Отсюда и многочисленные примеры «бунтующей свободы», воплощенной в образах Ставрогина, Ивана Карамазова и прочих. Поэтому Великий Инквизитор не только враг Христа, но и враг свободы:

Никакая наука не даст им хлеба, пока они будут оставаться свободными, но кончится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: «Лучше поработите нас, но накормите нас».

Похожим образом, но совершенно в ином ключе мыслит Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями», противопоставляя свободу души — свободе мелких земных привилегий:

Другие дела наступают для поэзии. Как во время младенчества народов служила она к тому, чтобы вызывать на битву народы, возбуждая в них браннолюбивый дух, так придется ей теперь вызывать на другую, высшую битву человека — на битву уже не за временную нашу свободу, права и привилегии наши, но за нашу душу, которую Сам небесный Творец наш считает перлом Своих созданий. Много предстоит теперь для поэзии — возвращать в общество того, что есть истинно прекрасного и что изгнано из него нынешней бессмысленной жизнью.

4. Свобода и крестьянский вопрос

Сложно представить себе более болезненную точку на теле русской истории XIX века, чем крестьянский вопрос. Существование крепостного права дискредитировало любую дискуссию о гражданских и политических правах. Отсюда, например, попытки Толстого решить проблему, не дожидаясь реформ сверху. Весной 1856 года писатель решает самостоятельно освободить своих крестьян, уже не надеясь, что правительство предпримет какие-то меры. Он пишет «Предложение крепостным мужикам и дворовым сельца Ясной Поляны Тульской губернии Крапивенского уезда» и фиксирует свои наблюдения в «Дневнике помещика». Попытка, разумеется, с треском проваливается, но мысли Толстого на этот счет чрезвычайно любопытны:

Сначала напали бедняки, и из первых Яков, на то, что оброчным нечего ходить, ежели не все. Я объяснил, что каждый свободен; потом возразили, что пусть лучше останется на прежнем положении, а то кормить в голод некому будет, и выйдя из оброка, я не приму его. Возвратились к оброку, просили отсрочку до осени; когда я сказал, что нужно мои поля бросить, они предлагали нанять их. Я сказал им пункты условия, все изъявили неудовольствие и к подписке выражали страх. Потом я заметил, что ежели свобода будет дана общая, то условия контракта моего пусть будут недействительны… Староста, который на мою сторону клонит и, как богатый мужик, должен желать свободы, объяснял их несогласие, действительно, тем, что свободным хуже.

«Уложенная комиссия» Екатерины Великой

Юрий Александрович Петров, директор Института российской истории РАН,

доктор исторических наук

«Уложенная комиссия» Екатерины Великой

Просвещенный абсолютизм XVIII в. отличался от обычного деспотизма декларированием соблюдения законов, одинаковых для всех подданных. Теоретические основы просвещенного абсолютизма были разработаны выдающимися деятелями французского просвещения Монтескье, Вольтером, Д’ Аламбером и др. Эти просветители умеренного крыла призывали к эволюционной, без потрясений, смене общественных отношений, что способствовало возникновению союза королей и философов, способного, как полагали короли, предотвратить угрозу их тронам. Екатерина оказалась прилежной ученицей просветителей, намеревавшейся энергично претворять их идеи в жизнь. Эти почитатели императрицы были властителями дум передовых людей Европы, создавали вокруг ее имени ореол славы и добродетели. Вольтер, признанный патриарх французского Просвещения, писал ей: «Мы трое — Дидро, Д’ Аламбер и я — мы воздвигаем вам алтари; вы делаете из меня, государыня, язычника».

Императрица также не скупилась на комплименты. Она писала Вольтеру: «Ваши сочинения приучили меня размышлять»; «прошу вас быть уверенным, что Екатерина II всегда будет иметь особливое уважение и почтение к знаменитому фернейскому пустыннику». Сочинение Монтескье «Дух законов» Екатерина называла «молитвенником государей».

Надобность в совершенствовании законодательства ощущалась уже при Петре Великом, и им, а также его преемниками предпринимались многократные попытки привести законы в соответствие с изменившимися обстоятельствами в области социального и политического строя, экономики и нормами уголовного права. При Петре I таких попыток было три: в 1700 г., когда учреждена была Палата об Уложении, в 1714 и 1719 — 1729 гг. Аналогичные попытки, впрочем, закончившиеся столь же безрезультатно, предпринимались при Екатерине I, Петре II и Анне Иоанновне. Как составитель нового Уложения известен П. И. Шувалов, по инициативе которого была создана Уложенная комиссия, действовавшая с 1754 г.

Екатерина II придала этому мероприятию всероссийский размах и с невероятной пышностью поставила его в центр внутриполитической жизни России. Внешние формы, в которые облекла Екатерина II разработку нового Уложения, напоминали что-то вроде созыва древних земских соборов. Центром работы должна была стать особая Уложенная комиссия, члены, или депутаты, которой выбирались от всей страны.

В сочинениях Екатерины II, в частности, в «Наказе» депутатам Уложенной комиссии, неоднократно отмечалось, что в «столь обширном» государстве возможно лишь единоличное самодержавное правление и крайне опасно любое «раздробление и ослабление» власти. В данном контексте указывалось, что и Петр Великий понимал, насколько условия, обычаи и традиции России отличаются от «всех прочих европейских государств, кои он видел». Именно поэтому первый император «с удивительным разума своего проницанием узнал», что следует «ему самому всем управлять». Все усилия и Петра, и Екатерины направлялись на «пользу Империи», «ибо сохранение в целости Государства есть самый высочайший закон».

Уложенная комиссия, созванная Екатериной, отличалась от предшествующих по крайней мере тремя особенностями: более широким представительством — право избирать депутатов было предоставлено дворянам (по одному депутату от уезда), горожанам (по одному депутату от города), государственным и экономическим крестьянам (по одному депутату от провинции при трехступенчатых выборах: погост — уезд — провинция), оседлым «инородцам» (тоже по одному депутату). Кроме того, каждое центральное учреждение посылало в Комиссию по одному своему представителю. Екатерина II уверяла, что выборы организованы так, «дабы лучше нам узнать было можно нужды и чувствительные недостатки нашего народа». Права избирать депутатов были лишены крепостные крестьяне, составлявшие большинство населения страны, а также духовенство.

В итоге в Уложенную комиссию было избрано около 450 депутатов, из них 33% составляли выборные от дворянства, 36% — выборные от горожан, около 20% — выборные от сельского населения, 5% — правительственные чиновники. Если учесть, что чиновники являлись дворянами, а некоторые города и государственные крестьяне избирали депутатами дворян, то удельный вес дворянства в Уложенной комиссии, составлявшего 0,6% населения страны, значительно повысится. От дворянства и городов было избрано 424 депутата, хотя они представляли едва 4% от населения страны. Основное же население России было крестьянским (93%).

Депутатам предоставлялись существенные льготы и привилегии: помимо жалованья, выдававшегося сверх получаемого на службе, депутаты до конца дней своих освобождались от смертной казни, пыток и телесных наказаний; имения депутатов не подлежали конфискации за исключением случаев, когда надлежало расплатиться за долги; решение суда относительно депутатов не приводилось в исполнение без благословения императрицы; за оскорбление депутата взыскивался двойной штраф; депутатам выдавался особый знак с девизом «Блаженство каждого и всех». Все это должно было придать работе комиссии значение «великого дела».

Вторая особенность екатерининской комиссии состояла в новшестве, неведомом прежде: императрица составила «Наказ» с изложением своих взглядов на задачи Уложенной комиссии, которыми должны руководствоваться депутаты. «Наказ» являлся творческим переосмыслением идей Монтескье, бравшего за образец английский парламентаризм, и был приспособлен к русской действительности. Императрица была глубоко убеждена, что размеры территории России обусловили для нее единственно приемлемую форму правления в виде абсолютной монархии: «Государь есть самодержавный, ибо никакая другая, как только соединенная в его особе власть не может действовать сходно с пространством столь великого государства… Всякое другое правление не только было бы для России вредно, но и вконец разорительно».

Крестьянскому вопросу в первоначальном варианте «Наказа», который императрица давала читать вельможам для критики, было уделено больше внимания и решался он более радикально, чем в опубликованном тексте. «Я зачеркнула, разорвала и сожгла, — писала Екатерина, — больше половины, и Бог весть что станется с остальным». Из сохранившихся черновиков видно, что в «Наказе» говорилось о желательности освободить рабов от личной зависимости, оставив помещикам право на часть их труда, и разрешить крестьянам обретать свободу за выкуп. В опубликованном «Наказе» императрица иначе излагала свое отношение к крестьянскому вопросу: «Надо относиться к крестьянам так, чтобы человеколюбивыми поступками предупредить грядущую беду», т.е. выступления доведенных до отчаяния крепостных.

Третья особенность Уложенной комиссии 1767 — 1768 гг. состояла в наличии наказов депутатам, составленных участниками выборов. В Комиссию было подано около 1,5 тыс. наказов от дворян, от горожан (точнее, от купечества), от черносошных, ясачных, приписных крестьян, от однодворцев, пахотных солдат и т. д. Многие наказы содержали жалобы на мздоимство канцелярских служителей, волокиту в правительственных учреждениях, предлагали вместо назначаемых правительством чиновников заполнять административные должности дворянами, избранными на уездных и провинциальных собраниях. Этот огромный материал практического применения в работе Комиссии не нашел, хотя он в известной мере отражал требования и устремления многих сословий тогдашнего общества.

Манифест о созыве Уложенной комиссии был обнародован 16 декабря 1766 г., а торжественное открытие ее состоялось через полгода, 30 июля 1767 г. Оно сопровождалось молебном в Успенском соборе в присутствии императрицы, после чего депутаты дали присягу «проявить чистосердечное старание в столь великом деле». На другой день в Грановитой палате был избран маршал (председатель) Комиссии. Им стал костромской депутат генерал-аншеф А. И. Бибиков. Затем депутатам был прочтен екатерининский «Наказ Комиссии».

Большое собрание провело с 31 июля 1767 г. по 12 января 1769 г. 203 заседания. Оно обсудило целый ряд законодательных проблем (законы о дворянстве с особым выделением проблем остзейского дворянства, законы о купечестве и городском населении, о судоустройстве). Обсуждены были вопросы о положении государственных крестьян и положении всего крестьянства. Помимо Большого собрания в Комиссии работало 15 частных комиссий (государственного права, юстиции, о соотношении воинских и гражданских законов, о городах, о размножении народа, земледелии и домостроительстве, о поселении, рукоделии, искусствах и ремеслах и др.).

В октябре 1768 г. Османская империя начала войну с Россией, 18 декабря маршал Уложенной комиссии А. И. Бибиков объявил о прекращении работы Большого собрания комиссии на том основании, что начавшаяся война требовала присутствия депутатов либо на театре военных действий, либо в учреждениях, обслуживавших военные нужды. Депутаты Большой комиссии распускались, «доколе от нас паки созваны будут», но, закончив войну победным миром и подавив движение под предводительством Е. И. Пугачева, Екатерина так и не возобновила работу Уложенной комиссии. С 1775 до 1796 г. Комиссия существовала как чисто бюрократическая инстанция.

Несмотря на пышное торжественное открытие Уложенной комиссии и огромное внимание к ней различных слоев общества, она не была ни парламентарным, ни каким-либо иным законодательным собранием. Политическая функция Комиссии заключалась в приобщении прежде всего дворянства к проблемам государственного управления. По отношению же к обществу в целом основная цель работы Комиссии состояла, по всей вероятности, в «приуготовлении» «умов людских» для введения «лучших законов». Само по себе устройство такого грандиозного общественного собрания имело весьма существенное значение. Далеко не последнюю роль работа Комиссии и особенно ее Большого собрания сыграла для знакомства Екатерины II и ее правительства с «состоянием умов» в стране.

За Уложенной комиссией в историографии тянулась недобрая репутация. Начало негативной ее оценки положили иностранные наблюдатели: французский посол назвал работу комиссии комедией. «Фарсой» оценил Уложенную комиссию и А. С. Пушкин. Советские историки в оценке Уложенной комиссии, как и всего царствования Екатерины II, руководствовались высказыванием Ф. Энгельса об императрице, которой «настолько удалось ввести в заблуждение общественное мнение, что Вольтер и многие другие воспевали «северную Семирамиду и провозглашали Россию самой прогрессивной страной в мире…». Екатерина представала в образе двуличной женщины, умевшей пускать пыль в глаза французским просветителям и действовавшей вопреки всему тому, о чем им писала. Сама Уложенная комиссия рассматривалась в качестве грандиозного пропагандистского трюка, нацеленного на прославление императрицы.

Действительно, Уложенная комиссия не выполнила главной задачи, ради которой была созвана: Уложение не было составлено. Оно и не могло родиться, поскольку слишком не компетентными (в смысле юридической подготовки) были люди, избранные в комиссию. Налицо была неготовность депутатов к законотворческой деятельности.

Сторонний взгляд французского посла Сегюра запечатлел внешнее проявление этой особенности русского общества второй половины XVIII столетия: «Собрание депутатов, не оправдало тех надежд, которые оно пробудило, потому что члены его большей частью удалялись от цели, предначертанной правительством. Выбранные от самоедов, дикого племени, подали мнение, замечательное своей простодушной откровенностью: «Мы люди простые, — сказали они, — мы проводим жизнь, пася оленей; мы не нуждаемся в Уложении. Установите только законы для наших русских соседей и наших начальников, чтобы они не могли нас притеснять; тогда мы будем довольны, и больше нам ничего не нужно».

Мнение об абсолютном суверене как единственном источнике любого права уравнивает и далекие северные племена, и образованную элиту, и саму императрицу. Монархия действительно нуждалась в новом адаптированном к быстроменяющимся политическим обстоятельствам своде законов, но созыв Комиссии имел и очевидные демонстративные и пропагандистские цели. Императрица признавалась Вольтеру: «Я должна отдать справедливость народу: это превосходная почва, на которой быстро восходит хорошее зерно, но нам необходимы также аксиомы, бесспорно признанные за истинные».

Тем не менее, надо отметить три позитивных результата деятельности Уложенной комиссии. Одна из задач Уложенной комиссии, обозначенная в Манифесте 16 декабря, состояла в том, «дабы лучше нам узнать нужды и чувствительные недостатки нашего народа». Наказы депутатам, а также прения в Уложенной комиссии дали на этот счет достаточный материал. «Комиссия уложения, — писала Екатерина, — быв в собрании подали мне свет и сведения о всей империи, с кем дело имеем и о ком пещись должно». Действительно, в дальнейшем законодательстве были учтены многие претензии, высказанные дворянством и горожанами в Уложенной комиссии.

Деятельность Уложенной комиссии способствовала распространению в России идей французского Просвещения. Роль распространителя этих идей, хотела того императрица или нет, выпала на долю ее «Наказа»: с 1767 по 1796 г. он издавался не менее семи раз общим тиражом до пяти тысяч экземпляров. Указ требовал, чтобы «Наказ» читали в правительственных учреждениях наравне с «Зерцалом правосудия» петровского времени.

Третий итог деятельности Уложенной комиссии состоял в укреплении положения Екатерины на троне — она остро нуждалась в легитимации своей власти, доставшейся ей в результате дворцового переворота. Не прошло и трех месяцев после ее вступления на престол, как возвращенный из ссылки А. П. Бестужев-Рюмин выступил с инициативой поднесения ей титула «Матери Отечества». Тогда императрица отклонила это предложение, начертав на докладе Сената резолюцию: «Видится мне, что сей проект еще рано предложить, потому что растолкуют в свете за тщеславие, а за ваше усердие благодарствую».

Еще раз вопрос, как величать императрицу, возник в Уложенной комиссии, предложившей присвоить ей пышный титул «Великой Екатерины, Премудрой и Матери Отечества». Екатерина в записке А. И. Бибикову по этому поводу писала: «Я им велела сделать русской империи законы, а они делают апологии моим качествам». В конечном счете, она оставила за собой титул Матери Отечества, отклонив два других, на том основании, что значение ее дел («Великая») определит потомство, а «Премудрая» потому, что премудр один Бог.

Постановление о поднесении императрице титула Матери Отечества, подписанное всеми депутатами Уложенной комиссии, имело огромное политическое значение. Это был своего рода акт коронации императрицы, возведение ее на трон представителями всех сословий страны. Эта акция подняла престиж императрицы как внутри страны, так и за ее пределами.

Подлинная причина отказа Екатерины от возобновления деятельности Уложенной комиссии состояла в том, что составительница «Наказа» убедилась в недостаточном знакомстве с реальными условиями жизни российского общества, не созревшего для восприятия идей просветителей.

Что такое свобода? | Живая наука

Свобода — это сила или право действовать, говорить или думать так, как хочется, без препятствий или ограничений, а также отсутствие деспотического правительства.

Вот свободы, гарантированные Первой поправкой к Конституции Соединенных Штатов: «Конгресс не должен принимать никаких законов, касающихся установления религии или запрещающих свободное исповедание религии; или ограничение свободы слова или печати; или право народа на мирные собрания и ходатайство перед правительством о возмещении жалоб.”

Американский флаг высоко развевается. (Изображение предоставлено: © Rael Daruszka Dreamstime.com)

Свобода печати запрещает правительству вмешиваться в печать и распространение информации или мнений. Он может быть ограничен законами о клевете и авторском праве и не включает сбор новостей.

Свобода собраний , иногда используемая как синоним свободы ассоциации, — это индивидуальное право собираться вместе и коллективно выражать, продвигать, преследовать и защищать общие интересы.Право на свободу ассоциации признано правом человека, политической свободой и гражданской свободой. Эта свобода может быть ограничена законами, защищающими общественную безопасность.

Свобода выражения мнения включает свободу слова, печати, ассоциации, собраний и петиций. Эта свобода не распространяется на выражения, которые порочат, вызывают панику, создают нецензурные выражения, подстрекают людей к преступлению, подстрекают к мятежу или являются непристойными.

Свобода слова — это право людей выражать свое мнение публично без государственного вмешательства.Право не распространяется на разжигание ненависти, рекламу, детскую порнографию и некоторые другие случаи.

Свобода религии — это свобода человека или сообщества, публично или в частном порядке, исповедовать религию или убеждения в обучении, отправлении религиозных обрядов, отправлении религиозных обрядов и соблюдении норм. Это право распространяется на любые религиозные убеждения, но не на все виды религиозной деятельности (например, на те, которые связаны с нарушением других законов).

Связанные :

Демократия в Америке Алексис Де Токвиль

Книга четвертая — главы VI, VII

Глава VI: Какого рода деспотизм должны бояться демократические нации

Во время своего пребывания в Соединенных Штатах я заметил, что демократическое состояние общества, подобное американскому, может предложить уникальные возможности для установления деспотизма; и я понял, по возвращении в Европу, как много уже было использовано большинством наших правителей понятий, чувств и потребностей, порожденных одним и тем же социальным положением, с целью расширить круг своей власти. .Это навело меня на мысль, что народы христианского мира, возможно, в конечном итоге подвергнутся некоему угнетению, подобному тому, что нависло над некоторыми народами древнего мира. Более точное изучение предмета и пять лет дальнейших медитаций не уменьшили моих опасений, но изменили их цель. Ни один суверен никогда не жил в прежние времена настолько абсолютным или могущественным, чтобы взять на себя управление своими собственными силами и без помощи промежуточных держав всеми частями великой империи: никто никогда не пытался подчинять всех своих подданных без разбора строгому единообразию. регулирования, и лично наставлять и направлять каждого члена сообщества.Мысль о таком предприятии никогда не приходила в голову человеческому разуму; и если бы кто-нибудь задумал это, недостаток информации, несовершенство административной системы и, прежде всего, естественные препятствия, вызванные неравенством условий, быстро остановили бы выполнение столь обширного замысла. Когда римские императоры были на пике своего могущества, разные народы империи все еще сохраняли очень разнообразные манеры и обычаи; хотя они подчинялись одному и тому же монарху, большинство провинций управлялись отдельно; они изобиловали мощными и активными муниципалитетами; и хотя все управление империей было сосредоточено в руках одного императора, и он всегда оставался, в некоторых случаях, верховным арбитром во всех вопросах, все же детали общественной жизни и частных занятий по большей части лежали вне его контроля. .Правда, императоры обладали огромной и необузданной властью, которая позволяла им удовлетворять все свои прихотливые вкусы и использовать для этой цели все силы государства. Они часто злоупотребляли этой властью произвольно, чтобы лишить своих подданных собственности или жизни: их тирания была чрезвычайно обременительной для немногих, но не достигла большего числа; он был привязан к нескольким основным объектам, а остальные игнорировались; он был жестоким, но его диапазон был ограничен.

Но кажется, что если бы деспотизм установился среди демократических наций наших дней, он мог бы принять другой характер; он был бы более обширным и мягким; это унижало бы людей, не мучая их.Я не сомневаюсь, что в эпоху обучения и равенства, подобную нашей, суверенам было бы легче собрать всю политическую власть в свои руки и они могли бы более привычно и решительно вмешиваться в круг частных интересов, чем любой суверен древность вообще могла это сделать. Но тот же принцип равенства, который способствует деспотизму, смягчает его строгость. Мы видели, как нравы в обществе становятся более гуманными и мягкими по мере того, как люди становятся более равными и похожими.Когда ни один член сообщества не обладает большой властью или богатством, тирания как бы лишена возможностей и поля действия. Поскольку все состояния скудны, человеческие страсти ограничены естественным образом — их воображение ограничено, а удовольствия просты. Эта универсальная умеренность смягчает самого суверена и сдерживает в определенных пределах чрезмерную степень его желаний.

Независимо от этих причин, вытекающих из природы самого состояния общества, я мог бы добавить множество других, возникающих из причин, выходящих за рамки моего предмета; но я буду оставаться в пределах, которые я себе поставил.Демократические правительства могут становиться агрессивными и даже жестокими в определенные периоды крайнего возбуждения или большой опасности: но эти кризисы будут редкими и кратковременными. Когда я рассматриваю мелкие пристрастия наших современников, кротость их манер, степень их образования, чистоту их религии, мягкость их нравственности, их регулярные и трудолюбивые привычки и сдержанность, которую они почти все соблюдают в своих пороков не меньше, чем в их добродетелях, я не боюсь, что они встретятся с тиранами в своих правителях, а скорее со стражами.^[33] Я думаю, что вид угнетения, которым угрожают демократические нации, не похож ни на что, когда-либо существовавшее в мире: наши современники не найдут его прототипа в своей памяти. Я пытаюсь выбрать выражение, которое точно передаст всю мою идею, но тщетно; старые слова «деспотизм» и «тирания» неуместны: сама вещь нова; и поскольку я не могу его назвать, я должен попытаться дать ему определение.

Я пытаюсь проследить новые черты, при которых деспотизм может проявляться в мире.Первое, что бросается в глаза, — это бесчисленное множество людей, все равных и одинаковых, непрестанно стремящихся доставить мелкие и ничтожные удовольствия, которыми они насыщают свою жизнь. Каждый из них, живущий отдельно, чужд судьбе всех остальных — его дети и его личные друзья составляют для него все человечество; что касается остальных сограждан, то он близок к ним, но он их не видит — он их трогает, но не чувствует; он существует только в себе и только для себя; и если его родственники все еще остаются с ним, можно сказать, что он потерял свою страну.Над этой расой людей стоит огромная и опекающая сила, которая берет на себя одну только, чтобы обеспечить их удовлетворение и следить за их судьбой. Эта сила абсолютна, крошечна, регулярна, предусмотрительна и мягка. Это было бы похоже на авторитет родителя, если бы, как и этот авторитет, его целью было подготовить мужчин к мужественности; но он, наоборот, стремится сохранить их в вечном детстве: это хорошо, что люди радовались, если только они не думали ни о чем, кроме радости. Для их счастья такое правительство охотно трудится, но оно выбирает быть единственным агентом и единственным арбитром этого счастья: оно обеспечивает их безопасность, предвидит и удовлетворяет их потребности, способствует их удовольствиям, управляет их основными заботами, направляет их промышленность, регулирует происхождение собственности и подразделяет их наследство — что остается, кроме как избавить их от всех забот, связанных с мышлением, и от всех жизненных проблем? Таким образом, с каждым днем проявление свободы воли человека становится менее полезным и менее частым; он ограничивает волю в более узком диапазоне и постепенно лишает человека возможности использовать самого себя.Принцип равенства подготовил людей к этим вещам: он предрасполагает мужчин терпеть их и часто смотреть на них как на выгоду.

После того, как, таким образом, последовательно взяв каждого члена сообщества в свою могущественную хватку и сформировав их по своему желанию, верховная власть затем простирает свою руку на все сообщество. Он покрывает поверхность общества сетью маленьких сложных правил, мелких и единообразных, через которые самые оригинальные умы и самые энергичные персонажи не могут проникнуть, чтобы подняться над толпой.Воля человека не разбивается, но смягчается, изгибается и направляется: она редко заставляет людей действовать, но их постоянно удерживают от действия: такая сила не разрушает, но препятствует существованию; он не тиранит, но сжимает, обессиливает, подавляет и оглушает людей, пока каждая нация не превращается в не что иное, как стадо робких и трудолюбивых животных, правительство которых является пастырем. Я всегда думал, что рабство обычного, тихого и мягкого типа, которое я только что описал, можно было бы легче совместить с некоторыми внешними формами свободы, чем это принято считать; и что он может даже утвердиться под крылом верховной власти народа.Наших современников постоянно возбуждают две противоположные страсти; они хотят, чтобы их вели, и они хотят оставаться свободными: поскольку они не могут уничтожить ни одну из этих противоположных склонностей, они стремятся удовлетворить их обе сразу. Они разрабатывают единственную, опекающую и всемогущую форму правления, но избираемую народом. Они сочетают в себе принцип централизации и принцип народного суверенитета; это дает им передышку; они утешают себя за то, что находятся под опекой, отражением того, что выбрали своих собственных опекунов.Каждый человек позволяет поставить себя в тупик, потому что он видит, что не человек или группа людей, а люди в целом держат конец его цепи. С помощью этой системы люди избавляются от состояния зависимости ровно настолько, чтобы выбрать своего хозяина, а затем снова впадают в нее. В настоящее время очень многие люди вполне довольны такого рода компромиссом между административным деспотизмом и суверенитетом народа; и они думают, что сделали достаточно для защиты личной свободы, когда передали ее власти нации в целом.Это меня не удовлетворяет: природа того, кому я должен подчиняться, означает для меня меньше, чем факт принудительного подчинения.

Однако я не отрицаю, что конституция такого рода кажется мне бесконечно предпочтительнее конституции, которая после концентрации всех властных полномочий должна передать их в руки безответственного человека или группы лиц. Из всех форм, которые мог принять демократический деспотизм, последняя, несомненно, была бы наихудшей. Когда суверен избирается или находится под пристальным наблюдением законодательной власти, которая действительно выборна и независима, угнетение, которое он осуществляет над людьми, иногда больше, но всегда менее унизительно; потому что каждый человек, когда его угнетают и разоружают, может все еще воображать, что, подчиняясь, он подчиняется самому себе, и что все остальные уступают место одному из его собственных наклонностей.Подобным образом я могу понять, что, когда суверен представляет нацию и зависит от народа, права и власть, которых лишен каждый гражданин, служат не только главе государства, но и самому государству; и что частные лица получают некоторую отдачу от принесенных в жертву своей независимости обществу. Таким образом, создание представительства людей в каждой централизованной стране означает уменьшение зла, которое может вызвать крайняя централизация, но не избавление от него.Я допускаю, что таким образом остается место для вмешательства отдельных лиц в более важные дела; но не в меньшей степени он подавляется в более мелких и частных. Не следует забывать, что порабощать людей особенно опасно в мелочах жизни. Со своей стороны, я был бы склонен думать, что свобода менее необходима в великих делах, чем в малых, если бы можно было быть в безопасности в одном, не обладая другим. Подчинение в мелких делах проявляется каждый день и ощущается всем сообществом без разбора.Это не заставляет людей сопротивляться, но пересекает их на каждом шагу, пока они не будут вынуждены отказаться от упражнения своей воли. Таким образом, их дух постепенно сломлен, а характер ослаблен; в то время как это послушание, которое требуется в нескольких важных, но редких случаях, демонстрирует рабство только в определенные промежутки времени и перекладывает его бремя на небольшое количество людей. Напрасно призывать народ, который стал настолько зависимым от центральной власти, выбирать время от времени представителей этой власти; это редкое и краткое упражнение по их свободному выбору, каким бы важным оно ни было, не помешает им постепенно терять способность думать, чувствовать и действовать самостоятельно и, таким образом, постепенно опускаться ниже уровня человечности.^[34] Я добавляю, что скоро они станут неспособными пользоваться великой и единственной привилегией, которая остается за ними. Демократические нации, которые ввели свободу в свою политическую конституцию в то самое время, когда они усиливали деспотизм своей административной конституции, были введены в странные парадоксы. Управлять теми второстепенными делами, в которых нужен здравый смысл — люди считаются неспособными справиться с этой задачей, но когда на карту поставлено правительство страны, народ наделен огромной властью; они поочередно превращаются в игрушки своего правителя и его хозяев — больше, чем царей, и меньше, чем люди.После того, как они исчерпали все различные способы избрания, но не нашли ни одного, подходящего для своей цели, они все еще удивляются и все еще стремятся искать дальше; как будто зло, которое они отмечают, проистекает не в большей степени из конституции страны, чем из конституции избирательного органа. Действительно, трудно представить, как люди, полностью отказавшиеся от привычки к самоуправлению, могут преуспеть в правильном выборе тех, кем они должны управляться; и никто никогда не поверит, что либеральное, мудрое и энергичное правительство может возникнуть на основе избирательных прав подчиненного народа.Конституция, которая должна быть республиканской в своей голове и ультрамонархической во всех других ее частях, когда-либо казалась мне недолговечным монстром. Пороки правителей и неумелость народа быстро приведут к его гибели; и нация, уставшая от своих представителей и от самих себя, создаст более свободные институты или вскоре вернется, чтобы простираться к ногам единственного хозяина.

Глава VII: Продолжение предыдущих глав

Я считаю, что легче установить абсолютное и деспотическое правительство среди людей, в которых условия общества равны, чем среди любых других; и я думаю, что если бы такое правительство однажды установилось среди такого народа, оно не только угнетало бы людей, но и в конечном итоге лишило бы каждого из них нескольких высших человеческих качеств.Поэтому мне кажется, что деспотизм особенно опасен в демократические времена. Я верю, что мне следовало любить свободу во все времена, но в то время, в котором мы живем, я готов поклоняться ей. С другой стороны, я убежден, что все, кто попытается в эпоху, в которую мы вступаем, основать свободу на аристократических привилегиях, потерпят неудачу — что все, кто попытается привлечь и сохранить власть в рамках одного класса, будут неудача. В настоящее время ни один правитель не является достаточно умелым или сильным, чтобы основать деспотизм путем восстановления постоянных различий рангов среди своих подданных: ни один законодатель не обладает достаточной мудростью или властью, чтобы сохранить свободные институты, если он не считает равенство своим первым принципом. и его лозунг.Все наши современники, которые хотят установить или обеспечить независимость и достоинство своих собратьев, должны показать себя друзьями равенства; и единственный достойный способ показать себя таковым — это быть таковыми: от этого зависит успех их святого предприятия. Таким образом, вопрос не в том, как реконструировать аристократическое общество, а в том, как заставить свободу исходить из того демократического состояния общества, в которое нас поместил Бог.

Эти две истины кажутся мне простыми, ясными и плодотворными по своим последствиям; и они, естественно, побуждают меня задуматься о том, какое свободное правительство может быть установлено среди людей с равными социальными условиями.Это вытекает из самой конституции демократических наций и их потребностей, что власть правительства среди них должна быть более единообразной, более централизованной, более обширной, более поисковой и более эффективной, чем в других странах. Общество в целом, естественно, сильнее и активнее, отдельные люди — более подчиненными и слабыми; первый делает больше, второй — меньше; и это неизбежно. Поэтому не следует ожидать, что диапазон частной независимости когда-либо будет столь же широким в демократических, как и в аристократических странах, — да и этого не следует желать; ибо среди аристократических наций масса часто приносится в жертву личности, а процветание большего числа — величию немногих.Необходимо и желательно, чтобы правительство демократического народа было активным и могущественным: и наша цель не должна заключаться в том, чтобы сделать его слабым или ленивым, а исключительно для того, чтобы не дать ему злоупотребить своими способностями и своей силой.

Обстоятельством, которое больше всего способствовало обеспечению независимости частных лиц в аристократические времена, было то, что верховная власть не влияла на то, чтобы взять на себя только управление и управление сообществом; эти функции обязательно были частично оставлены членам аристократии: так как верховная власть всегда была разделена, она никогда не давала на каждого отдельного человека всем своим весом и одинаковым образом.Мало того, что правительство не все выполняло своими непосредственными силами; но поскольку большинство агентов, выполнявших его обязанности, получали власть не от государства, а от обстоятельств своего рождения, они не находились под постоянным контролем государства. Правительство не могло ни создать, ни разрушить их в одно мгновение, по своему усмотрению, ни согнуть их в строгом единообразии по своему малейшему капризу — это было дополнительной гарантией частной независимости. Я с готовностью признаю, что в настоящее время нельзя прибегать к тем же средствам, но я обнаруживаю некоторые демократические приемы, которые могут их заменить.Вместо того, чтобы наделить только правительство всеми административными полномочиями, которыми были лишены корпорации и знать, часть из них может быть передана вторичным государственным органам, временно состоящим из частных лиц: таким образом, свобода частных лиц будет более безопасной и их равенство не уменьшится.

Американцы, которых слова меньше интересуют, чем французы, по-прежнему называют «графством» самый большой из своих административных округов, но обязанности графа или лорда-лейтенанта частично выполняет провинциальное собрание.В такой период равенства, как наш, было бы несправедливо и неразумно вводить потомственных офицеров; но ничто не мешает нам в определенной степени заменять выборных государственных служащих. Выборы — это демократический прием, который обеспечивает независимость государственного служащего по отношению к правительству в той мере, в которой это может быть обеспечено не только наследственным рангом среди аристократических наций. Аристократические страны изобилуют богатыми и влиятельными людьми, которые способны обеспечивать себя и которых нельзя легко или тайно угнетать: такие люди сдерживают правительство в рамках общих привычек умеренности и сдержанности.Я прекрасно понимаю, что в демократических странах таких людей естественно нет; но нечто подобное им может быть создано искусственным путем. Я твердо верю, что аристократия больше не может быть основана в мире; но я думаю, что частные граждане, объединившись вместе, могут составить группы большого богатства, влияния и силы, соответствующие лицам аристократии. Таким образом можно было бы получить многие из величайших политических преимуществ аристократии без ее несправедливости и опасностей.Ассоциация, действующая в политических, коммерческих или производственных целях, или даже в научных и литературных целях, является могущественным и просвещенным членом сообщества, от которого нельзя избавляться по своему усмотрению или угнетать без возражений; и которое, защищая свои права от посягательств правительства, спасает общие свободы страны.

В периоды аристократии каждый человек всегда так тесно связан со многими своими согражданами, что на него нельзя нападать без их помощи.В эпоху равенства каждый мужчина естественно стоит особняком; у него нет наследственных друзей, чьего сотрудничества он может потребовать, — нет класса, на симпатию которого он может рассчитывать: от него легко избавиться, и его безнаказанно топчут. Таким образом, в настоящее время у угнетенного члена общины есть только один метод самозащиты — он может обратиться ко всей нации; и если вся нация глуха к его жалобам, он может апеллировать к человечеству: единственное, что у него есть, чтобы сделать это обращение — это пресса.Таким образом, свобода печати бесконечно более ценится среди демократических наций, чем среди всех других; это единственное лекарство от зла, которое может произвести равенство. Равенство отличает мужчин и ослабляет их; но пресса ставит мощное оружие в пределах досягаемости каждого человека, которым могут воспользоваться самые слабые и одинокие из них. Равенство лишает человека поддержки его связей; но пресса позволяет ему призвать на помощь всех своих соотечественников и всех своих собратьев. Печать ускорила продвижение к равенству, а также является одним из лучших его коррективов.

Я думаю, что люди, живущие в аристократии, могут, строго говоря, обходиться без свободы прессы; но это не относится к тем, кто живет в демократических странах. Чтобы защитить их личную независимость, я не доверяю крупным политическим собраниям, парламентским привилегиям или утверждению народного суверенитета. Все это можно до некоторой степени примирить с личным рабством — но это рабство не может быть полным, если пресса свободна: пресса — главный демократический инструмент свободы.

Аналогичное можно сказать и о судебной власти. Это часть сущности судебной власти — проявлять внимание к частным интересам и фиксировать себя с пристрастием на мелких объектах, представленных ей для наблюдения; еще одно важное качество судебной власти — никогда не оказывать добровольной помощи угнетенным, а всегда быть в распоряжении самых скромных из тех, кто ее просит; их жалоба, какой бы слабой она ни была, сама собой навяжется на ухо правосудия и потребует возмещения, поскольку это заложено в самом устройстве судов.Таким образом, сила такого рода особенно приспособлена к стремлению к свободе в то время, когда взгляд и палец правительства постоянно вторгаются в мельчайшие детали человеческих действий, и когда частные лица сразу же слишком слабы, чтобы защитить себя. и слишком изолированы, чтобы рассчитывать на помощь своих собратьев. Сила судов всегда была величайшей гарантией личной независимости; но это особенно актуально в эпоху демократии: частные права и интересы находятся в постоянной опасности, если судебная власть не станет более обширной и более сильной, чтобы идти в ногу с растущим равенством условий.

Равенство пробуждает в мужчинах несколько предрасположенностей, чрезвычайно опасных для свободы, на которые следует постоянно обращать внимание законодателя. Напомню только самые важные из них. Люди, живущие в эпоху демократии, не сразу понимают полезность форм: они инстинктивно презирают их — по каким причинам я в другом месте показал. Формы вызывают их презрение и часто ненависть; поскольку они обычно не стремятся ни к чему, кроме легкого и настоящего удовлетворения, они устремляются вперед к объекту своих желаний, и малейшее промедление их раздражает.Этот же характер, привнесенный ими в политическую жизнь, делает их враждебными по отношению к формам, которые постоянно тормозят или останавливают их в некоторых из их проектов. Однако это возражение, которое люди демократических стран выдвигают против форм, и есть то, что делает формы столь полезными для свободы; ибо их главная заслуга — служить преградой между сильным и слабым, правителем и народом, задерживать одного и давать другому время осмотреться. Формы становятся более необходимыми по мере того, как правительство становится более активным и могущественным, в то время как частные лица становятся все более ленивыми и слабыми.Таким образом, демократические нации, естественно, больше нуждаются в формах, чем другие нации, и, естественно, они меньше уважают их. Это заслуживает самого серьезного внимания. Нет ничего более жалкого, чем высокомерное презрение большинства наших современников к вопросам формы; ибо мельчайшие вопросы формы приобрели в наше время важность, которой они никогда не имели прежде: от них зависят многие из величайших интересов человечества. Я думаю, что если государственные деятели аристократических эпох могли иногда безнаказанно презирать формы и часто подниматься над ними, государственные деятели, которым теперь доверено управление нациями, должны относиться к самым малым из них с уважением, а не пренебрегать ими без властных полномочий. необходимость.В аристократии соблюдение форм было суеверным; у нас их следует сохранять с сознательным и просвещенным почтением.

Другая тенденция, которая чрезвычайно естественна для демократических наций и чрезвычайно опасна, заключается в том, что они заставляют их презирать и недооценивать права частных лиц. Привязанность, которую люди испытывают к праву, и уважение, которое они проявляют к этому праву, обычно пропорциональны его важности или продолжительности времени, в течение которого они им пользовались.Права частных лиц в демократических странах обычно имеют невысокое значение, недавно выросли и чрезвычайно ненадежны — следствием этого является то, что ими часто приносят в жертву без сожаления и почти всегда нарушают без сожаления. Но случается, что в тот же период и среди одних и тех же наций, в которых люди проявляют естественное пренебрежение к правам частных лиц, права общества в целом естественным образом расширяются и консолидируются: другими словами, люди становятся менее привязанными к частным правам. в то самое время, когда было бы крайне необходимо сохранить и защитить то немногое, что от них осталось.Поэтому именно в нынешнюю демократическую эпоху истинные сторонники свободы и величия человека должны постоянно быть начеку, чтобы помешать власти правительства легкомысленно пожертвовать частными правами индивидов ради всеобщего исполнения своих прав. конструкции. В такие моменты ни один гражданин не бывает настолько безвестным, чтобы позволить его угнетать не очень опасно — никакие частные права не являются настолько незначительными, чтобы их можно было безнаказанно отдать капризам правительства.Причина проста: — если частное право человека нарушается в то время, когда человеческий разум полностью впечатлен важностью и святостью таких прав, нанесенный ущерб ограничивается лицом, право которого нарушено; но нарушение такого права в настоящее время глубоко развращает нравы нации и подвергает опасности все сообщество, потому что само понятие этого вида права постоянно среди нас имеет тенденцию быть нарушенным и потерянным.

Существуют определенные привычки, определенные представления и определенные пороки, которые присущи состоянию революции и которые длительная революция не может не породить и не распространить, каковы бы ни были в других отношениях ее характер, цель и сцена. на котором это происходит.Когда какая-либо нация в течение короткого промежутка времени неоднократно меняла своих правителей, свои мнения и свои законы, люди, из которых она состоит, в конечном итоге приобретают вкус к переменам и привыкают видеть все изменения, вызванные внезапным насилием. Таким образом, они естественно испытывают презрение к формам, которые ежедневно оказываются неэффективными; и они не без нетерпения поддерживают господство правил, нарушение которых они так часто видели. Поскольку обычных понятий справедливости и морали более недостаточно для объяснения и оправдания всех нововведений, ежедневно порождаемых революцией, вызывается принцип общественной полезности, вызывается доктрина политической необходимости, и люди привыкают жертвовать частными интересами. без угрызений совести и попирать права людей для более быстрого достижения любых общественных целей.

Эти привычки и представления, которые я назову революционными, потому что их порождают все революции, встречаются как в аристократии, так и в демократических странах; но среди первых они часто менее могущественны и всегда менее долговечны, потому что там встречаются с привычками, представлениями, дефектами и препятствиями, которые им противодействуют: они, следовательно, исчезают, как только революция прекращается, и нация возвращается к своему прежнему состоянию. политические курсы. Это не всегда так в демократических странах, в которых всегда следует опасаться, что революционные тенденции, становясь более мягкими и регулярными, не исчезая полностью из общества, постепенно трансформируются в привычки подчиняться административной власти правительства. .Я не знаю стран, в которых революции были бы более опасными, чем в демократических странах; потому что, независимо от случайного и преходящего зла, которое всегда должно их сопровождать, они всегда могут создавать некоторое зло, которое является постоянным и бесконечным. Я считаю, что существуют такие вещи, как оправданное сопротивление и законный бунт: поэтому я не утверждаю как абсолютное утверждение, что люди демократических веков никогда не должны совершать революций; но я думаю, что у них есть особая причина колебаться, прежде чем они примутся за них, и что гораздо лучше вынести множество обид в их теперешнем состоянии, чем прибегать к столь опасному средству.

Я закончу одной общей идеей, которая включает в себя не только все частные идеи, которые были выражены в данной главе, но также и большинство из тех, которые являются целью данной книги. В эпоху аристократии, предшествовавшую нашей, были частные лица, обладающие большой властью, и крайне слабые социальные авторитеты. Очертания самого общества было нелегко различить, и они постоянно смешивались с различными силами, которыми управляла община.Требовались основные усилия людей того времени, чтобы укрепить, возвеличить и закрепить верховную власть; и, с другой стороны, ограничить индивидуальную независимость более узкими рамками и подчинить частные интересы интересам общества. Мужчин нашего времени ждут другие опасности и другие заботы. Среди большей части современных наций правительство, независимо от его происхождения, конституции или названия, стало почти всемогущим, а частные лица все больше и больше попадают в самую низкую стадию слабости и зависимости.В старом обществе все было иначе; нигде нельзя было встретить единства и единообразия. В современном обществе все угрожает стать настолько похожим, что специфические характеристики каждого человека вскоре полностью утратятся в общем аспекте мира. Наши предки всегда были склонны неправильно использовать представление о том, что частные права следует уважать; и, с другой стороны, мы, естественно, склонны преувеличивать идею о том, что интересы частного лица всегда должны подчиняться интересам многих.Политический мир претерпел метаморфозы: отныне нужно искать новые лекарства от новых беспорядков. Установление обширных, но четких и установленных ограничений для действий правительства; предоставить определенные права частным лицам и обеспечить им бесспорное пользование этими правами; чтобы позволить отдельному человеку сохранить любую независимость, силу и изначальную власть, которой он все еще обладает; поднять его на сторону общества в целом и поддержать его в этом положении — это кажется мне главными задачами законодателей в эпоху, в которую мы сейчас вступаем.Казалось бы, правители нашего времени стремились использовать людей только для того, чтобы делать вещи великими; Я хочу, чтобы они еще немного постарались, чтобы стать великими людьми; что они будут меньше ценить работу, а больше — рабочего; что они никогда не забудут, что нация не может долго оставаться сильной, когда каждый принадлежащий к ней человек индивидуально слаб, и что еще не было изобретено ни одной формы или комбинации социальной политики, чтобы сделать энергичных людей из сообщества малодушных и слабых граждан .

Я обнаружил у наших современников два противоположных мнения, которые одинаково вредны. Одна группа людей не может воспринимать в принципе равенства ничего, кроме анархических тенденций, которые он порождает: они боятся собственной свободы воли — они боятся самих себя. Другие мыслители, менее многочисленные, но более просвещенные, придерживаются иной точки зрения: помимо того пути, который начинается с принципа равенства и заканчивается анархией, они наконец открыли путь, который, кажется, ведет людей к неизбежному рабству.Они заранее формируют свою душу до этого необходимого состояния; и, отчаявшись остаться свободными, они уже в своих сердцах поклоняются господину, который скоро явится. Первые отказываются от свободы, потому что считают ее опасной; последнее, потому что они считают это невозможным. Если бы я придерживался последнего убеждения, я бы не написал эту книгу, но я ограничился бы тайным сожалением о судьбе человечества. Я стремился указать на опасности, которым принцип равенства подвергает независимость человека, потому что я твердо верю, что эти опасности являются наиболее грозными, а также наименее предсказуемыми из всех тех, которые подстерегает будущее: но я не думайте, что они непреодолимы.Люди, живущие в демократическую эпоху, в которую мы вступаем, по природе своей склонны к независимости: они по своей природе нетерпеливы к регулированию и их утомляет постоянство даже тех условий, которые они сами предпочитают. Они любят власть; но они склонны презирать и ненавидеть тех, кто владеет им, и они легко ускользают от его захвата своей собственной подвижностью и незначительностью. Эти склонности всегда будут проявляться, потому что они берут начало в фундаменте общества, который не претерпит никаких изменений: в течение долгого времени они будут препятствовать установлению любого деспотизма и будут снабжать каждое последующее поколение новым оружием, которое будет бороться за его блага. свободы человечества.Давайте же смотрим в будущее с тем спасительным страхом, который заставляет людей бодрствовать и защищать свободу, а не с тем слабым и праздным ужасом, который угнетает и истощает сердце.

Президент Буш обсуждает свободу в Ираке и на Ближнем Востоке

Для немедленной публикации
Канцелярия пресс-секретаря
6 ноября 2003 г.

Президент Буш обсуждает свободу в Ираке и на Ближнем Востоке

Выступление президента по случаю 20-летия Национального фонда демократии
Торговая палата США
Вашингтон, Д.С.

11:05 утра. стандартное восточное время

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Большое спасибо. Пожалуйста, присаживайтесь. Спасибо
за теплый прием, и спасибо за приглашение присоединиться к вам в этом
20-летие Национального фонда демократии. Сотрудники
и директора этой организации повидали много историй за
последние два десятилетия вы были частью этой истории. Выступая за
и выступая за свободу, вы развеяли надежды людей вокруг
мир, и вы сделали Америку большой заслугой.

Благодарю Вин за краткое вступление. Я мужчина, которому нравится
короткие введения. И он меня не подвел. Но что более важно,
Я ценю приглашение. Я ценю членов Конгресса, которые
присутствуют сенаторы от обеих политических партий, члены Палаты представителей
Представители обеих политических партий. Я ценю
послы, которые здесь. Ценю пришедших гостей. я
цените двухпартийный дух, беспартийный дух
Национальный фонд демократии.Я рад, что республиканцы и
Демократы и независимые люди работают вместе, чтобы продвигать человеческие
Свобода.

Корни нашей демократии уходят корнями в Англию, и
Парламент — как и корни этой организации. В июне
В 1982 году президент Рональд Рейган выступил в Вестминстерском дворце и заявил:
поворотный момент наступил в истории. Он утверждал, что советские
коммунизм потерпел неудачу именно потому, что не уважал свое собственное
люди — их творчество, их гений и их права.

Президент Рейган сказал, что время советской тирании прошло,
эта свобода имела импульс, который нельзя было остановить. Он дал это
организации свой мандат: придать импульс свободе во всем
Мир. Ваш мандат был важен 20 лет назад; это в равной степени
важно сегодня. (Аплодисменты.)

Ряд критиков отвергли эту речь
Президент. Согласно одной редакционной статье того времени: «Кажется, трудно
быть искушенным европейцем, а также поклонником Рональда Рейгана.»
(Смех.) Некоторые наблюдатели по обе стороны Атлантики объявили
речь упрощенная и наивная и даже опасная. Фактически, Рональд
Слова Рейгана были смелыми, оптимистичными и полностью правильными.
(Аплодисменты.)

Великое демократическое движение, описанное президентом Рейганом, было
уже идет полным ходом. В начале 1970-х было около 40
демократии в мире. К середине того десятилетия Португалия и
Испания и Греция провели свободные выборы. Вскоре появились новые демократии
в Латинской Америке, а бесплатные институты распространялись в Корее, в
Тайвань и в Восточной Азии.На этой неделе 1989 года прошли акции протеста.
в Восточном Берлине и в Лейпциге. К концу того года каждые
коммунистическая диктатура в Центральной Америке * рухнула. В
через год правительство ЮАР освободило Нельсона Манделу.
Четыре года спустя он был избран президентом своей страны — по восходящей,
как Валенса и Гавел, от узника государства до главы государства.

К концу 20-го века в
мир — и я могу заверить вас, что еще больше в пути.(Аплодисменты). Рональд.
Рейган будет доволен и не удивлен.

За более чем одно поколение мы стали свидетелями стремительного продвижения
свободы в 2500-летней истории демократии. Историки в
future предложит свои объяснения, почему это произошло. Но мы
уже знают некоторые причины, которые они приведут. Это не случайно
что рост многих демократий произошел в то время, когда
Самая влиятельная нация мира была демократией.

Соединенные Штаты взяли на себя военные и моральные обязательства в Европе и
Азия, которая защищала свободные народы от агрессии и создавала
условия, в которых могут процветать новые демократии.Как мы предоставили
безопасность для целых народов, мы также вдохновляли угнетенных
народы. В тюремных лагерях, на запрещенных профсоюзных собраниях, в подпольных
церкви, мужчины и женщины знали, что весь мир не разделял их
собственный кошмар. Они знали по крайней мере одно место — яркое и обнадеживающее.
земля — где ценилась и защищалась свобода. И они молились, чтобы
Америка не забудет их или не забудет миссию по продвижению свободы
вокруг света.

Историки заметят, что во многих странах развитие рынков
и свободное предпринимательство помогло создать средний класс, который был уверен
достаточно, чтобы требовать собственных прав.Они укажут на роль
технологии в разочаровании цензуры и централизованного контроля — и удивляйтесь
благодаря возможности мгновенной связи распространять правду, новости,
и мужество через границы.

Историки будущего задумаются о необыкновенном,
неоспоримый факт: со временем свободные нации становятся сильнее и
диктатуры ослабевают. В середине 20 века некоторые
воображали, что центральное планирование и социальная регламентация были
кратчайший путь к национальной мощи.Фактически, процветание и социальное
жизнеспособность и технический прогресс людей напрямую определяются
по степени их свободы. Свобода чтит и освобождает человека
креативность — а креативность определяет силу и богатство
наций. Свобода — это и план Небес для человечества, и лучший
надежда на прогресс здесь, на Земле.

Прогресс свободы — мощная тенденция. Тем не менее, мы также знаем
эта свобода, если ее не защищать, может быть потеряна. Успех свободы — это
не определяется какой-то диалектикой истории.По определению
успех свободы зиждется на выборе и смелости свободных
народы, и их готовность жертвовать. В окопах
Первая мировая война, через войну на два фронта в 1940-х годах, трудные
сражения в Корее и Вьетнаме, а также в миссиях по спасению и освобождению
почти на всех континентах американцы продемонстрировали
готовность жертвовать ради свободы.

Жертвы американцев не всегда признавались или
оценены, но они того стоили.Потому что мы и наши союзники
были непоколебимы, Германия и Япония — демократические страны, которые больше не
угрожают миру. Глобальное ядерное противостояние с Советским Союзом
закончился мирно — как и Советский Союз. Народы Европы
двигаться к единству, не разделяясь на вооруженные лагеря и не спускаясь в
геноцид. Каждая нация научилась или должна была научиться
важный урок: за свободу стоит бороться, за нее умереть и
стоя за — и продвижение свободы ведет к миру. (Аплодисменты.)

А теперь мы должны применить этот урок в наше время. Мы достигли
еще один важный поворотный момент — и проявленная нами решимость сформирует
следующий этап мирового демократического движения.

Наша приверженность демократии проверена в таких странах, как Куба и
Бирма, Северная Корея и Зимбабве — форпосты угнетения в нашей
Мир. Люди в этих странах живут в неволе, боятся и
тишина. Тем не менее, эти режимы не могут вечно сдерживать свободу — и,
однажды из тюремных лагерей и тюремных камер и из ссылки
приедут лидеры новых демократий.(Аплодисменты.) Коммунизм и
милитаризм и правление капризных и коррумпированных — это реликвии
уходящая эпоха. И мы будем стоять с этими угнетенными народами до тех пор, пока
день их свободы наконец настал. (Аплодисменты.)

Наша приверженность демократии проверена в Китае. Эта нация сейчас
есть осколок, осколок свободы. Тем не менее, народ Китая будет
в конце концов, хочу, чтобы их свобода была чистой и цельной. Китай открыл
что экономическая свобода ведет к национальному богатству. Лидеры Китая будут
также обнаруживают, что свобода неделима — что социальная и религиозная
свобода также важна для национального величия и национального достоинства.В конце концов, мужчины и женщины, которым позволено контролировать собственное богатство
будут настаивать на том, чтобы контролировать свою жизнь и свою страну.

Наша приверженность демократии проверена также на Ближнем Востоке,
что является моим фокусом сегодня и должно быть в центре внимания американской политики
предстоящие десятилетия. Во многих странах Ближнего Востока — странах
большое стратегическое значение — демократия еще не прижилась. А также
возникают вопросы: являются ли народы Ближнего Востока как-то за пределами
досягаемость свободы? Миллионы мужчин, женщин и детей
обречены историей или культурой жить в деспотизме? Они одни
никогда не познать свободу и даже не иметь выбора в этом вопросе?
Я, например, в это не верю.Я верю, что у каждого человека есть способности
и право быть свободным. (Аплодисменты.)

Некоторые скептики демократии утверждают, что традиции ислама
негостеприимно относиться к представительной власти. Этот «культурный
снисходительность «, как назвал ее Рональд Рейган, имеет долгую историю.
капитуляции Японии в 1945 году, так называемый японский эксперт утверждал, что
демократия в этой бывшей империи «никогда не сработает». Другой наблюдатель
заявил, что перспективы демократии в постгитлеровской Германии таковы, и я
цитата, «в лучшем случае весьма неопределенная», — так он утверждал в 1957 году.Семьдесят четыре года назад The Sunday London Times заявила, что девять десятых
население Индии быть «неграмотным, наплевать на
политики «. Тем не менее, когда в 1970-х годах индийская демократия находилась под угрозой,
Индийский народ продемонстрировал свою приверженность свободе в национальном
референдум, который спас их форму правления.

Время от времени наблюдатели задавались вопросом, является ли эта страна или
что люди или эта группа «готовы» к демократии — как будто свобода
были призом, который вы выиграли за соблюдение наших западных стандартов
прогресс.Фактически, повседневная работа демократии сама по себе — это путь
прогресс. Он учит сотрудничеству, свободному обмену идеями и
мирное разрешение разногласий. Как показывают мужчины и женщины, из
Из Бангладеш в Ботсвану, в Монголию, это практика демократии
это делает нацию готовой к демократии, и каждая нация может начать
этот путь.

Всем должно быть ясно, что ислам — вера одной пятой части населения.
человечность — соответствует демократическому правлению. Демократический прогресс
встречается во многих преимущественно мусульманских странах — в Турции и
Индонезия, Сенегал и Албания, Нигер и Сьерра-Леоне.Мужчины-мусульмане
и женщины — хорошие граждане Индии и Южной Африки,
Западной Европы и Соединенных Штатов Америки.

Более половины всех мусульман в мире живут на свободе.
при демократически созданных правительствах. Они преуспевают в
демократические общества не вопреки своей вере, а благодаря ей.
Религия, которая требует индивидуальной моральной ответственности и поощряет
встреча человека с Богом полностью совместима с
права и обязанности самоуправления.

Тем не менее, сегодня на Ближнем Востоке стоит большая проблема. в
слова недавнего доклада арабских ученых, глобальная волна демократии
— цитирую — «едва дошел до арабских государств». Они
продолжение: «Этот дефицит свободы подрывает человеческое развитие и
одно из самых болезненных проявлений отставания в политической
развития «. Дефицит свободы, который они описывают, ужасно
последствия для людей Ближнего Востока и для всего мира. В
во многих странах Ближнего Востока бедность глубока и распространяется,
женщины лишены прав и лишены возможности учиться.Целые общества остаются
застой, в то время как мир движется вперед. Это не неудачи
культура или религия. Это неудачи политических и
экономические учения.

Когда закончилась колониальная эпоха, Ближний Восток увидел
установление многих военных диктатур. Некоторые правители приняли
догмы социализма, захватили полный контроль над политическими партиями и
СМИ и университеты. Они вступили в союз с советским блоком
и с международным терроризмом. Диктаторы в Ираке и Сирии обещали
восстановление национальной чести, возвращение к былой славе.Вместо этого они оставили в наследство пытки, угнетение, страдания и
разорение.

Другие люди и группы мужчин приобрели влияние в Среднем
Восток и за его пределами через идеологию теократического террора. За их
язык религии — это стремление к абсолютной политической власти.
Правящие клики, такие как Талибан, демонстрируют свою версию религиозного благочестия в
публичные порки женщин, безжалостное подавление любых различий или
инакомыслие и поддержка террористов, которые вооружаются и тренируются для убийства
невиновный.Талибан обещал религиозную чистоту и национальную гордость.
Вместо этого, систематически разрушая гордое и работающее общество, они
оставил позади страдания и голод.

Многие правительства Ближнего Востока теперь понимают, что военные
диктатура и теократическое правление — прямая и гладкая дорога к
никуда. Но некоторые правительства по-прежнему придерживаются старых привычек центрального правительства.
контроль. Есть правительства, которые все еще боятся и подавляют независимость.
мысль и творчество, и частное предпринимательство — человеческие качества
которые делают общество сильным и успешным.Даже когда эти
страны обладают огромными природными ресурсами, они не уважают и не развивают
их самые большие ресурсы — талант и энергия мужчин и женщин
работать и жить в условиях свободы.

Вместо того, чтобы думать о прошлых ошибках и обвинять других, правительства
на Ближнем Востоке необходимо противостоять реальным проблемам и служить истинным
интересы своих народов. Добрые и способные люди Среднего
Все на Востоке заслуживают ответственного руководства. Слишком долго многие люди в
этот регион был жертвами и подданными — они заслуживают того, чтобы действовать
граждане.

Правительства Ближнего Востока и Северной Африки начинают
чтобы увидеть необходимость перемен. В Марокко новый парламент с разнообразным составом; король
Мохаммед призвал расширить права женщин. Вот как Его
Его Величество объяснил свои реформы парламенту: «Как общество может добиться
прогресс, в то время как женщины, которые представляют половину нации, видят свои права
нарушаются и страдают в результате несправедливости, насилия и
маргинализации, несмотря на достоинство и справедливость, предоставленные
их нашей славной религией? »Король Марокко прав:
будущее мусульманских народов будет лучше для всех при полной
участие женщин.(Аплодисменты.)

В Бахрейне в прошлом году граждане избрали свой парламент для
впервые за почти три десятилетия. Оман предоставил право голоса всем
совершеннолетние граждане; У Катара новая конституция; В Йемене многопартийность
политическая система; Кувейт имеет национальное собрание, избираемое прямым голосованием; а также
Этим летом в Иордании прошли исторические выборы. Недавние опросы на арабском
нации демонстрируют широкую поддержку политического плюрализма, верховенства закона,
и свобода слова. Это движущие силы ближневосточной демократии,
и они несут обещание грядущих больших перемен.

По мере того, как в ближневосточном регионе происходят перемены, власть имущие
должны спросить себя: запомнятся ли они за сопротивление реформам,
или за то, чтобы вести его? В Иране потребность в демократии высока и
широкий, как мы видели в прошлом месяце, когда тысячи собрались, чтобы поприветствовать дом
Ширин Эбади, лауреат Нобелевской премии мира. Режим в
Тегеран должен прислушаться к демократическим требованиям иранского народа, иначе проиграет
его последняя претензия на легитимность. (Аплодисменты.)

Для палестинского народа единственный путь к независимости и
достоинство и прогресс — это путь демократии.(Аплодисменты).
Палестинские лидеры, которые блокируют и подрывают демократические реформы, и кормят
ненависть и поощрение насилия — это вообще не лидеры. Они главные
препятствия на пути к миру и успеху палестинского народа.

Правительство Саудовской Аравии делает первые шаги к реформе, в том числе
план постепенного введения выборов. Дав Саудовской Аравии
людей большую роль в их собственном обществе, правительство Саудовской Аравии может
продемонстрировать истинное лидерство в регионе.

Великий и гордый народ Египта указал путь к миру
на Ближнем Востоке, и теперь должен указать путь к демократии в
Средний Восток.(Аплодисменты). Поборники демократии в регионе.
понять, что демократия несовершенна, это не путь к утопии,
но это единственный путь к национальному успеху и достоинству.

Наблюдая за реформами в регионе и поощряя их, мы не забываем
что модернизация — это не то же самое, что вестернизация. Представитель
правительства на Ближнем Востоке будут отражать свою культуру. Они
не будут и не должны выглядеть как мы. Демократические страны могут быть
конституционные монархии, союзные республики или парламентские
системы.И рабочим демократиям всегда нужно время, чтобы развиваться — как это было
наш. Мы проделали 200-летний путь к интеграции и справедливости
— и это делает нас терпеливыми и понимающими, как и другие народы.
разные этапы этого путешествия.

Однако есть основные принципы, общие для каждого успешного
общество, в каждой культуре. Успешные общества ограничивают власть
государство и мощь вооруженных сил — чтобы правительства реагировали на
воля народа, а не воля элиты.Успешный
общества защищают свободу с помощью последовательного и беспристрастного правила
закон, вместо выбора применения — выборочное применение закона к
наказать политических оппонентов. Успешные общества оставляют место для
здоровые гражданские институты — для политических партий и профсоюзов
и независимые газеты и вещательные СМИ. Успешные общества
гарантировать религиозную свободу — право служить и почитать Бога без
страх преследования. Успешные общества приватизируют свою экономику,
и обеспечить права собственности.Они запрещают и наказывают официальных
коррупции и вкладывать средства в здоровье и образование своих людей.
Они признают права женщин. И вместо того, чтобы направлять ненависть
и обида на других, успешные общества апеллируют к надеждам
своего народа. (Аплодисменты.)

Эти жизненно важные принципы применяются в странах
Афганистан и Ирак. Под постоянным руководством президента Карзая,
народ Афганистана строит современный и мирный
правительство. В следующем месяце 500 делегатов соберут национальную ассамблею.
в Кабуле для утверждения новой афганской конституции.Предлагаемый проект
создаст двухпалатный парламент, назначит следующие национальные выборы
год, и признать мусульманскую идентичность Афганистана, защищая
права всех граждан. Афганистану грозит продолжающаяся экономическая и
проблемы безопасности — он столкнется с этими вызовами как свободный и
стабильная демократия. (Аплодисменты.)

В Ираке Коалиционная временная администрация и Иракский
Управляющий совет также вместе работает над построением демократии — и
после трех десятилетий тирании эта работа не из легких.Первый
диктатор правил террором и предательством и оставил глубоко укоренившиеся
привычки страха и недоверия. Остатки его режима, к которым присоединились иностранные
террористов, продолжайте борьбу против порядка и против
цивилизация. Наша коалиция отвечает на недавние атаки
высокоточные налеты, руководимые разведданными, предоставленными иракцами,
самих себя. И мы тесно сотрудничаем с иракскими гражданами, поскольку они
подготовить конституцию, поскольку они продвигаются к свободным выборам и принимают
повышение ответственности за собственные дела.Как в защиту
Греция в 1947 году, а затем в Берлинском авиалайнере сила и воля
свободных народов сейчас проходят испытания перед наблюдающим миром. И мы
выдержит это испытание. (Аплодисменты.)

Обеспечение демократии в Ираке — дело рук многих. Американец и
коалиционные силы приносят жертвы за мир в Ираке и за
безопасность свободных наций. Сотрудники гуманитарных организаций из многих стран сталкиваются с
опасность помочь иракскому народу. Национальный фонд демократии
продвигает права женщин и обучает иракских журналистов, а также
обучение навыкам политического участия.Сами иракцы —
полиция, пограничники и местные чиновники — присоединяются к
работают, и они разделяют жертву.

Это масштабное и трудное дело — оно того стоит.
усилия, это стоит наших жертв, потому что мы знаем ставки. В
провал иракской демократии придаст смелости террористам во всем мире,
увеличивают опасность для американского народа и уничтожают надежды
миллионы в регионе. Иракская демократия добьется успеха — и это
успех отправит новости от Дамаска до Тегерана — что
свобода может быть будущим каждой нации.(Аплодисменты).
создание свободного Ирака в центре Ближнего Востока будет
переломное событие в глобальной демократической революции. (Аплодисменты.)

Шестьдесят лет западных народов, оправдывающих и восполняющих недостаток
свободы на Ближнем Востоке не сделали ничего, чтобы обезопасить нас — потому что в
в долгосрочной перспективе стабильность не может быть куплена за счет свободы.
Пока Ближний Восток остается местом, где свобода не
процветать, он останется местом застоя, негодования и
насилие готово к экспорту.И с распространением оружия, которое может
нанести катастрофический вред нашей стране и нашим друзьям, это было бы
безрассудно принимать статус-кво. (Аплодисменты.)

Таким образом, Соединенные Штаты приняли новую политику — форвардный
стратегия свободы на Ближнем Востоке. Эта стратегия требует
та же настойчивость, энергия и идеализм, которые мы продемонстрировали ранее. И это
даст те же результаты. Как в Европе, так и в Азии, как во всех
во всем мире продвижение свободы ведет к миру.(Аплодисменты.)

Продвижение свободы — это зов нашего времени; это
призвание нашей страны. От четырнадцати пунктов к четырем свободам,
к речи в Вестминстере, Америка поставила нашу силу на службу
принципа. Мы верим, что свобода — это замысел природы; мы
верят, что свобода — это направление истории. мы верим что
человеческое самореализация и превосходство приходят в ответственный процесс
Свобода. И мы верим, что свобода — свобода, которую мы ценим, — это
не только для нас, это право и способность всего человечества.(Аплодисменты.)

Работа для распространения свободы может быть трудной. Тем не менее, Америка
раньше выполнял тяжелые задачи. Наша нация сильна; мы сильны
сердце. И мы не одни. Свобода находит союзников в каждом
страна; свобода находит союзников в каждой культуре. И когда мы встречаемся с
террора и насилия в мире, мы можем быть уверены, что автор
свобода не безразлична к судьбе свободы.

Со всеми испытаниями и всеми проблемами нашего времени это,
прежде всего, возраст свободы.Каждый из вас в этом Эндаументе полностью
участвует в великом деле свободы. И я благодарю вас. Пусть Бог благословит
твоя работа. И пусть Бог продолжает благословлять Америку. (Аплодисменты.)

КОНЕЦ 11:37 A.M. стандартное восточное время

* Центральная Европа

Эпоха Просвещения | Безграничная всемирная история

Идеалы Просвещения

Основанное на идее о том, что разум является основным источником власти и легитимности, Просвещение было философским движением, которое доминировало в мире идей в Европе в 18 веке.

Цели обучения

Определите основные идеи, которые привели к Эпохе Просвещения

Основные выводы

Ключевые моменты

Эпоха Просвещения была философским движением, которое доминировало в мире идей в Европе в 18 веке. Основанное на идее, что разум является основным источником власти и легитимности, это движение отстаивало такие идеалы, как свобода, прогресс, терпимость, братство, конституционное правительство и отделение церкви от государства.
Нет единого мнения о точном начале эпохи Просвещения, но начало 18-го века (1701 г.) или середина 17-го века (1650 г.) обычно считаются отправными точками. Французские историки обычно помещают период между 1715 и 1789 годами. Большинство ученых используют последние годы века, часто выбирая Французскую революцию 1789 года или начало наполеоновских войн (1804–1815 гг.), Чтобы датировать конец Просвещения.
Эпоха Просвещения охватила большинство европейских стран, часто с особым акцентом на местном уровне.Культурный обмен в эпоху Просвещения происходил между отдельными европейскими странами, а также в обоих направлениях через Атлантику.
Существовали две отдельные линии мысли Просвещения. Радикальное Просвещение выступало за демократию, свободу личности, свободу слова и искоренение религиозной власти. Вторая, более умеренная разновидность стремилась найти компромисс между реформой и традиционными системами власти и веры.
Наука стала играть ведущую роль в дискурсе и мысли Просвещения.Просвещение уже давно считается основой современной западной политической и интеллектуальной культуры. Это принесло Западу политическую модернизацию. В религии комментарий эпохи Просвещения был ответом на религиозный конфликт в Европе в предыдущем столетии.
Историки расы, пола и класса отмечают, что идеалы Просвещения изначально не рассматривались как универсальные в современном понимании этого слова. Хотя в конечном итоге они вдохновили борьбу за права цветных людей, женщин или трудящихся масс, большинство мыслителей Просвещения не выступали за равенство для всех, независимо от расы, пола или класса, а, скорее, настаивали на том, что права и свободы не передаются по наследству. .

Ключевые термины

cogito ergo sum : латинское философское суждение Рене Декарта, обычно переводимое на английский язык как «Я думаю, следовательно, я существую». Эта фраза впервые появилась в его «Рассуждениях о методе». Это положение стало фундаментальным элементом западной философии, поскольку оно призвано сформировать надежную основу для знания перед лицом радикальных сомнений. В то время как другое знание могло быть плодом воображения, обмана или ошибки, Декарт утверждал, что сам акт сомнения в собственном существовании служил — как минимум — доказательством реальности собственного разума.
научный метод : Совокупность методов исследования явлений, получения новых знаний или исправления и интеграции предыдущих знаний, которые применяют эмпирические или измеримые данные с учетом определенных принципов рассуждения. Он характерен для естествознания с 17 века и состоит из систематических наблюдений, измерений и экспериментов, а также формулирования, проверки и модификации гипотез.
редукционизм : Несколько связанных, но различных философских позиций относительно связей между теориями, «сводящие» одну идею к другой, более базовой.В науках его методологии пытаются объяснить целые системы с точки зрения их отдельных составных частей и взаимодействий.
эмпиризм : Теория, согласно которой знание приходит в первую очередь из чувственного опыта. Он подчеркивает доказательства, особенно данные, собранные путем экспериментов и использования научных методов.

Эпоха Просвещения

Эпоха Просвещения, также известная как Просвещение, была философским движением, которое доминировало в мире идей в Европе в 18 веке.Основанное на идее, что разум является основным источником власти и легитимности, это движение отстаивало такие идеалы, как свобода, прогресс, терпимость, братство, конституционное правительство и отделение церкви от государства. Просвещение было отмечено акцентом на научный метод и редукционизм наряду с усилением сомнений в религиозной ортодоксии. Основные идеи, отстаиваемые современными демократиями, включая гражданское общество, права человека и гражданские права и разделение властей, являются продуктом Просвещения.Более того, науки и академические дисциплины (включая социальные и гуманитарные науки) в том виде, в каком мы их знаем сегодня, основанные на эмпирических методах, также уходят корнями в эпоху Просвещения. Все эти события, которые последовали и частично совпали с европейскими исследованиями и колонизацией Америки и усилением европейского присутствия в Азии и Африке, делают Просвещение отправной точкой того, что некоторые историки определяют как европейский момент во всемирной истории: длительный период зачастую трагического европейского господства над остальным миром.

Существует мало единого мнения о точном начале эпохи Просвещения: начало 18-го века (1701 г.) или середина 17-го века (1650 г.) часто считаются отправными точками. Французские историки обычно относят период между 1715 и 1789 годами, с начала правления Людовика XV до Французской революции. В середине 17 века Просвещение ведет свое начало от книги Декарта «Рассуждения о методе », опубликованной в 1637 году. Во Франции многие ссылаются на публикацию книги Исаака Ньютона « Principia Mathematica » в 1687 году.Некоторые историки и философы утверждали, что начало Просвещения наступило тогда, когда Декарт сместил эпистемологическую основу с внешнего авторитета на внутреннюю достоверность в своем cogito ergo sum (1637).

Что касается его конца, то большинство ученых используют последние годы века, часто выбирая Французскую революцию 1789 года или начало Наполеоновских войн (1804–1815 гг.) Как дату окончания Просвещения.

Национальные сорта

Эпоха Просвещения охватила большинство европейских стран, часто с особым акцентом на местном уровне.Например, во Франции он стал ассоциироваться с антиправительственным и антицерковным радикализмом, в то время как в Германии он проник глубоко в средний класс и принял спиритуалистический и националистический тон, не угрожая правительствам или установленным церквям. Ответы правительства сильно различались. Во Франции правительство было враждебно настроено, и мыслители Просвещения боролись против его цензуры, иногда их сажали в тюрьмы или преследовали в изгнании. Британское правительство в значительной степени игнорировало лидеров Просвещения в Англии и Шотландии.Шотландское Просвещение с его преимущественно либеральной кальвинистской и ньютоновской направленностью сыграло важную роль в дальнейшем развитии трансатлантического Просвещения. В Италии значительное ослабление власти церкви привело к периоду великих мысли и изобретений, включая научные открытия. В России правительство начало активно поощрять распространение искусств и наук в середине 18 века. В эту эпоху появились первые в России университет, библиотека, театр, публичный музей и независимая пресса.Несколько американцев, особенно Бенджамин Франклин и Томас Джефферсон, сыграли важную роль в принесении идей Просвещения в Новый Свет и оказали влияние на британских и французских мыслителей. Культурный обмен в эпоху Просвещения шел в обоих направлениях через Атлантику. В своем развитии идей естественной свободы европейцы и американские мыслители опирались на культурные обычаи и верования американских индейцев.

Первая страница Энциклопедии, опубликованной между 1751 и 1766 годами.

Ярким примером справочников, систематизирующих научные знания в эпоху Просвещения, были универсальные энциклопедии, а не технические словари. Целью универсальных энциклопедий было записать все человеческие знания в исчерпывающий справочник. Самыми известными из этих произведений являются Энциклопедия Дени Дидро и Жана ле Ронд д’Аламбера, или словарь, основанный на науках, искусствах и ремеслах . Работа, которая начала публиковаться в 1751 году, состояла из тридцати пяти томов и более 71000 отдельных статей.Большое количество статей было посвящено подробному описанию наук и ремесел и предоставило интеллектуалам по всей Европе качественный обзор человеческих знаний.

Основные идеи Просвещения

В середине 18 века в Европе произошел взрыв философской и научной деятельности, бросившей вызов традиционным доктринам и догмам. Философское движение возглавляли Вольтер и Жан-Жак Руссо, которые выступали за общество, основанное на разуме, а не на вере и католической доктрине, за новый гражданский порядок, основанный на естественном праве, и за науку, основанную на экспериментах и наблюдениях.Политический философ Монтескье представил идею разделения властей в правительстве, концепцию, которую с энтузиазмом восприняли авторы Конституции Соединенных Штатов.

Существовали две отдельные линии мысли Просвещения. Радикальное просвещение, вдохновленное философией Спинозы, защищало демократию, свободу личности, свободу выражения и искоренение религиозного авторитета. Вторая, более умеренная разновидность, поддерживаемая Рене Декартом, Джоном Локком, Кристианом Вольфом, Исааком Ньютоном и другими, искала компромисс между реформой и традиционными системами власти и веры.

Наука стала играть ведущую роль в дискурсе и мысли Просвещения. Многие писатели и мыслители эпохи Просвещения имели опыт работы в науке и ассоциировали научный прогресс с ниспровержением религии и традиционного авторитета в пользу развития свободы слова и мысли. Вообще говоря, наука Просвещения высоко ценила эмпиризм и рациональное мышление и была воплощена в идеале Просвещения о продвижении и прогрессе. Однако, как и в случае с большинством взглядов Просвещения, преимущества науки не были очевидны повсеместно.

Просвещение также давно считается основой современной западной политической и интеллектуальной культуры. Он принес на Запад политическую модернизацию с точки зрения сосредоточения внимания на демократических ценностях и институтах и создании современных либеральных демократий. Основы европейской либеральной мысли, включая право личности, естественное равенство всех людей, разделение властей, искусственный характер политического строя (который привел к более позднему различию между гражданским обществом и государством), взгляды что вся легитимная политическая власть должна быть «представительной» и основываться на согласии народа, а либеральное толкование закона, дающее людям право делать все, что прямо не запрещено, — все это было развито мыслителями Просвещения.

В религии комментарий эпохи Просвещения был ответом на религиозный конфликт в Европе предыдущего столетия. Мыслители Просвещения стремились ограничить политическую власть организованной религии и тем самым предотвратить новую эпоху нетерпимой религиозной войны. Был разработан ряд новых идей, в том числе деизм (вера в Бога-Создателя без ссылки на Библию или какой-либо другой источник) и атеизм. Последний широко обсуждался, но имел мало сторонников. Многие, например Вольтер, считали, что без веры в Бога, карающего зло, нравственный порядок общества был подорван.

Первая страница журнала The Gentleman’s Magazine, основанного Эдвардом Кейвом в Лондоне в январе 1731 года.

Повышенное потребление всевозможных материалов для чтения было одной из ключевых особенностей «социального» Просвещения. Промышленная революция позволила производить потребительские товары в больших количествах по более низким ценам, что способствовало распространению книг, брошюр, газет и журналов. Новаторство Кейва заключалось в создании ежемесячного дайджеста новостей и комментариев на любую тему, которая могла быть интересна образованной публике, от цен на товары до латинской поэзии.

Удар

Идеи Просвещения сыграли важную роль в вдохновении Французской революции, которая началась в 1789 году и подчеркнула права простых людей в отличие от исключительных прав элит. Таким образом, они заложили основу современного рационального демократического общества. Однако историки расы, пола и сословия отмечают, что идеалы Просвещения изначально не рассматривались как универсальные в современном понимании этого слова. Хотя они в конечном итоге вдохновили борьбу за права цветных людей, женщин или трудящихся масс, большинство мыслителей Просвещения не выступали за равенство для всех, независимо от расы, пола или класса, а, скорее, настаивали на том, что права и свободы не передаются по наследству. (Наследственность власти и прав была распространенным допущением до Просвещения).Эта точка зрения прямо нападала на традиционно исключительное положение европейской аристократии, но по-прежнему в значительной степени сосредоточивалась на расширении прав белых мужчин определенного социального положения.

Научные исследования

Наука, основанная на эмпиризме и рациональном мышлении и воплощенная в просвещенческом идеале продвижения и прогресса, стала играть ведущую роль в дискурсе и мысли движения.

Цели обучения

Описать достижения науки и социальных наук в 18 веке

Основные выводы

Ключевые моменты

Наука стала играть ведущую роль в дискурсе и идеях Просвещения.Движение высоко ценило эмпиризм и рациональное мышление
и было воплощено в идеале Просвещения о продвижении и прогрессе. Аналогичные правила применялись к общественным наукам.
Опираясь на работы Коперника, Кеплера и Ньютона, астрономы 18-го века усовершенствовали телескопы, составили каталоги звезд и работали над объяснением движения небесных тел и последствий всемирного тяготения. В 1781 году астроном-любитель Уильям Гершель сделал, пожалуй, самое важное открытие в астрономии 18-го века: новую планету, позже названную Ураном.
18 век стал свидетелем ранней современной переформулировки химии, которая завершилась принятием закона сохранения массы и кислородной теории горения.
Дэвид Хьюм и другие шотландские мыслители эпохи Просвещения разработали «науку о человеке». Против философских рационалистов Юм считал, что человеческое поведение управляется страстью, а не разумом, и возражал против существования врожденных идей, утверждая, что все человеческое знание в конечном итоге основано исключительно на опыте. Современная социология во многом исходит из этих идей.
Адам Смит опубликовал «Богатство народов», которое часто считается первой работой по современной экономике, в 1776 году. Это оказало немедленное влияние на британскую экономическую политику, которая продолжается и в 21 веке. Изменения в законодательстве эпохи Просвещения также продолжают формировать правовые системы сегодня.
Эпоха Просвещения была также временем основания первых научных и литературных журналов. Как источник знаний, полученных из науки и разума, эти журналы были неявной критикой существующих представлений об универсальной истине, монополизированных монархиями, парламентами и религиозными властями.

Ключевые термины

наука о человеке : тема экспериментальной философии Дэвида Юма 18-го века «Трактат о человеческой природе» (1739). Он расширил понимание аспектов человеческой природы, включая чувства, впечатления, идеи, воображение, страсти, мораль, справедливость и общество.
химическая революция : переформулировка химии XVIII века, завершившаяся законом сохранения массы и кислородной теорией горения.В 19 и 20 веках это преобразование было приписано работам французского химика Антуана Лавуазье («отца современной химии»). Однако недавние исследования отмечают, что за два столетия в химической теории и практике произошли постепенные изменения.
эмпиризм : Теория, согласно которой знание приходит в первую очередь из чувственного опыта. Он подчеркивает доказательства, полученные путем экспериментов и с использованием научных методов.

Хотя Просвещение нельзя отнести к какой-то конкретной доктрине или набору догм, наука является ключевой частью идеалов этого движения.Многие писатели и мыслители эпохи Просвещения имели опыт работы в науке и ассоциировали научный прогресс с ниспровержением религии и традиционного авторитета в пользу развития свободы слова и мысли. Вообще говоря, наука Просвещения высоко ценила эмпиризм и рациональное мышление, основанные на идеалах продвижения и прогресса. Аналогичные правила применялись к общественным наукам.

Астрономия

Опираясь на работы Коперника, Кеплера и Ньютона, астрономы 18-го века усовершенствовали телескопы, составили каталоги звезд и работали над объяснением движения небесных тел и последствий всемирного тяготения.В 1705 году астроном Эдвард Галлей правильно связал исторические описания особенно ярких комет с повторным появлением только одной (позже названной кометой Галлея), основываясь на своих расчетах орбит комет. Джеймс Брэдли понял, что необъяснимое движение звезд, которое он ранее наблюдал с Самуэлем Молинье, было вызвано аберрацией света. Он также довольно близко подошел к оценке скорости света. Наблюдения Венеры в 18 веке стали важным шагом в описании атмосферы, включая работы Михаила Ломоносова, Иоганна Иеронима Шретера и Алексиса Клода де Клеро.В 1781 году астроном-любитель Уильям Гершель сделал, возможно, самое важное открытие в астрономии 18-го века. Он заметил новую планету, которую назвал Георгий Сидус . Название Уран, предложенное Иоганном Боде, вошло в широкое употребление после смерти Гершеля. С теоретической стороны астрономии английский натурфилософ Джон Мичелл впервые предположил существование темных звезд в 1783 году.

12-метровый телескоп Уильяма Гершеля. Отсканировано из Leisure Hour, 2 ноября 1867 г., стр. 729.

Многие астрономические работы того периода затмеваются одним из самых драматических научных открытий 18 века. 13 марта 1781 года астроном-любитель Уильям Гершель заметил новую планету с помощью своего мощного телескопа-рефлектора. Первоначально это небесное тело было идентифицировано как комета, но позже оно было признано планетой. Вскоре после этого планета была названа Гершелем Georgium Sidus , а во Франции — Herschelium. Название Уран, предложенное Иоганном Боде, стало широко использоваться после смерти Гершеля.

Химия

18 век стал свидетелем ранней современной переформулировки химии, которая привела к появлению закона сохранения массы и кислородной теории горения. Этот период в итоге был назван химической революцией. Согласно более ранней теории, вещество под названием флогистон выделялось из легковоспламеняющихся материалов в результате горения. Полученный продукт был назван calx , что считалось дефлогистированным веществом в его истинной форме. Первые убедительные доказательства против теории флогистона были получены от Джозефа Блэка, Джозефа Пристли и Генри Кавендиша, которые определили различные газы, из которых состоит воздух.Однако только в 1772 году Антуан Лавуазье обнаружил, что сера и фосфор становятся тяжелее при сгорании, теория флогистона начала рушиться. Впоследствии Лавуазье открыл и назвал кислород, а также описал его роль в дыхании животных и кальцинировании металлов на воздухе (1774–1778). В 1783 году он обнаружил, что вода представляет собой соединение кислорода и водорода. Темпы перехода к открытиям Лавуазье и их принятия в Европе различались. В конце концов, теория горения, основанная на кислороде, затмила теорию флогистона и в результате создала основу современной химии.

Общественные науки

Дэвид Хьюм и другие шотландские мыслители Просвещения разработали «науку о человеке», которая исторически была выражена в работах таких авторов, как Джеймс Бернетт, Адам Фергюсон, Джон Миллар и Уильям Робертсон, все из которых объединили научное исследование того, как люди вели себя в доисторические времена. и древние культуры с сильным осознанием определяющих сил современности. Против философских рационалистов Юм считал, что человеческое поведение управляется страстью, а не разумом, и возражал против существования врожденных идей, утверждая, что все человеческое знание в конечном итоге основано исключительно на опыте.Согласно Юму, подлинное знание должно либо напрямую прослеживаться до объектов, воспринимаемых в опыте, либо быть результатом абстрактных рассуждений об отношениях между идеями, извлеченными из опыта. Современная социология в значительной степени возникла из науки о движении ма.

Адам Смит опубликовал Богатство народов , которое часто считается первой работой по современной экономике, в 1776 году. Это оказало немедленное влияние на британскую экономическую политику, которая продолжается и в 21 веке. Книге непосредственно предшествовали черновики Анн-Робер-Жак Тюрго и барона де Лона «Размышления о формировании и распределении богатства » (Париж, 1766 г.) и оказали на них влияние.Смит признал свою признательность за эту работу и, возможно, был ее переводчиком на английский язык.

Изменения в законодательстве эпохи Просвещения также продолжают формировать правовые системы сегодня. Чезаре Беккариа, юрист и один из великих писателей Просвещения, опубликовал в 1764 году свой шедевр « О преступлениях и наказаниях ». Беккариа признан одним из отцов классической теории уголовного правосудия. Его трактат осуждал пытки и смертную казнь и был основополагающим в области пенологии (изучение наказания за преступления и управления тюрьмами).Это также способствовало уголовному правосудию. Еще одним выдающимся интеллектуалом был Франческо Марио Пагано, чья работа Saggi Politici (Политические очерки, 1783) выступала против пыток и смертной казни и выступала за более мягкие уголовные кодексы.

Портрет Чезаре Бонешана-Беккариа

Хотя Беккариа менее широко известен широкой публике, чем его собратья-английские, шотландские или французские философы той эпохи, он остается одним из величайших мыслителей эпохи Просвещения.Его теории продолжают играть большую роль в последнее время. Некоторые из текущих политик, на которые повлияли его теории, — это истина в вынесении приговора, быстрое наказание и отмена смертной казни. Хотя многие из его теорий популярны, некоторые до сих пор вызывают жаркие споры более чем через два столетия после смерти Беккариа.

Научные публикации

Эпоха Просвещения была также временем основания первых научных и литературных журналов. Первый журнал, Parisian Journal des Sçavans , появился в 1665 году.Однако только в 1682 году периодические издания стали выпускаться более широко. Французский и латынь были доминирующими языками публикации, но также существовал устойчивый спрос на материалы на немецком и голландском языках. Спрос на английские публикации на континенте был в целом низким, что было отражено аналогичным нежеланием Англии к французским произведениям. Языки, которым не хватало международного рынка, такие как датский, испанский и португальский, затрудняли успех журнала и часто вместо этого использовали международный язык.Французский язык постепенно завоевал статус латыни как lingua franca научных кругов. Это, в свою очередь, дало преимущество издательской индустрии в Голландии, где выпускалось подавляющее большинство этих периодических изданий на французском языке. Как источник знаний, полученных из науки и разума, журналы были неявной критикой существующих представлений об универсальной истине, монополизированных монархиями, парламентами и религиозными властями.

Популяризация науки

Научные общества и академии, а также беспрецедентная популяризация науки среди все более грамотного населения доминировали в эпоху Просвещения.

Цели обучения

Опишите успехи, достигнутые в популяризации науки в 18 веке

Основные выводы

Ключевые моменты

В науке эпохи Просвещения доминировали научные общества и академии, которые в значительной степени заменили университеты в качестве центров научных исследований и разработок. Научные академии и общества выросли из научной революции как создатели научного знания в отличие от университетской схоластики.
Национальные научные общества были основаны в эпоху Просвещения в городских очагах научного развития по всей Европе. За ними последовали многие региональные и провинциальные общества, а также небольшие частные компании. Мероприятия включали исследования, эксперименты, спонсирование конкурсов сочинений и совместные проекты между обществами.
Академии и общества распространяли науку о Просвещении, публикуя работы своих членов. Графики публикации обычно были нерегулярными, с интервалами между выпусками иногда на несколько лет.В то время как журналы академий в основном публиковали научные статьи, последующие независимые периодические издания представляли собой смесь обзоров, рефератов, переводов иностранных текстов, а иногда и производных, перепечатанных материалов.
Хотя словари и энциклопедии существовали с древних времен, во времена Просвещения они эволюционировали от простого списка определений к гораздо более подробным обсуждениям этих слов. Самым известным из энциклопедических словарей 18 века является Энциклопедия или Систематический словарь наук, искусств и ремесел .
В эпоху Просвещения наука стала привлекать все более широкую аудиторию. Более грамотное население, стремящееся к знаниям и образованию как в области искусства, так и науки, способствовало расширению печатной культуры и распространению научных знаний в кофейнях, на публичных лекциях и посредством популярных публикаций.
В эпоху Просвещения женщины были исключены из научных обществ, университетов и ученых профессий. Несмотря на эти ограничения, многие женщины внесли ценный вклад в науку в 18 веке.

Ключевые термины

Беседы о множественности миров : научно-популярная книга французского писателя Бернара ле Бовье де Фонтенеля, опубликованная в 1686 году. В ней предлагалось объяснение гелиоцентрической модели Вселенной, предложенной Николаем Коперником в его работе 1543 года De Revolutionibus orbium целестий. Книга, написанная на французском языке, а не на латыни, как большинство научных работ той эпохи, была одной из первых попыток объяснить научные теории на популярном языке, понятном широкой аудитории.
Научная революция : Возникновение современной науки в период раннего Нового времени, когда развитие математики, физики, астрономии, биологии (включая анатомию человека) и химии изменило взгляды общества на природу. Он начался в Европе в конце периода Возрождения и продолжался до конца 18 века, оказывая влияние на интеллектуальное социальное движение, известное как Просвещение. Хотя его даты оспариваются, публикация книги Николая Коперника «De Revolutionibus orbium coelestium» («О вращении небесных сфер») в 1543 году часто упоминается как ее начало.
Энциклопедия, или Систематический словарь наук, искусств и ремесел : Общая энциклопедия, опубликованная во Франции между 1751 и 1772 годами, с более поздними дополнениями, исправленными изданиями и переводами. У него было много авторов, известных как энциклопедисты, редактировал его Дени Дидро, а до 1759 года редактировал его Жан ле Ронд д’Аламбер. Он наиболее известен тем, что представляет мысли эпохи Просвещения.

Общества и академии

В науке эпохи Просвещения доминировали научные общества и академии, которые в значительной степени заменили университеты в качестве центров научных исследований и разработок.Эти организации выросли из научной революции как создатели научного знания в отличие от университетской схоластики. В эпоху Просвещения некоторые общества создавали или сохраняли связи с университетами. Однако современные источники отличают университеты от научных обществ, утверждая, что полезность университетов заключается в передаче знаний, в то время как общества функционируют, чтобы создавать знания. По мере того, как роль университетов в институционализированной науке стала уменьшаться, научные общества стали краеугольным камнем организованной науки.После 1700 года в Европе было основано множество официальных академий и обществ, и к 1789 году существовало более семидесяти официальных научных обществ. В отношении этого роста Бернар де Фонтенель ввел термин «эпоха академий» для описания 18 века.

Национальные научные общества были созданы в городских очагах научного развития по всей Европе. В 17 веке возникло Лондонское королевское общество (1662 г.), Парижская Королевская академия наук (1666 г.) и Берлинская Академия дер Виссеншафтен (1700 г.).В первой половине 18 века были созданы Academia Scientiarum Imperialis (1724) в Санкт-Петербурге и Kungliga Vetenskapsakademien (Шведская королевская академия наук) (1739). За ними последовали многие региональные и провинциальные общества, а также небольшие частные компании. Государство учредило официальные научные общества для предоставления технической экспертизы, что привело к установлению прямого и тесного контакта между научным сообществом и государственными органами.Государственная спонсорская поддержка была выгодна обществу, поскольку она принесла финансы и признание наряду с определенной степенью свободы в управлении. Большинству обществ было разрешено контролировать свои собственные публикации, контролировать выборы новых членов и иным образом обеспечивать администрирование. Членство в академиях и обществах было очень избирательным. Мероприятия включали исследования, эксперименты, спонсирование конкурсов сочинений и совместные проекты между обществами.

Научные и популярные публикации

Академии и общества служили для распространения науки Просвещения путем публикации научных работ своих членов, а также их трудов.За исключением Philosophical Transactions of the Royal Society Лондонского королевского общества, который издавался регулярно, ежеквартально, графики публикации, как правило, были нерегулярными, а периоды между томами иногда длились годами. Эти и другие ограничения академических журналов оставили значительное пространство для появления независимых периодических изданий, которые вызвали научный интерес у широкой публики. В то время как журналы академий в основном публиковали научные статьи, независимые периодические издания представляли собой смесь обзоров, рефератов, переводов иностранных текстов, а иногда и производных, перепечатанных материалов.Большинство этих текстов были опубликованы на местном языке, поэтому их распространение на континенте зависело от языка читателей. Например, в 1761 году русский ученый Михаил Ломоносов правильно отнес кольцо света вокруг Венеры, видимое во время транзита планеты, к атмосфере планеты. Однако из-за того, что немногие ученые понимали русский язык за пределами России, его открытие не получило широкого признания до 1910 года. С более широкой аудиторией и постоянно увеличивающимся объемом публикаций появились специализированные журналы, отражающие растущее разделение между научными дисциплинами в эпоху Просвещения.

Обложка первого тома «Философских трудов Королевского общества, 1665–1666», Лондонского королевского общества.

The Philosophical Transactions был основан в 1665 году как первый в мире журнал, посвященный исключительно науке. Он по-прежнему издается Королевским обществом, что также делает его старейшим научным журналом в мире. Использование слова «философский» в названии относится к «естественной философии», которая была эквивалентом того, что теперь принято называть наукой.

Хотя словари и энциклопедии существуют с древних времен, они превратились из простого длинного списка определений в подробные обсуждения этих слов в энциклопедических словарях 18-го века. Работы были частью движения Просвещения, направленного на систематизацию знаний и предоставление образования более широкой аудитории, чем образованная элита. По мере развития XVIII века содержание энциклопедий также менялось в зависимости от вкусов читателей. Тома, как правило, больше фокусировались на светских делах, особенно на науке и технике, чем на богословских вопросах.Наиболее известные из этих работ — Энциклопедия Дени Дидро и Жана ле Ронд д’Аламбера или Систематический словарь наук, искусств и ремесел . Работа, которая начала публиковаться в 1751 году, состояла из тридцати пяти томов и более 71000 отдельных статей. Многие статьи подробно описывают науки и ремесла. Масштабная работа была организована по «дереву познания». Дерево отражало заметное разделение между искусствами и науками, в значительной степени результат роста эмпиризма.Обе области знания объединяла философия, ствол древа познания.

Наука и общественность

В эпоху Просвещения научная дисциплина стала привлекать постоянно растущую аудиторию. Все более грамотное население, стремящееся к знаниям и образованию как в области искусства, так и науки, способствовало расширению печатной культуры и распространению научных знаний. Британская кофейня является ранним примером этого явления, поскольку их учреждение создало новый общественный форум для политического, философского и научного дискурса.В середине XVI века кофейни возникли вокруг Оксфорда, где академическое сообщество начало извлекать выгоду из нерегулируемого разговора, разрешенного кофейней. Новое социальное пространство использовалось некоторыми учеными как место для обсуждения науки и экспериментов вне лаборатории официального учреждения. Образование было центральной темой, и некоторые посетители начали давать уроки другим. По мере развития кофеен в Лондоне клиенты слушали лекции по таким научным предметам, как астрономия и математика, по чрезвычайно низкой цене.

Открытые лекционные курсы предлагали ученым, не связанным с официальными организациями, форум для передачи научных знаний и собственных идей, что давало возможность заработать себе репутацию и даже зарабатывать на жизнь. Публика же получила знания и развлечение от демонстрационных лекций. Курсы варьировались по продолжительности от одной-четырех недель до нескольких месяцев или даже на весь учебный год и предлагались практически в любое время дня. Важность лекций заключалась не в преподавании сложных научных дисциплин, а в демонстрации принципов научных дисциплин и поощрении дискуссий и дебатов.Запрещенные посещать университеты и другие учреждения, женщины часто посещали демонстрационные лекции и составляли значительное число аудиторов.

Повышение уровня грамотности в Европе в эпоху Просвещения позволило науке проникнуть в массовую культуру через печать. Более формальные работы включали объяснения научных теорий для людей, не имеющих достаточного образования для понимания оригинального научного текста. Публикация книги Бернара де Фонтенеля «Беседы о множественности миров » (1686 г.) стала первым значительным произведением, в котором научная теория и знания выражались специально для мирян, на местном языке и для развлечения читателей.Книга специально адресована женщинам, интересующимся научным писательством, и вдохновила на создание множества подобных работ, написанных в дискурсивном стиле. Они были более доступны читателю, чем сложные статьи, трактаты и книги, изданные академиями и учеными.

Наука и гендер

В эпоху Просвещения женщины были исключены из научных обществ, университетов и учёных профессий. Они получали образование, если вообще получали, посредством самообучения, наставников и наставлений более непредубежденных членов семьи и родственников.За исключением дочерей ремесленников, которые иногда учились профессиям своих отцов, помогая в мастерских, образованные женщины были в первую очередь частью элитного общества. Кроме того, отсутствие у женщин доступа к научным приборам (например, микроскопу) затрудняет проведение ими независимых исследований.

Несмотря на эти ограничения, многие женщины внесли ценный вклад в науку в 18 веке. Две известные женщины, которым удалось поучаствовать в официальных учреждениях, — это Лаура Басси и русская принцесса Екатерина Дашкова.Басси была итальянским физиком, который получил степень доктора философии в Болонском университете и начал преподавать там в 1732 году. Дашкова стала директором Российской Императорской Академии наук в Санкт-Петербурге в 1783 году. Ее личные отношения с императрицей Екатериной Великой позволили ей получить должность, которая ознаменовала собой первое в истории назначение женщины директором научной академии. Однако чаще женщины участвовали в науке в качестве сотрудников своих родственников или супругов-мужчин.Другие стали иллюстраторами или переводчиками научных текстов.

Портрет М. и мадам Лавуазье, работы Жака-Луи Давида, 1788 год, Музей Метрополитен.

Женщины обычно участвовали в науке через родственников или супругов-мужчин. Например, Мари-Анн Пьеретт Польз работала вместе со своим мужем Антуаном Лавуазье. Помимо помощи в лабораторных исследованиях Лавуазье, она отвечала за перевод ряда английских текстов на французский для работы своего мужа над новой химией.Ползе также иллюстрировала многие публикации своего мужа, такие как его Трактат по химии (1789)

Просвещенный деспотизм

Просвещенные деспоты, вдохновленные идеалами эпохи Просвещения, считали, что королевская власть проистекает не из божественного права, а из общественного договора, согласно которому деспоту была доверена власть управлять вместо любых других правительств.

Цели обучения

Дайте определение просвещенному деспотизму и приведите примеры

Основные выводы

Ключевые моменты

Просвещенные деспоты считали, что королевская власть проистекает не из божественного права, а из общественного договора, по которому деспоту была доверена власть управлять вместо любых других правительств.По сути, монархи просвещенного абсолютизма укрепляли свой авторитет, улучшая жизнь своих подданных.
Эссе, защищающее систему просвещенного деспотизма, было написано Фридрихом Великим, правившим Пруссией с 1740 по 1786 год. Фридрих модернизировал прусскую бюрократию и государственную службу и проводил религиозную политику во всем своем королевстве, которая варьировалась от терпимости до сегрегации. Следуя общим интересам просвещенных деспотов, он поддерживал искусства, философов, которых предпочитал, и полную свободу печати и литературы.
Российская Екатерина II продолжала модернизировать Россию по западноевропейскому образцу, но ее просвещенный деспотизм проявлялся в основном в ее приверженности искусству, науке и модернизации российского образования. Хотя она провела некоторые административные и экономические реформы, призыв на военную службу и экономика продолжали зависеть от крепостного права.
Мария Тереза провела значительные реформы для повышения военной и бюрократической эффективности Австрии. Она улучшила экономику штата, ввела национальную систему образования и внесла свой вклад в важные реформы в медицине.Однако, в отличие от других просвещенных деспотов, Марии Терезии было трудно вписаться в интеллектуальную сферу Просвещения и она не разделяла увлечения идеалами Просвещения.
Джозеф был сторонником просвещенного деспотизма, но его приверженность модернизации реформ впоследствии вызвала значительную оппозицию, которая в конечном итоге вылилась в неспособность полностью реализовать его программы. Среди других достижений он вдохновил на полную реформу правовой системы, покончил с цензурой прессы и театра и продолжил реформы своей матери в сфере образования и медицины.

Ключевые термины

крепостное право : статус многих крестьян при феодализме, особенно относящийся к дворянству. Это было состояние кабалы, которое в основном развивалось в Европе в средние века и длилось в некоторых странах до середины XIX века.
просвещенный деспотизм : Также известен как просвещенный абсолютизм или доброжелательный абсолютизм, форма абсолютной монархии или деспотизма, вдохновленная Просвещением. Монархи, принявшие его, следовали причастиям рациональности.Некоторые из них способствовали образованию и допускали религиозную терпимость, свободу слова и право владеть частной собственностью. Они считали, что королевская власть проистекает не из божественного права, а из общественного договора, по которому деспоту была доверена власть управлять вместо любых других правительств.
Энциклопедия : Общая энциклопедия, изданная во Франции между 1751 и 1772 годами, с более поздними дополнениями, исправленными изданиями и переводами. В нем было много писателей, известных как энциклопедисты.Он наиболее известен тем, что представляет мысли эпохи Просвещения.

Просвещенный деспотизм

Крупнейшим мыслителям эпохи Просвещения приписывают развитие правительственных теорий, критически важных для создания и развития современного демократического государства, управляемого гражданским обществом. Просвещенный деспотизм, также называемый просвещенным абсолютизмом, был одной из первых идей, проистекающих из политических идеалов Просвещения. Эта концепция была официально описана немецким историком Вильгельмом Рошером в 1847 году и до сих пор вызывает споры среди ученых.

Просвещенные деспоты считали, что королевская власть проистекает не из божественного права, а из общественного договора, по которому деспоту была доверена власть управлять вместо любых других правительств. По сути, монархи просвещенного абсолютизма укрепляли свой авторитет, улучшая жизнь своих подданных. Эта философия подразумевала, что государь знал интересы своих подданных лучше, чем они сами. Монарх, взявший на себя ответственность за подданных, исключал их участие в политической жизни.Разница между деспотом и просвещенным деспотом основана на широком анализе степени, в которой они приняли Эпоху Просвещения. Однако историки спорят о реальном воплощении просвещенного деспотизма. Они проводят различие между «просвещением» правителя лично и его режимом.

Фридрих Великий

Просвещенный деспотизм защищал в своем эссе Фридрих Великий, правивший Пруссией с 1740 по 1786 год.Он был энтузиастом французских идей и пригласил в свой дворец известного французского философа Просвещения Вольтера. С помощью французских экспертов Фредерик организовал систему косвенного налогообложения, которая давала государству больше доходов, чем прямое налогообложение. Одним из величайших достижений Фредерика был контроль над ценами на зерно, при котором государственные склады позволяли гражданскому населению выжить в бедных регионах, где урожай был плохим. Фридрих модернизировал прусскую бюрократию и государственную службу и проводил религиозную политику во всем своем королевстве, которая варьировалась от терпимости до сегрегации.Он в основном не практиковал и терпеливо относился ко всем религиям в своем царстве, хотя протестантизм стал излюбленной религией, а католики не были выбраны на более высокие государственные должности. Защищая и поощряя торговлю еврейскими гражданами Империи, он неоднократно выражал сильные антисемитские настроения. Он также призывал переселенцев разных национальностей и вероисповеданий приезжать в Пруссию. Некоторые критики, однако, указывают на его репрессивные меры против покоренных польских подданных после того, как некоторые польские земли попали под контроль Прусской империи.Следуя общим интересам просвещенных деспотов, Фредерик поддерживал искусства, философов, которых он предпочитал, и полную свободу печати и литературы.

Екатерина Великая

Екатерина II в России была самой известной и самой продолжительной правящей женщиной-лидером России, правившей с 1762 года до своей смерти в 1796 году. Поклонница Петра Великого, она продолжала модернизировать Россию по западноевропейским образцам, но ее просвещенный деспотизм проявился. в основном с ее приверженностью искусству, науке и модернизации российского образования.Эрмитаж, который сейчас занимает весь Зимний дворец, начинался как личное собрание Екатерины. Она писала комедии, художественную литературу и мемуары, одновременно развивая Вольтера, Дидро и Д’Аламбера — всех французских энциклопедистов, которые позже закрепили ее репутацию в своих трудах. Ведущие европейские экономисты того времени стали иностранными членами Вольного экономического общества, основанного по ее предложению в Санкт-Петербурге в 1765 году. Она также привлекала западноевропейских ученых. Через несколько месяцев после своего вступления на престол в 1762 году, услышав, что французское правительство пригрозило прекратить публикацию знаменитой французской энциклопедии из-за ее нерелигиозного духа, Екатерина предложила Дидро завершить свою великую работу в России под ее защитой. .Она считала, что «человека нового типа» можно создать, прививая русским детям западноевропейское образование. Она продолжала изучать теорию и практику образования в других странах, и, хотя она провела некоторые образовательные реформы, ей не удалось создать национальную школьную систему.

Смольный институт, первый в России институт «Благородных девиц» и первое европейское государственное женское высшее учебное заведение, картина С.Ф. Галактионов, 1823.

Екатерина основала Смольный институт благородных девушек для обучения женщин.Поначалу институт принимал только девушек из знатной элиты, но со временем стал принимать и девушек из мелкой буржуазии. Девушек, посещавших Смольный институт «Смолянки», часто обвиняли в незнании всего, что происходило в мире за стенами Смольных зданий. В стенах Института их обучали безупречному французскому языку, музыкальности, танцам и полному трепету перед Монархом.

Хотя Екатерина воздерживалась от претворения в жизнь большинства демократических принципов, она издала кодексы, отражающие некоторые тенденции модернизации, включая разделение страны на провинции и округа, ограничение власти дворян, создание среднего сословия и ряд экономических реформ.Однако военная повинность и экономика продолжали зависеть от крепостного права, а растущие требования государства и частных землевладельцев привели к росту зависимости от крепостных.

Мария Тереза

Мария Тереза была единственной женщиной-правительницей Габсбургских владений и последней из Габсбургского дома. Она провела значительные реформы для повышения военной и бюрократической эффективности Австрии. Она удвоила государственные доходы между 1754 и 1764 годами, хотя ее попытка обложить налогом духовенство и дворянство была лишь частично успешной.Тем не менее, ее финансовые реформы значительно улучшили экономику. В 1760 году Мария Тереза создала Государственный совет, который служил комитетом экспертов-консультантов. Ему не хватало исполнительной или законодательной власти, но, тем не менее, он показывал разницу между автократической формой правления. В медицине ее решение сделать прививки своим детям после эпидемии оспы 1767 года изменило негативное отношение австрийских врачей к вакцинации. Австрия запретила сжигание ведьм и пытки в 1776 году.Позже он был вновь введен, но прогрессивный характер этих реформ остается отмеченным. Образование было одной из самых заметных реформ правления Марии Терезии. В новой школьной системе, основанной на системе Пруссии, все дети обоих полов в любом возрасте должны были посещать школу в возрасте от 6 до 12 лет, хотя закон оказалось очень трудно исполнить.

Однако Марии Терезии было трудно вписаться в интеллектуальную сферу Просвещения. Например, она считала, что религиозное единство необходимо для мирной общественной жизни, и категорически отвергала идею религиозной терпимости.Она считала евреев и протестантов опасными для государства и активно пыталась их подавить. Как молодой монарх, который воевал в двух династических войнах, она считала, что ее дело должно быть причиной ее подданных, но в более поздние годы она поверила, что их причина должна быть ее.

Иосиф II Австрийский

Старший сын Марии Терезии, Иосиф II, император Священной Римской империи с 1765 по 1790 год и правитель земель Габсбургов с 1780 по 1790 год, был непринужден к идеям Просвещения.Джозеф был сторонником просвещенного деспотизма, но его приверженность модернизации реформ вызвала значительную оппозицию, которая в конечном итоге вылилась в неспособность полностью реализовать его программы.

Джозеф вдохновил на полную реформу правовой системы, отменил жестокие наказания и смертную казнь в большинстве случаев и установил принцип полного равенства обращения со всеми правонарушителями. Он положил конец цензуре прессы и театра. В 1781–82 он предоставил крепостным крестьянам полную юридическую свободу.Однако домовладельцы обнаружили, что их экономическое положение находится под угрозой, и в конце концов изменили свою политику. Чтобы уравнять налогообложение, Джозеф приказал провести оценку всех земель империи, чтобы ввести единый эгалитарный налог на землю. Однако большая часть его финансовых реформ была отменена незадолго до или после смерти Джозефа в 1790 году. Чтобы воспитывать грамотных граждан, начальное образование стало обязательным для всех мальчиков и девочек, а высшее практическое образование было предложено немногим избранным.Джозеф учредил стипендии для талантливых бедных студентов и разрешил открытие школ для евреев и других религиозных меньшинств. В 1784 году он приказал стране изменить язык обучения с латыни на немецкий, что было весьма спорным шагом в многоязычной империи. Джозеф также попытался централизовать медицинское обслуживание в Вене путем строительства единой большой больницы, знаменитой Allgemeines Krankenhaus, которая открылась в 1784 году. Однако централизация усугубила проблемы с санитарией, вызвав эпидемии и 20% смертность в новой больнице. но в следующем столетии город стал выдающимся в области медицины.

Иосиф II вспахивает поле возле Славиковица в сельской южной Моравии 19 августа 1769 года.

Иосиф II был одним из первых правителей Центральной Европы. Он попытался отменить крепостное право, но его планы встретили сопротивление землевладельцев. Его Императорский Патент 1785 года отменил крепостное право на некоторых территориях Империи, но под давлением помещиков не дал крестьянам права собственности на землю или свободы от налогов, причитающихся помещикам-дворянам. Это давало им личную свободу.Окончательные реформы освобождения империи Габсбургов были проведены в 1848 году.

Вероятно, самой непопулярной из всех его реформ была его попытка модернизации в высшей степени традиционной католической церкви. Назвав себя хранителем католицизма, Иосиф II нанес решительный удар по папской власти. Он пытался сделать католическую церковь в своей империи орудием государства, независимого от Рима. Джозеф был очень дружелюбен к масонству, так как считал его очень совместимым с его собственной философией Просвещения, хотя сам, по-видимому, никогда не присоединялся к Ложе.В 1789 году он издал хартию религиозной терпимости для евреев Галиции, региона с большим традиционным еврейским населением, говорящим на идиш. Хартия отменила общинную автономию, в соответствии с которой евреи контролировали свои внутренние дела. Это способствовало германизации и ношению нееврейской одежды.

Ханна Арендт (Стэнфордская энциклопедия философии)

Ханна Арендт, одна из ведущих политических мыслителей двадцатого века.
века, родился в 1906 году в Ганновере и умер в Нью-Йорке в 1975 году.В
1924 г., после окончания средней школы, она пошла в
Марбургский университет будет учиться у Мартина Хайдеггера. Встреча с
Хайдеггер, с которым у нее был короткий, но интенсивный роман, был
длительное влияние на ее мысли. После года обучения в Марбурге,
она переехала во Фрайбургский университет, где провела один семестр
Посещение лекций Эдмунда Гуссерля. Весной 1926 года она
поступил в Гейдельбергский университет, чтобы учиться у Карла Ясперса,
философ, с которым она сформировала давних интеллектуальных и
личная дружба.Защитила докторскую диссертацию на тему:
Der Liebesbegriff bei Augustin (далее — LA) под управлением Ясперса
надзором в 1929 году. Она была вынуждена бежать из Германии в 1933 году в качестве
результат прихода к власти Гитлера, и после непродолжительного пребывания в Праге и
Женева переехала в Париж, где проработала шесть лет (1933–39).
ряд еврейских организаций беженцев. В 1936 г. она отделилась от
ее первый муж, Гюнтер Штерн, и начал жить с
Генрих Блюхер, за которого она вышла замуж в 1940 году.Во время ее пребывания в
Пэрис она продолжила работу над своей биографией Рахель.
Varnhagen , который не публиковался до 1957 года (далее RV). В
1941 г. она была вынуждена покинуть Францию и вместе с ней переехала в Нью-Йорк.
муж и мать. В Нью-Йорке она вскоре стала частью влиятельной
круг писателей и интеллектуалов собрался вокруг журнала
Партизанский обоз . В послевоенный период она читала лекции в
ряд американских университетов, включая Принстон, Беркли и
Чикаго, но был наиболее тесно связан с Новой школой для
Социальные исследования, где она была профессором политической философии.
до ее смерти в 1975 году.В 1951 году она опубликовала The Origins of
Тоталитаризм (далее ОТ), крупное исследование нацистов и
Сталинские режимы, вскоре ставшие классикой, за которыми последовало г.
Состояние человека в 1958 году (далее HC), ее наиболее важное значение.
философская работа. В 1961 году она присутствовала на суде над Адольфом Эйхманом.
в Иерусалиме в качестве корреспондента журнала The New Yorker , и
два года спустя опубликовал Eichmann в Иерусалиме (далее
EJ), что вызвало глубокую полемику в еврейских кругах.В том же году
видел публикацию О революции (далее ИЛИ),
сравнительный анализ американской и французской революций. Число
важных эссе были также опубликованы в 1960-х и в начале
1970-е: первая коллекция была озаглавлена Между прошлым и будущим .
(далее БПФ), второй Люди в темные времена (далее МДТ),
и третий Кризисов республики (далее КР). На
когда она умерла в 1975 году, она завершила первые два тома на
Thinking и Willing ее последних основных философских
работа, The Life of the Mind , опубликованная посмертно.
в 1978 г. (далее Л. М.).Третий том, на Судейская , был
остались незавершенными, но некоторые справочные материалы и конспекты лекций были
опубликовано в 1982 году под названием Лекций Канта о политической
Философия (далее ЛКПП).

Ханна Арендт была одним из выдающихся политических мыслителей
двадцатый век. Сила и оригинальность ее мышления были
очевидно в таких работах, как Истоки тоталитаризма ,
Состояние человека , Революция и Жизнь
Разума .В этих работах и в многочисленных эссе она боролась
с наиболее важными политическими событиями своего времени, пытаясь понять
их значение и историческое значение, и показывает, как они повлияли на наши
категории морального и политического суждения. Что требовалось в ней
представление, была новая структура, которая могла позволить нам прийти к соглашению с
двойные ужасы двадцатого века, нацизм и сталинизм. Она
представила такую основу в своей книге о тоталитаризме и продолжила
разработать новый набор философских категорий, которые могут пролить свет на
условия жизни человека и дать свежий взгляд на природу
политическая жизнь.

Хотя некоторые из ее работ сейчас относятся к классике западного
традиции политической мысли, она всегда оставалась трудной для
классифицируйте. Ее политическую философию нельзя охарактеризовать с точки зрения
традиционные категории консерватизма, либерализма и социализма.
Ее мышление не может быть ассимилировано с недавним возрождением
коммунитарная политическая мысль, которую можно найти, например, в
труды А. Макинтайра, М. Сэндела, К. Тейлора и М. Уолцера. Ее имя
был отмечен рядом критиков либеральной традиции в
основания того, что она представила видение политики, которая стояла в
противодействие некоторым ключевым либеральным принципам.Есть много направлений
Мысль Арендт, которая могла бы оправдать такое утверждение, в частности, ее
критика представительной демократии, ее упор на гражданскую активность
и политическая дискуссия, ее отделение морали от политики,
и ее восхваление революционной традиции. Однако это было бы
Ошибочно рассматривать Арендт как антилиберального мыслителя. Арендт на самом деле
суровый защитник конституционализма и верховенства закона, адвокат
основных прав человека (среди которых она включала не только
право на жизнь, свободу и свободу выражения мнения, а также право
к действию и к мнению), и критик всех форм политического
сообщества, основанные на традиционных связях и обычаях, а также
основанный на религиозной, этнической или расовой принадлежности.

Политическая мысль Арендт в этом смысле также не может быть идентифицирована.
с либеральной традицией или с претензиями, выдвинутыми рядом
его критики. Арендт не рассматривала политику как средство
удовлетворение индивидуальных предпочтений, ни как способ интеграции
людей, разделяющих общее представление о добре. Ее концепция
политика основана на идее активного гражданства, то есть
о ценности и важности гражданской активности и коллективного
обсуждение всех вопросов, затрагивающих политическое сообщество.Если
есть традиция мысли, с которой можно отождествить Арендт,
это классическая традиция гражданского республиканизма, берущая свое начало в
Аристотеля и воплощены в трудах Макиавелли, Монтескье,
Джефферсон и Токвиль. Согласно этой традиции, политика находит
его подлинное выражение всякий раз, когда граждане собираются вместе на публике
пространство для совещаний и принятия решений по коллективным вопросам
беспокойство. Политическая деятельность ценится не потому, что она может привести к
согласия или общей концепции блага, но потому что это
позволяет каждому гражданину осуществлять свои полномочия, чтобы
развивать способности к суждениям и достигать согласованными действиями
некоторая мера политической эффективности.

Ниже мы реконструируем политическую философию Арендт.
по четырем основным темам: (1) ее концепция современности, (2) ее
теория действия, (3) ее теория суждения и (4) ее концепция
гражданства.

В своей основной философской работе The Human Condition и в
некоторые из очерков, собранных в Между прошлым и будущим ,
Арендт сформулировала довольно негативную концепцию современности. В этих
сочинений Арендт в первую очередь озабочена убытками, понесенными в результате
результат затмения традиций, религии и авторитета, но она
предлагает ряд поясняющих предложений в отношении
ресурсы, которые современная эпоха все еще может предоставить для решения вопросов
смысла, идентичности и ценности.

Для Арендт современность характеризуется потерей человек.
мир , под которым она подразумевает ограничение или устранение
публичная сфера действия и речи в пользу частного мира
самоанализ и частное преследование экономических интересов. Современность
эпоха массового общества, подъем социальных из
предыдущее различие между публичным и частным, а также
победа зоопарков над homo faber и
Классическая концепция человека как zoon politikon .Современность
эпоха бюрократического управления и анонимного труда, скорее
чем политика и действия, господство элиты и манипуляции
общественное мнение. Это эпоха, когда тоталитарные формы правления,
такие как нацизм и сталинизм, возникли в результате
институционализация террора и насилия. Это возраст, когда
история как «естественный процесс» заменила историю как
ткань действий и событий, где однородность и соответствие
заменили множественность и свободу, и где изоляция и одиночество
разрушили человеческую солидарность и все спонтанные формы жизни
вместе.Современность — это эпоха, когда прошлое больше не несет в себе
достоверность оценки, когда люди, потерявшие
традиционные стандарты и ценности, должны искать новые основы человеческого
сообщество как таковое.

Это видение современности Арендт, видение, которое, на первый взгляд,
кажется довольно суровым и беспощадным. Стоит отметить,
однако отрицательная оценка современности Арендт была сформирована
ее опыт тоталитаризма в двадцатом веке, и что
ее работа дает ряд важных идей, которые могут помочь нам
обращаются к определенным проблемным чертам современности.В ней
политические сочинения, и особенно в The Origins of
Тоталитаризм , Арендт утверждала, что феномен
тоталитаризм нарушил преемственность западной истории, и
сделал бессмысленным большинство наших моральных и политических категорий.
Прорыв наших традиций стал безвозвратным после трагических событий.
события ХХ века и торжество тоталитарных
движения Восток и Запад. В форме сталинизма и нацизма,
тоталитаризм взорвал устоявшиеся категории политических
мысли и принятые стандарты морального суждения, и тем самым
нарушил преемственность нашей истории.Столкнувшись с трагическими событиями
Холокост и ГУЛАГ, мы больше не можем вернуться к традиционным
концепции и ценности, чтобы объяснить беспрецедентное с помощью
прецеденты, или понять чудовищное с помощью знакомого.
Бремя нашего времени нужно преодолевать без помощи традиций или
как однажды выразилась Арендт, «без перил» (RPW, 336).
Наши унаследованные концепции и критерии суждения были распущены
под воздействием современных политических событий, и теперь задача состоит в том, чтобы
восстановить смысл прошлого вне рамок каких-либо
традиции, поскольку ни один из них не сохранил своей первоначальной силы.Это
значит, прошлое, а не традиция, которую Арендт пытается уберечь от
разрыв в современном сознании времени. Только путем повторного присвоения
прошлого посредством того, что Арендт назвала «смертельным воздействием новых
мысли »(MDT, 201) можем ли мы надеяться вернуть смысл
представить и пролить свет на современную ситуацию.

Герменевтическая стратегия, которую использовала Арендт, чтобы восстановить связь
прошлым в долгу как Уолтеру Бенджамину, так и Мартину
Хайдеггер. От Бенджамина она заимствовала идею фрагментарного
историография, которая стремится идентифицировать моменты разрыва,
перемещение и вывих в истории.Такой фрагментарный
историография позволяет восстановить утраченные возможности прошлого
в надежде, что они найдут воплощение в настоящем. Из
Хайдеггеру она взяла идею деконструктивного прочтения западного
философская традиция, стремящаяся раскрыть подлинный
смысл наших категорий и освободить их от искажающих
инкрустация традиций. Такая деконструктивная герменевтика позволяет
один, чтобы восстановить те изначальные переживания ( Urphaenomene )
которые были скрыты или забыты философской традицией,
и тем самым восстановить утраченные истоки наших философских концепций.
и категории.

Полагаясь на эти две герменевтические стратегии, Арендт надеется искупить
из прошлого его потерянное или «забытое сокровище», то есть
те фрагменты из прошлого, которые все еще могут иметь значение для
нас. По ее мнению, это уже невозможно после краха
традиция, чтобы сохранить прошлое в целом; задача, скорее, выкупить
из забвения те элементы прошлого, которые еще могут
осветить нашу ситуацию. Восстановить связь с прошлым — значит
не антикварное упражнение; напротив, без критического
повторное присвоение прошлого нашего временного горизонта нарушается,
наш опыт ненадежен, и наша личность более хрупкая.В Арендт
вид, то необходимо искупить в прошлом те моменты
стоит сохранить, чтобы спасти те фрагменты из сокровищ прошлого, которые
значимый для нас. Только посредством этого критического перераспределения можно
мы заново открываем прошлое, наделяем его актуальностью и смыслом для
настоящее и сделать его источником вдохновения на будущее.

Этому критическому повторному присвоению частично способствует тот факт, что
что после разрыва в современном сознании времени прошлое может
«Откройтесь нам с неожиданной свежестью и скажите нам то, что нет
еще есть уши, чтобы слышать »(БНФ, 94).Распад
на самом деле традиция может дать отличный шанс заглянуть в прошлое
«Глазами, не искаженными никакими традициями, с прямотой, которая
исчез из западного чтения и слуха со времен римских
цивилизация покорилась авторитету греческой мысли »(БНФ,
28–9).

Возвращение Арендт к первоначальному опыту греческого полиса
представляет собой в этом смысле попытку разорвать оковы
устаревшие традиции и заново открыть для себя прошлое, в котором традиция
больше не претензия.Вопреки традиции Арендт ставит критерий
подлинность, против авторитета того, что забыто,
скрытые или вытесненные на обочину истории. Только при эксплуатации
против традиционализма и требований традиционных
историография может снова сделать прошлое значимым, предоставьте источники
озарения в настоящее время и отдать его сокровища тем, кто
искать их с «новыми мыслями» и сохранять акты
память.

Арендт формулирует свою концепцию современности на нескольких ключевых
особенности: это мировое отчуждение , земля
отчуждение , подъем социального и победа
зоотехнических лабораторий .Мировое отчуждение означает потерю
интерсубъективно конституированный мир опыта и действий средствами
из которых мы устанавливаем нашу самоидентификацию и адекватное чувство
реальность. Земное отчуждение относится к попытке убежать от
пределы земли; вдохновленные современной наукой и технологиями, мы
искали способы преодолеть наше земное состояние с помощью
отправляясь на исследование космоса, пытаясь воссоздать
жизнь в лабораторных условиях, и пытаясь расширить наши данные
срок жизни.Подъем социального относится к расширению
рыночная экономика с раннего Нового времени и постоянно растущая
накопление капитала и общественного богатства. С ростом социальной
все стало объектом производства и потребления,
приобретение и обмен; кроме того, его постоянное расширение
привело к стиранию различий между частным и частным.
публика. Победа лабораторий животных относится к
торжество ценностей труда над ценностями homo faber и
человека как zoon politikon .Все ценности, характерные для
мир производства — постоянство, стабильность, долговечность
— а также характерные для мира действия и
речь — свобода, множественность, солидарность — приносятся в жертву
в пользу ценностей жизни, продуктивности и изобилия.

Арендт выделяет два основных этапа возникновения современности:
во-первых, с шестнадцатого по девятнадцатый век, соответствует
мировое отчуждение и подъем социального, второго, от
начало ХХ века, соответствует отчуждению земли и
Победа зоопарков .Она также называет номер
причин: открытие Америки и соответствующее сокращение
землю, волны экспроприации начались во время Реформации,
изобретение телескопа, бросающего вызов адекватности чувств,
рост современной науки и философии, а затем
концепция человека как часть процесса Природы и Истории, и
расширение сферы экономики, производства и
накопление общественного богатства.

Интерпретацию современности Арендт можно подвергнуть критике по
количество оснований.Мы акцентируем внимание здесь на двух категориях занятых.
по Арендт, , природа , и социальная . С участием
Что касается категории природы, Арендт колеблется между двумя
контрастирующие счета. Согласно первой версии, современное время,
подняв труд, наиболее естественный вид человеческой деятельности, на
самая высокая позиция в vita activa , принесла и нам
близко к природе. Вместо того, чтобы строить и сохранять человеческую уловку
и создавая общественные пространства для действий и размышлений, мы сокращаемся
участвовать в деятельности по выживанию и в производстве
вещи, которые по определению скоропортящиеся.По второму
Однако современная эпоха характеризуется растущим
искусственность, отказ от всего, что не
рукотворный. Арендт ссылается на тот факт, что естественные процессы, в том числе
самой жизни, были воссозданы искусственно с помощью
научный эксперимент, что наша естественная среда была
сильно преобразован и в некоторых случаях полностью заменен
технологии, и что мы искали способы преодолеть наши естественные
состояние как земные существа, отправившись на исследование
пространства и предусматривая возможность проживания в других
планеты.Все это приводит к тому, что вокруг нас ничего не будет
естественно данное событие, объект или процесс, но вместо этого будет
продукт наших инструментов и желание изменить мир в наших
изображение.

Эти две версии трудно согласовать, поскольку в первом мы
природа вторгается в человеческую уловку и даже разрушает ее,
в то время как в последнем у нас есть искусство ( techne ), расширяющее и
заменяя все естественное или просто данное. Результат — наделить
природа с неоднозначным статусом, так как в первом случае победа
из лабораторий на животных указывает на то, что мы подчиняемся естественным
процессов, тогда как в последнем случае расширение научных
знания и технологическое мастерство указывают на преодоление всех
естественные пределы.Таким образом, современный мир может показаться слишком естественным.
и слишком искусственно, слишком сильно при доминировании труда и
жизненный процесс вида, а также слишком много при доминировании
из techne .

Что касается второй категории, социальной, Арендт была
не в состоянии учесть некоторые важные особенности современного
Мир. Арендт отождествляет социальное со всеми этими видами деятельности прежде.
ограничен частной сферой домашнего хозяйства и вынужден делать
с необходимостью жизни.Она утверждает, что с огромным
расширение экономики с конца восемнадцатого века, все
такие действия захватили общественную сферу и преобразовали ее
в сферу удовлетворения наших материальных потребностей. Общество
таким образом вторглись и завоевали общественное пространство, превратив его в
функция того, что ранее было частными потребностями и заботами, и
тем самым разрушила границу, разделяющую публику и
частный. Арендт также утверждает, что с расширением социальных
царстве трехстороннее разделение человеческой деятельности было подорвано
до того, чтобы стать бессмысленным.По ее мнению, когда-то социальная
царство установило свою монополию, различие между трудом,
работа и действие потеряны, так как теперь все усилия тратятся на
воспроизводя наши материальные условия существования. Одержимый жизнью,
производительности и потребления, мы превратились в общество
рабочих и рабочих, которые больше не ценят ценности, связанные с
с работой, ни с действиями.

Из этого краткого отчета ясно, что концепция Арендт о
Социальное играет решающую роль в ее оценке современности.я мог бы
утверждают, однако, что это не позволяет ей увидеть многие важные вопросы и ведет
ей ряд сомнительных суждений. В первую очередь,
Характеристика Арендт социального слишком
ограниченный. Она утверждает, что социальное — это сфера труда,
биологическая и материальная необходимость воспроизводства наших
условие существования. Она также утверждает, что рост социальных
совпадает с расширением экономики с конца
восемнадцатый век. Однако, отождествив социальное с
рост экономики за последние два столетия, Арендт не может
охарактеризовать его с точки зрения модели существования простого воспроизводства
(Бенхабиб 2003, гл.6; Бернштейн 1986, гл. 9; Хансен 1993, гл. 3;
Парех 1981, гл. 8). Во-вторых, определение Арендт
социальная с деятельностью домашнего хозяйства несет ответственность за основные
недостаток в ее анализе экономики. На самом деле она не может
признать, что современная капиталистическая экономика представляет собой структуру
мощности с очень асимметричным распределением затрат и
награды. Опираясь на вводящую в заблуждение аналогию с домашним хозяйством, она
утверждает, что все вопросы, относящиеся к экономике, являются
до-политический, и, таким образом, игнорирует ключевой вопрос экономической власти
и эксплуатация (Бернштейн 1986, гл.9; Хансен 1993, гл. 3; Парех
1981, гл. 8; Питкин 1998; Питкин 1994, гл. 10, Хинчман и Хинчман;
Волин 1994, гл. 11, Хинчман и Хинчман). Наконец, настаивая на
строгое разделение между частным и публичным, а также между
социальное и политическое, она не может объяснить
существенная связь между этими сферами и борьба за перерисовку
их границы. Сегодня многие так называемые частные вопросы стали
общественные интересы, а борьба за справедливость и равноправие
распространился на многие сферы.Изолируя политическую сферу от
заботы социального, и поддерживая строгое различие
между общественным и частным, Арендт не может объяснить
некоторые из важнейших достижений современности —
расширение справедливости и равноправия, а также пересмотр
границы между публичным и частным (Benhabib 2003, Ch. 6;
Бернштейн 1986, гл. 9; Dietz 2002, гл. 5; Питкин 1998; Питкин 1995,
Гл. 3, Хониг; Зарецкий 1997, гл. 8, Калхун и Макгоуэн).

Теория действия Арендт и ее возрождение древнего понятия
praxis представляет собой один из самых оригинальных вкладов в
Политическая мысль ХХ века.Различая действие
( praxis ) из производства ( poiesis ), связав его
к свободе и множественности, и показывая его связь с речью и
памяти, Арендт способна сформулировать концепцию политики в
какие вопросы смысла и идентичности могут быть рассмотрены в свежем
и оригинальная манера. Более того, рассматривая действие как способ человеческого
единения, Арендт способна разработать концепцию совместного
демократия, которая прямо противоположна бюрократизированной и
элитарные формы политики, столь характерные для современной эпохи.

Далее мы сосредоточимся на некоторых ключевых компонентах
Теория действия Арендт, такая как свобода, множественность и
раскрытие. Затем мы исследуем связи между действием и повествованием.
важность памяти и того, что можно назвать
«Сообщества памяти». Затем мы показываем связь
между действием, силой и пространством видимости. Наконец, мы смотрим на
средства правовой защиты от непредсказуемости и необратимости действий,
а именно, сила обещания и сила прощать.

4.1 Действие, свобода и множественность

Действие — единственная деятельность, которая происходит непосредственно между мужчинами без
посредник вещей или материи соответствует человеческому
условие множественности … это множество, в частности,
состояние — не только conditio sine qua non , но и
conditio per quam — всей политической жизни. (HC,
7)

Для Арендт действие — одна из фундаментальных категорий человеческого
состояние и представляет собой высшую реализацию vita
activa .Арендт анализирует vita activa с помощью трех
категории, которые соответствуют трем основным направлениям нашей
бытие-в-мире: труд, работа и действие. Труд — это деятельность
которая привязана к условиям жизни человека, работать над деятельностью, которая
привязан к состоянию мирского, а действие — к деятельности.
к условию множественности. Для Арендт каждое действие автономно,
в смысле наличия собственных отличительных принципов и существования
судил по разным критериям.О труде судят по его способности
поддерживать человеческую жизнь, чтобы удовлетворить наши биологические потребности в потреблении
и воспроизводство, произведение оценивается по его способности создавать и поддерживать
мир, пригодный для использования человеком, и действие оценивается по его способности
раскрыть личность агента, чтобы подтвердить реальность
мир, и актуализировать нашу способность к свободе.

Хотя Арендт рассматривает три вида деятельности: труд, работа и
действие, одинаково необходимое для полноценной человеческой жизни, в том смысле, что
каждый вносит свой вклад в реализацию наших
человеческие способности, из ее писаний ясно, что она принимает меры
быть отличительными чертами человеческих существ, которые
отличает их как от жизни животных (которые похожи на
нам, поскольку им нужно трудиться, чтобы поддерживать себя и воспроизводить себя)
и жизнь богов (с которыми мы время от времени разделяем
активность созерцания).В этом отношении категории труда
и работа, хотя и значимая сама по себе, должна рассматриваться как
контрапункты к категории действия, помогающие дифференцировать и
выделите место действия в заказе vita
activa .

Две главные особенности действия: , свобода, и
множество . Под свободой Арендт не подразумевает
возможность выбора из множества возможных альтернатив (свобода
выбор, столь дорогой либеральной традиции) или факультет liberum
арбитриум , который, согласно христианской доктрине, был дан нам
Богом.Скорее, под свободой Арендт подразумевает способность начинать,
начинать что-то новое, делать неожиданное, с которым все люди
наделены в силу рождения. Действие как реализация
Следовательно, свобода коренится в естественности , в том факте, что
каждое рождение представляет собой новое начало и введение новизны
в мире.

Безусловно, Арендт признает, что все действия в некотором роде
связано с феноменом рождаемости, поскольку и труд, и работа
необходимо для создания и сохранения мира, в котором новые люди
постоянно рождаются.Однако из трех действий действие — это
один из них наиболее тесно связан с рождаемостью, потому что, действуя
люди воспроизводят чудо начала, присущее их
рождение. Для Арендт начало, которое каждый из нас олицетворяет
рождения актуализируется каждый раз, когда мы действуем, то есть каждый раз, когда мы
начать что-то новое. По ее словам: «новое начало заложено в
при рождении может дать о себе знать в мире только потому, что пришелец
обладает способностью начинать что-то заново, то есть действовать
»(HC, 9).

Арендт также подчеркивает тот факт, что, поскольку действие как начало укоренено
в рождении, поскольку это актуализация свободы, она несет в себе
это способность творить чудеса, то есть знакомить с тем, что
совершенно неожиданно. «Это в природе начала»
— утверждает она, — «запускается что-то новое,
нельзя ожидать от того, что могло случиться раньше. Этот
всем начинаниям присущ характер поразительной неожиданности
… Тот факт, что человек способен к действию, означает, что
от него можно ожидать неожиданного, что он способен выполнить то, что
бесконечно маловероятно.И это снова возможно только потому, что каждый
человек уникален, поэтому с каждым рождением приходит что-то уникальное новое
в мир »(HC, 177–8).

Таким образом, рождение каждого человека — это обещание нового начала:
действовать — значит иметь возможность раскрыть себя и сделать
непредвиденный; и это полностью соответствует этой концепции, что
большинство конкретных примеров действий в современную эпоху, которые Арендт
обсуждаются случаи революций и народных восстаний. Ее претензия
что «революции — единственные политические события, которые противостоят
непосредственно и неизбежно с проблемой начала »(ИЛИ,
21) поскольку они представляют собой попытку основать новое политическое пространство,
пространство, где свобода может проявиться как мирская реальность.Любимый
примером для Арендт является Американская революция, потому что там
основания приняли форму конституции свободы. Ее другой
примерами являются революционные клубы Французской революции,
Парижская Коммуна 1871 г., создание Советов во время Русской
Революция, сопротивление французов Гитлеру во Второй мировой войне,
и венгерское восстание 1956 года. Во всех этих случаях отдельные мужчины
и женщины имели смелость прерывать свои повседневные дела, чтобы
шаг вперед от их частной жизни, чтобы создать общественное
пространство, где могла появиться свобода, и действовать таким образом, чтобы
память об их деяниях могла стать источником вдохновения для
будущее.Поступив так, по словам Арендт, они заново открыли правду.
Древним грекам известно, что действие — высшее благословение
человеческая жизнь, то, что придает значение жизни
частные лица.

В книге О революции Арендт много внимания уделяет
повторное открытие этой истины теми, кто участвовал в
Американская революция. По ее мнению, отцы-основатели, хотя они
могли бы притвориться, что они тоскуют по частной жизни и занимаются
политики только из чувства долга, о чем ясно говорится в их письмах и
воспоминания о том, что они обнаружили неожиданные радости в действии
и почувствовал вкус к общественной свободе и зарабатывал
различие среди сверстников.

Множественность , к которой мы теперь можем обратиться, является другим
центральная особенность действия. Ибо если действовать — значит проявлять инициативу,
чтобы представить миру novum и неожиданное,
также означает, что это нельзя делать в отрыве от
другие, то есть независимо от наличия множества
актеры, которые с разных точек зрения могут судить о качестве
что исполняется. В этом отношении действие требует множественности в
так же, как артистам-перформансам нужна публика; без
присутствие и признание других, действие перестало бы быть
значимая деятельность.Действие в той мере, в какой оно требует появления
публично, заявляя о себе словами и делами, и выявляя
согласие других, может существовать только в контексте, определяемом
множество.

Арендт устанавливает связь между действием и множественностью посредством
средства антропологического аргумента. По ее мнению, так же
life — состояние, соответствующее деятельности
труд и мирское состояние, соответствующее
деятельность работы, поэтому множественность является условием, что
соответствует действию.Она определяет множественность как «тот факт, что
люди, а не человек, живут на земле и населяют мир », — и говорит
что это условие человеческой деятельности, «потому что мы все
таким же, то есть человеком, таким образом, что никто не может быть таким же, как
любой другой, кто когда-либо жил, живет или будет жить »(HC,
7–8). Таким образом, множественность относится как к , так и к равенству и
различие , что все люди принадлежат к
одного вида и достаточно похожи, чтобы понимать друг друга, но
однако никакие два из них не могут быть взаимозаменяемыми, поскольку каждый из них
человек, наделенный уникальной биографией и взглядом на
Мир.

Именно благодаря множественности каждый из нас способен действовать и
относиться к другим уникальным и отличительным образом, и таким образом
внесение вклада в сеть действий и отношений, которые
бесконечно сложна и непредсказуема. Эта сеть действий
что составляет сферу человеческих дел, это пространство, где люди
связаны напрямую, без посредничества вещей или материи —
то есть через язык. Разберем вкратце эту связь.
между действием и языком.

В «Состояние человека » Арендт неоднократно подчеркивает, что
действие носит в первую очередь символический характер, и что сеть человеческого
отношения поддерживаются коммуникативным взаимодействием (HC,
178–9, 184–6, 199–200). Мы можем сформулировать это как
следует. Действие влечет за собой речь : с помощью языка мы
способны сформулировать смысл наших действий и координировать
действия множества агентов. И наоборот, речь влечет за собой
действие , не только в том смысле, что речь сама по себе является формой
действия, или что большинство действий выполняется в манере речи, но
в том смысле, что действие часто является средством, с помощью которого мы проверяем
искренность говорящего.Таким образом, как действие без речи
риск потерять смысл и будет невозможно согласовать с
действия других, поэтому речь без действия будет лишена одного из
средства, с помощью которых мы можем подтвердить правдивость говорящего. Как мы будем
видите ли, эта связь между действием и речью является центральной для Арендт
характеристика власти, того потенциала, который возникает между
люди, когда они действуют «согласованно», и что актуализируется
«Только там, где слово и дело не разошлись, где слова
не пустые и дела не жестокие, где слова не используются для завесы
намерения, но раскрыть реальности, а дела не используются для
нарушать и разрушать, но устанавливать отношения и создавать новые
реалии »(HC, 200).

4.2 Действие и речь как раскрытие информации

Давайте теперь перейдем к исследованию раскрывающей силы действия.
и речь. Во вводной части главы о действии в
Состояние человека Арендт обсуждает одну из его основных функций:
а именно раскрытие личности агента. В действии и
речи, утверждает она, люди проявляют себя как уникальные
люди, которыми они являются, раскрывают миру свои отличные
личности. Что касается различения Арендт, они раскрывают
«Кто» они в отличие от того, «что» они
— последнее относится к индивидуальным способностям и талантам, а также
недостатки и недостатки, которые присущи всем людям
Поделиться.Ни труд, ни работа не позволяют людям раскрывать свои
личности, чтобы раскрыть «кто» они в отличие от
«что они. В труде индивидуальность каждого человека
погружен в цепь естественных потребностей,
ограничения, налагаемые биологическим выживанием. Когда мы занимаемся трудом, мы
может только показать нашу идентичность, тот факт, что все мы принадлежим человеческому
видов и должны заботиться о потребностях нашего тела. В этой сфере мы
действительно «ведут себя», «исполняют роли» и
«Выполнять функции», поскольку мы все подчиняемся одному и тому же
императивы.В работе больше простора для индивидуальности, в том, что
на каждом произведении искусства или произведении есть отметка своего создателя; но
производитель по-прежнему подчиняется конечному продукту, как в смысле
руководствуясь моделью, и в том смысле, что продукт будет
в целом пережить производителя. Более того, конечный продукт показывает мало
о создателе, за исключением того факта, что он или она смогли это сделать. Это
не говорит нам, кем был создатель, только то, что он или она были
способности и таланты. Таким образом, только в действии и речи, в
взаимодействуя с другими через слова и дела, люди
раскрыть, кем они являются лично, и подтвердить свою уникальную идентичность.Действие и речь в этом смысле очень тесно связаны, потому что и то, и другое.
содержат ответ на вопрос каждого новичка: «Кто
ты?» Это раскрытие «кто» сделано
возможно как делами, так и словами, но из этих двух именно речь имеет
самая близкая близость к откровению. Без сопровождения
речь, действие потеряет свое откровение и больше не сможет
идентифицироваться с агентом. Не хватало бы как бы условий
приписывания агентства.

4.3 Действие, повествование и воспоминания

Итак, мы увидели, как через действие и речь люди могут
раскрыть свою личность, раскрыть свою особую уникальность
— их who — в отличие от их личных
Способности и таланты — их , что . Однако пока
участвуя в речи и действиях, люди никогда не могут быть уверены, что
себя они раскроют. Только ретроспективно, то есть только через
истории, которые возникнут из их поступков и выступлений, будут
их идентичность полностью проявляется.Функция рассказчика
таким образом, имеет решающее значение не только для сохранения деяний и
высказываниями актеров, но и для полного раскрытия личности
актер. Повествования рассказчика, утверждает Арендт, «рассказывают
нам больше о своих подданных, «герой» в центре
каждая история, чем любой продукт человеческих рук когда-либо рассказывает нам о
мастер, который его произвел »(HC, 184). Без Платона, чтобы сказать нам
кем был Сократ, каковы его разговоры с согражданами Афин
были без Фукидида, чтобы записать похороны Перикла
Выразив и переделав его в его мощном и драматичном стиле, мы бы
не знали, что сделало Сократа и Перикла такими выдающимися
личностей, и причина их уникальности не была бы
полностью проявлен.Действительно, это один из самых важных
утверждает, что смысл самого действия зависит от
артикуляция, ретроспективно данная ему историками и
рассказчики.

Рассказывание историй, или создание повествования из действий и
заявления отдельных лиц, частично является их
смысл, потому что он позволяет ретроспективно артикулировать их
значение и значение, как для самих актеров, так и для
зрители. Поглощены своими ближайшими целями и заботами, а не
осознавая все последствия своих действий, акторы часто не
в состоянии оценить истинное значение своих действий или
полностью осознавать свои мотивы и намерения.Только когда действие
прошел определенный курс, и его отношение к другим действиям
развернутый, можно ли полностью раскрыть и воплотить его значение
в повествовании поэтов или историков. Тот факт, что это
повествование отложено на время, так как оно находится на некотором расстоянии от
события, которые он описывает, является одной из причин, по которой он может предоставить дальнейшие
понимание мотивов и целей актеров.

Таким образом, рассказы могут обеспечить некоторую правдивость и большую
степень значимости действий отдельных лиц.Но они также
сохраняют память о делах во времени, и при этом они
пусть эти дела станут источниками вдохновения на будущее,
то есть модели, которые нужно подражать и, если возможно, превзойти. Один из
Основные недостатки действий, утверждает Арендт, заключаются в том, чтобы
чрезвычайно хрупкий, подверженный эрозии времени и
забывчивость; в отличие от продуктов деятельности, которые
приобретают меру постоянства в силу своей фактичности,
дела и слова не переживают своего воплощения, если они не
вспомнил.Одно только воспоминание, пересказ дела как
рассказы, могут спасти жизни и поступки актеров от забвения и
бесполезность. И именно по этой причине, отмечает Арендт,
греки так высоко ценили поэзию и историю, потому что они спасали
славные (а также менее славные) дела прошлого для
благо будущих поколений (HC, 192 и сл .; BPF, 63–75). Это было
политическая функция поэта и историка по сохранению
память о прошлых действиях и сделать их источником инструкций для
будущее.Гомер был известен как «просветитель Эллады»,
поскольку он увековечил для всех, кто пришел после него, события
Троянская война; Фукидид в своей книге «История Пелопоннеса».
Война , рассказывала историю человеческих амбиций и глупостей, отваги и
неконтролируемая жадность, беспощадная борьба и неизбежное поражение. В их
прошлое работы стало хранилищем инструкций, действий, которые необходимо предпринять.
подражать так же, как и поступки, которых следует избегать. Через их рассказы
хрупкость и бренность человеческой деятельности была преодолена и сделана
пережить жизнь своих деятелей и ограниченную продолжительность жизни их
современники.

Однако, чтобы сохранить такие рассказы, в свою очередь, нужна аудитория,
то есть сообщество слушателей, которые стали передатчиками
дела, которые были увековечены. Как метко выразился Шелдон Волин,
«Аудитория — это метафора политического сообщества, природа которого
должно быть сообществом памяти »(Wolin 1977, 97). В других
словами, за актером стоит рассказчик, а за
Рассказчик стоит сообщества памяти .

Одна из основных функций полиса — быть
именно такое сообщество, чтобы сохранить слова и дела его
граждане от забвения и разрушительного воздействия времени, и тем самым оставить
завещание для будущих поколений.Греческий полис , за пределами
делая возможным обмен словами и делами и умножение
поводов завоевать бессмертную славу, предназначалось для того, чтобы исправить слабость
человеческие дела. Это было сделано путем создания основы, в которой действия
и речь могла быть записана и преобразована в рассказы, где каждый
гражданин мог быть свидетелем и, следовательно, потенциальным рассказчиком. Что за
полис было основано тогда было местом, где организовали
память могла иметь место, и где в результате
смертность актеров и хрупкость человеческих поступков могут быть
частично преодолено.

4.4 Действие, сила и пространство появления

Метафора полиса постоянно повторяется в писаниях.
Арендт. Это действительно «метафора», потому что в
использование этого термина Арендт означает не просто политическую
институтов греческих городов-государств, ограниченных своими
время и обстоятельства, но ко всем тем историческим случаям, когда
публичная сфера действия и речи была создана среди сообщества свободных
и равноправные граждане. « полис , собственно говоря,
не город-государство в его физическом местонахождении; это организация
людей, возникающих в результате совместных действий и разговоров, и его
Истинное пространство лежит между людьми, живущими вместе для этой цели, нет
независимо от того, где они находятся »(HC, 198).Таким образом, знаменитый
девиз: «Куда бы ты ни пошел, будешь полис »
выразил убеждение греческих колонистов в том, что своего рода
политическое объединение, которое они создали изначально, могло быть воспроизведено
в своих новых поселениях, что пространство, созданное «совместным использованием
слов и дел »могли найти свое надлежащее место почти
в любом месте.

Поэтому для Арендт полис означает
пространство появления , для того пространства «где я
казаться другим, как другие кажутся мне, где люди существуют не просто
как другие живые или неодушевленные предметы, но чтобы они появлялись
явно.«Такое публичное пространство внешнего вида всегда может быть
воссозданы заново везде, где люди собираются вместе политически, что
то есть, «везде, где люди вместе в манере речи и
действие »(HC, 198–9). Однако, поскольку это создание действия,
это пространство видимости очень хрупкое и существует только тогда, когда
актуализируется посредством совершения поступков или произнесения слов.
Его особенность, как говорит Арендт, в том, что «в отличие от пространств, которые
это работа наших рук, она не переживает действительность
движение, которое породило его, но исчезает не только с
рассредоточение мужчин — как в случае великих катастроф, когда тело
политика народа уничтожается — но с исчезновением или арестом
самих мероприятий.Где бы ни собирались люди, это
потенциально есть, но только потенциально, не обязательно и не
навсегда »(HC, 199).

Пространство явления должно постоянно обновляться действием; это
существование гарантировано всякий раз, когда актеры собираются вместе для этой цели
обсуждения и обсуждения вопросов, представляющих общественный интерес, и
исчезает в момент прекращения этой деятельности. Это всегда потенциал
пространство, актуализирующееся в действиях и выступлениях
люди, которые объединились, чтобы предпринять какие-то общие
проект.Он может возникнуть внезапно, как в случае с революциями, или
может медленно развиваться из-за попыток изменить какую-то конкретную часть
законодательство или политика. Исторически его воссоздали всякий раз, когда
общественные места действия и обсуждения были созданы из города
зал заседаний в рабочие советы, от демонстраций и
сидячие забастовки в борьбе за справедливость и равноправие.

Эта способность действовать сообща в общественно-политических целях — вот что
Арендт называет power .Власть нужно различать
от силы, силы и насилия (CR, 143–55). В отличие от
сила, это собственность не отдельного человека, а множества
актеров, объединившихся для достижения общей политической цели. В отличие от
сила, это не природное явление, а творение человека,
результат коллективного участия. И в отличие от насилия, в его основе не
по принуждению, но по согласию и рациональному убеждению.

Для Арендт власть — это явление sui generis , поскольку это
продукт действия и полностью основывается на убеждении.Это продукт
действия, потому что он возникает из согласованных действий
множественность агентов, и она опирается на убеждение, потому что состоит в
способность заручиться согласием других посредством неограниченного
обсуждение и дебаты. Единственное ограничение — это наличие других
людей, но это ограничение, отмечает она, «не случайно,
потому что человеческая сила соответствует условию множественности, чтобы начать
с »(HC, 201). Это актуально во всех тех случаях, когда
действие предпринимается для коммуникативного (а не стратегического или
инструментальных) целей, и где речь используется для раскрытия наших
намерения и сформулировать наши мотивы другим.

Арендт утверждает, что легитимность власти проистекает из
первоначальное собрание людей, то есть из первоначального пакта
ассоциация, которая устанавливает политическое сообщество, и подтверждается
всякий раз, когда люди действуют согласованно посредством речи и
убеждение. Для нее «власть не нуждается в оправдании,
присущие самому существованию политических сообществ; что оно делает
необходимость — это законность … Власть возникает всякий раз, когда люди собираются вместе
и действуют согласованно, но легитимность этого
собираться вместе, а не от каких-либо действий, которые затем могут
следовать »(CR, 151).

Власть не только обращается к прошлому, но и полагается на свое постоянное существование.
легитимность рационально связывающих обязательств, вытекающих из
процесс свободного и неискаженного общения. Из-за этого сила
очень независима от материальных факторов: она поддерживается не
экономическими, бюрократическими или военными средствами, но силой общих
убеждения, возникшие в результате справедливого и неограниченного
обдумывание.

Власть также не является чем-то, на что можно полагаться всегда или
накапливаются и хранятся для дальнейшего использования.Скорее, он существует только как
потенциал, который реализуется, когда актеры собираются вместе для
политические действия и общественные обсуждения. Таким образом, это тесно связано
к пространству внешнего вида, к тому общественному пространству, которое возникает из
действия и выступления отдельных лиц. Действительно, для Арендт «сила
это то, что сохраняет общественное пространство, потенциальное пространство появления
существует между действующими и говорящими мужчинами ». Как пространство
внешнего вида, власть всегда «потенциал власти, а не
неизменная, измеримая и надежная сущность, такая как сила или сила
… [Это] возникает между мужчинами, когда они действуют вместе и
исчезает в тот момент, когда они расходятся »(HC, 200).

Таким образом, власть лежит в основе любого политического сообщества и является
выражение потенциала, который всегда доступен актерам. это
также источник легитимности политических и правительственных
институты, средства, с помощью которых они трансформируются и адаптируются к
новые обстоятельства и вынуждены реагировать на мнения и потребности
граждане. «Это поддержка народа, которая придает силу
институтов страны, и эта поддержка является лишь продолжением
согласие, которое привело к появлению законов, с самого начала
… Все политические институты являются проявлениями и
материализации власти; они превращаются в камень и разлагаются, как только
живая сила людей перестает поддерживать их »(CR, 140).

Легитимность политических институтов зависит от власти,
то есть активное согласие народа; и поскольку правительства
можно рассматривать как попытки сохранить власть для будущих поколений
институционализируя это, они требуют для своей жизнеспособности постоянное
поддержка и активное участие всех граждан.

4.5 Действие, непредсказуемость и необратимость

Обсуждение теории действия Арендт до сих пор подчеркивало
ряд характеристик, главная из которых — способность действия
раскрыть личность агента, чтобы позволить свободу появляться и быть
актуализирована как мирская реальность, чтобы создавать и поддерживать общественное пространство
внешнего вида и сделать возможным производство энергии.У нас есть
также подчеркнули важность повествования и воспоминаний о
ретроспективная артикуляция смысла действия посредством
рассказывание историй и их сохранение через сообщество памяти. В
В заключение рассмотрим еще две особенности действия,
а именно непредсказуемость и
необратимость и соответствующие средства правовой защиты,
сила обещания и сила прощать.

Действие непредсказуемо, потому что это проявление свободы, свободы действий.
способность вводить новшества и изменять ситуации, вступая в них;
но также, и прежде всего потому, что это происходит в сети
человеческие отношения в контексте, определяемом множественностью, так что нет
актер может контролировать его конечный результат.Каждый субъект запускает процессы и
входит в неразрывную паутину действий и событий, к которой все
другие участники также вносят свой вклад, в результате чего результат может
никогда не может быть предсказано из намерений какого-либо конкретного актера. В
открытый и непредсказуемый характер действий является следствием человеческого
свобода и множественность: действуя, мы можем запускать процессы и
вызвать новые события, но ни один актер не в силах контролировать
последствия его или ее поступков.

Другая и связанная с этим причина непредсказуемости действий заключается в том, что
его последствия безграничны: каждое действие приводит в движение неограниченное
количество действий и реакций, которым буквально нет конца.В качестве
Арендт объясняет это: «Причина, по которой мы никогда не можем предсказывать
с уверенностью, результат и конец любого действия — это просто то действие
нет конца »(HC, 233). Это потому, что действие, «хотя оно
может исходить из ниоткуда, так сказать, действует в среду, где каждый
действие становится цепной реакцией, и где каждый процесс является причиной
новых процессов … наименьшее действие в наиболее ограниченном
обстоятельства несут семя такой же безграничности, потому что одно
поступка, а иногда и одного слова достаточно, чтобы изменить каждое
созвездие »(HC, 190).

Тесно связан с безграничностью и непредсказуемостью действия
это его необратимость. Каждое действие запускает процессы, которые не могут
быть отмененным или восстановленным способом, например, мы можем отменить неисправный
продукт наших рук. Если кто-то построил артефакт и не удовлетворен
с его помощью его всегда можно разрушить и воссоздать заново. Это
невозможно, когда дело касается действия, потому что действие всегда требует
место в уже существующей сети человеческих отношений, где
каждое действие становится реакцией, каждое действие — источником будущих поступков,
и ни одно из них не может быть остановлено или впоследствии отменено.В
последствия каждого действия, таким образом, не только непредсказуемы, но и
необратимый; процессы, запущенные действием, не могут быть
контролируется и не может быть отменен.

Средство, предложенное традицией западной мысли для лечения
непредсказуемость и необратимость действий заключалась в
вообще воздерживаясь от действий, при уходе из сферы
взаимодействия с другими в надежде, что вы обретете свободу и
тем самым может быть сохранена целостность. Платонизм, стоицизм и
Христианство подняло сферу созерцания над сферой
действия именно потому, что в первом можно было быть свободным от
запутанности и разочарования в действиях.Предложение Арендт, автор
напротив, это не для того, чтобы повернуться спиной к сфере человеческих дел, а
полагаться на две способности, присущие самому действию, способность
прощающий и факультет
перспективный . Эти два факультета тесно связаны,
первый смягчает необратимость действий, освобождая
актера от непредвиденных последствий его или ее поступков, последний
смягчение неопределенности его результата путем привязки участников к определенным
курса действий и тем самым установив некоторый предел
непредсказуемость будущего.В этом отношении оба факультета
связано с темпоральностью : с точки зрения настоящего
прощение оглядывается назад на то, что произошло, и освобождает актера
от того, что было сделано непреднамеренно, в то время как многообещающие с нетерпением ждут
он стремится создать островки безопасности в неопределенной
и непредсказуемое будущее.

Прощение позволяет нам смириться с прошлым и освобождает нас.
в какой-то мере от бремени необратимости; многообещающий позволяет нам
смотреть в будущее и ставить границы его непредсказуемости.В качестве
Арендт говорит об этом: «Не получив прощения, освободившись от
последствия того, что мы сделали, наша способность действовать будет, поскольку это
были ограничены одним-единственным делом, из-за которого мы никогда не могли
восстанавливаться; мы останемся жертвами его последствий
навсегда.» С другой стороны, «без привязки к
выполнение обещаний, мы никогда не сможем сдержать наши
идентичности; мы были бы обречены блуждать беспомощно и без
направление во тьме одинокого сердца каждого человека »(HC,
237). Оба факультета в этом смысле зависят от множества , от
присутствие и действия других, потому что никто не может простить себя и
Никто не может чувствовать себя связанным обещанием, данным только самому себе.На
в то же время обе способности являются выражением свободы человека ,
поскольку без возможности отменить то, что мы сделали в прошлом, и
без возможности хотя бы частично контролировать процессы, которые мы
начали, мы станем жертвами «автоматической необходимости
несущие все знаки неумолимых законов »(HC, 246).

Один из самых устойчивых вкладов Арендт в политическую жизнь.
мысль можно найти в ее размышлениях о суждениях, которые должны были
занимают последние годы ее жизни.Вместе с теорией действия,
ее незаконченная теория суждения представляет собой ее центральное наследие
Политическая мысль ХХ века. Теперь мы исследуем некоторые ключевые
аспекты ее теории суждения, и рассмотрим ее место в
архитектоника теории политики Арендт.

5.1 Оценка: две модели

Теория суждения Арендт никогда не развивалась так систематически или
широко как ее теория действия. Она намеревалась завершить ее
изучение жизни разума, посвятив третий том
способность суждения, но не смогла этого сделать из-за ее несвоевременного
смерть в 1975 году.То, что она оставила, было множеством отражений, разбросанных в
первые два тома на Thinking и Willing (LM,
т. Я; т. II), цикл лекций по политической философии Канта.
поставлен в Новой школе социальных исследований осенью 1970 г.
(ЛКПП), эссе под названием «Мышление и нравственность.
Соображения », написанные в то время, когда она писала The
Life of the Mind (TMC, 417–46) и две статьи, включенные в
Между прошлым и будущим , где суждения и мнения
отношение к культуре и вкусу («Кризис в
Культура »- БНФ, 197–226) и по вопросу
истины («Правда и Политика» — БНФ,
227–64).Однако эти труды не представляют единой теории
суждение, а, скорее, две разные модели, одна из которых основана на точке зрения
актера, другой с точки зрения зрителя, которые
несколько расходятся друг с другом. Произведения Арендт на тему
можно увидеть, что суждение распадается на две более или менее отчетливые фазы:
ранний, в котором суждение — это способность политических акторов действовать
в общественной сфере, а в более поздней, в которой это привилегия
не участвующие зрители, в первую очередь поэты и историки, которые ищут
понять значение прошлого и примирить нас с тем, что
произошло.В этой более поздней формулировке Арендт больше не интересует
судить как черту политической жизни как таковой, как способность, которая
осуществляется актерами, чтобы решить, как действовать в общественных местах.
царстве, но с суждением как составной частью жизни разума,
способность, благодаря которой привилегированные зрители могут обрести смысл
из прошлого и тем самым примириться со временем и,
ретроспективно, к трагедии.

Помимо представления нам двух моделей суждения, которые
находясь в напряжении друг с другом, Арендт не уточнила статус
суждение относительно двух его философских источников, Аристотеля
и Канта.Кажется, что эти две концепции движутся в противоположных направлениях,
Аристотелевский — к заботе о частном, кантианский — к заботе о частном.
забота об универсальности и беспристрастности.

Таким образом, кажется, что теория суждения Арендт не только
включает в себя две модели, актерскую — судить, чтобы действовать
— и зрительское — судейство, чтобы уловить смысл
из прошлого — но философские источники, на которые он опирается
несколько расходятся друг с другом.

5.2 Правосудие и Vita Contemplativa

Забота Арендт о суждениях как о способности ретроспективы
оценка, позволяющая искупить смысл прошлого, возникшего
в ее попытке смириться с двумя политическими трагедиями
ХХ век, нацизм и сталинизм. Столкнувшись с ужасами
лагеря смерти и то, что сейчас называется ГУЛАГ, Арендт
стремились понять эти явления в их собственных терминах, ни
выводя их из прецедентов и не помещая их в какие-то общие
схема исторической необходимости.Это необходимо для того, чтобы смириться с
травматические события двадцатого века, и понять их в
манера, которая не объясняет их, но сталкивается с ними во всех их
суровость и беспрецедентность — вот к чему возвращается Арендт.
снова и снова. Наша унаследованная система суждений нас не подводит
«Как только мы попытаемся честно применить его к центральным политическим
переживания нашего времени »(UP, 379). Даже наши обычные
здравый смысл оказывается неэффективным, поскольку «мы
живем в перевернутом мире, мире, в котором мы не можем найти свой путь
соблюдение правил того, что когда-то было здравым смыслом »(UP,
383).

Кризис понимания, следовательно, ровесник кризису в
суждение, поскольку понимание для Арендт «так близко
связанных и взаимосвязанных с суждением о том, что нужно описывать оба
как отнесение чего-то особенного к универсальному
правило »(UP, 383). Как только эти правила потеряют силу, мы
больше не в состоянии понять и судить о деталях, которые
есть, мы больше не можем отнести их к нашим принятым
категории моральной и политической мысли.Арендт, однако, не
считают, что потеря этих категорий положила конец нашему
способность судить; наоборот, поскольку люди
отличаясь своей способностью начинать все сначала, они способны
создать новые категории и сформулировать новые стандарты суждения для
произошедшие события и те, которые могут произойти в
будущее.

Поэтому для Арендт огромность и беспрецедентность
тоталитаризм, строго говоря, не уничтожил нашу способность
судить; скорее, они разрушили наши общепринятые стандарты суждения
и наши общепринятые категории интерпретации и оценки,
они моральные или политические.И в этой ситуации единственный выход —
обращение к воображению , которое позволяет нам рассматривать вещи в
их правильная точка зрения и судить их без
заранее заданное правило или универсальное. По мнению Арендт, воображение позволяет нам
создать расстояние, необходимое для беспристрастного суждения,
в то же время учитывая близость, которая делает
понимание возможно. Таким образом, наши
примирение с действительностью, даже с трагической действительностью
двадцатый век.

Участие Арендт в суде над Эйхманом в начале шестидесятых.
заставил ее еще раз осознать необходимость смириться с реальностью
это изначально бросало вызов человеческому пониманию. Как могло такое обычное,
законопослушные и слишком человечные личности совершили такие
зверства? Влияние судебного процесса также заставило ее поднять еще один вопрос.
проблема, связанная с суждением, а именно, имеем ли мы право на
предполагают «независимую человеческую способность, не поддерживаемую законом и
общественное мнение, которое судит заново спонтанно каждый поступок и
намерение всякий раз, когда возникает случай »(PRD, 187).

5.3 Правосудие и ветер мысли

Арендт вернулась к этому вопросу в работе The Life of the Mind .
который должен был охватить три способности мышления, желания,
и судейство. Во введении к первому тому она заявила, что
Непосредственный импульс написать его пришел из посещения Эйхмана
суд в Иерусалиме, в то время как вторым, не менее важным мотивом было
предоставить отчет о нашей умственной деятельности, которой ей не хватало
предыдущая работа на vita activa .Это было отсутствие Эйхмана
мышления, его «легкомыслия», что поразило ее больше всего,
потому что, по ее мнению, это было причиной его неспособности судить
те обстоятельства, при которых суждение было наиболее необходимо. «Это было
отсутствие мышления, — писала она, — пробудило мою
интерес. Злодеяния… возможны не только при отсутствии
«Низменные мотивы» … но каких бы то ни было мотивов …
Может проблема добра и зла, наша способность говорить прямо от
неправильно, быть связанным с нашей способностью мысли? » (Л.М., т.Я,
4–5).

Арендт попыталась ответить, соединив мыслительную деятельность с
судить двояко. Во-первых, мышление —
безмолвный диалог меня и меня — растворяет наши застывшие привычки
мысли и принятые правила поведения, и тем самым подготавливает путь
для деятельности по оценке подробностей без помощи
предустановленные универсалии. Дело не в том, что мышление дает суждение
с новыми правилами для включения конкретного в
универсальный. Скорее, он ослабляет хватку универсального над
в частности, освобождая суждение от закостенелых категорий
мысли и общепринятые стандарты оценки.Это во времена
исторический кризис, когда мышление перестает быть маргинальным делом,
потому что, подрывая все установленные критерии и ценности, он
готовит человека судить за себя, вместо того, чтобы быть
увлечены действиями и мнениями большинства.

Второй способ, которым Арендт связала деятельность мышления с
суждение заключается в том, чтобы показать это мышление, актуализировать
диалог меня и меня, который дан в сознании, производит
совесть как побочный продукт.Эта совесть, в отличие от голоса
Бога или то, что более поздние мыслители назвали lumen naturale , не дает
положительные рецепты; он только говорит нам, что делать , а не , что
избегать в наших действиях и отношениях с другими, а также чего
покайся. В этом контексте Арендт отмечает, что изречение Сократа
«Лучше пострадать неправильно, чем поступить неправильно», — и его
предложение о том, что «было бы лучше для меня, чтобы моя лира или
припев, который я направил, должен быть фальшивым и громким с диссонансом, и
что множество людей должны не соглашаться со мной, а не с тем, что я,
, будучи одним из , должно быть не в гармонии с собой и
противоречат мне », основаны на идее, что там
является молчаливым партнером внутри нас, которому мы отчитываемся за наши
действия (TMC, 29–30; 35).Больше всего мы боимся ожидания
присутствие этого партнера (то есть нашей совести), который ждет нас в
конец дня.

Арендт также отмечает, что мышление как актуализация
различие, данное в сознании, «не является прерогативой
мало, но вездесущая способность в каждом; по той же причине,
неспособность думать — это не недостаток многих, у кого не хватает умственных способностей,
но вездесущая возможность для всех »(LM, т. I,
191). Однако у тех, кто действительно думает, возникает совесть.
как неизбежный побочный продукт.Как побочный эффект мышления,
совесть имеет аналог в суждении как побочный продукт
освобождающая деятельность мысли. Если совесть представляет собой внутреннее
проверка, с помощью которой мы оцениваем наши действия, суждение представляет собой внешнее
проявление нашей способности критически мыслить. Оба факультета
относятся к вопросу о добре и зле, но пока совесть
обращает внимание на себя, суждение направляет внимание на
Мир. В этом отношении суждение делает возможным то, что Арендт называет
«Проявление ветра мысли» в сфере
внешнего вида.

5.4 Суждение и эстетика Канта

Вышеупомянутый отчет исследовал способ, которым Арендт пыталась
чтобы связать деятельность мышления с нашей способностью судить. Быть
Конечно, эта связь мышления и суждения, кажется, работает только в
чрезвычайные ситуации, в те исключительные моменты, когда люди
с крахом традиционных стандартов, должны придумать новые
и судить согласно их собственным автономным ценностям. Однако есть
второй, более сложный взгляд на суждение, не ограничивающий его
в моменты кризиса, но отождествляет его со способностью
мыслить репрезентативно, то есть с точки зрения каждого
еще.Арендт назвала эту способность репрезентативного мышления
«Расширенный менталитет», используя те же термины, что и Кант
используется в его Третьей критике для характеристики эстетического суждения. Это
именно на эту работу мы должны обратить наше внимание, поскольку Арендт
основывала свою теорию политического суждения на эстетике Канта, скорее
чем на его моральной философии.

На первый взгляд это может показаться загадочным выбором, поскольку сам Кант
основывал свою моральную и политическую философию на практическом разуме, а не
на наших эстетических факультетах.Арендт, однако, утверждала, что
Критика суждения содержал неписаные политические
философии, и что первая ее часть, «Критика
Эстетическое суждение »была наиболее плодотворной основой для
построить теорию политического суждения, поскольку она имела дело с миром
выступлений с точки зрения судящего зрителя и
в качестве отправной точки способность вкуса, понимаемая как способность
конкретные и воплощенные предметы (БНФ, 219–20).

Для Арендт способность судить — это сугубо политическая способность.
поскольку это позволяет людям ориентироваться в обществе
царстве и судить о явлениях, которые раскрываются в нем, с точки зрения
точка зрения, которая является относительно независимой и беспристрастной.Она доверяет Канту
избавившись от предрассудков, что суждения о вкусе лгут
вообще вне политической сферы, поскольку они якобы касаются
только эстетика. На самом деле она считает, что, связав вкус
к тому более широкому способу мышления, который Кант назвал «расширенным
менталитет »открылся путь к переоценке суждения как
конкретная политическая способность, а именно, как способность мыслить
место всех остальных. Это только в книге Канта «Критика
Решение , что мы находим понятие суждения как способности
иметь дело с частностями в их особенностях, то есть без
относя их к заранее заданному универсальному, но активно ища
универсальный вне особенного.Кант сформулировал это различие как
что между определитель и отражающих судебных решений.
Для него суждение в целом — это способность думать о конкретных вещах.
как содержится в универсальном. Если универсальное, (правило,
принцип, или закон), то суждение, которое включает
конкретный под ним является определяющим. Если, однако, только частные
дано и универсальное должно быть найдено для него, тогда суждение
рефлексивно. Для Канта детерминантные суждения были когнитивными, в то время как
рефлексивные суждения были некогнитивными.Видно рефлексивное суждение
как способность подниматься от частного к универсальному без
посредничество определенных концепций, данных заранее; это
рассуждения о частностях в их отношении к универсальному скорее
чем рассуждения об универсалиях в их отношении к
специфический. В случае эстетической оценки это означает, что можно
понять и применить универсальный предикат красоты только через
испытывать конкретный объект, который его иллюстрирует. Таким образом, после
встретив цветок, уникальный пейзаж или конкретную картину,
может сказать, что это образец красоты, что он обладает
«Образцовая действительность.”

Для Арендт это понятие примерной действительности не ограничивается
эстетическим объектам или лицам, которые олицетворяли определенные добродетели.
Скорее, она хочет расширить это понятие на события прошлого, которые
несут значение, выходящее за рамки их непосредственного исполнения, то есть событий, которые
можно было рассматривать как образец для тех, кто пришел после. Именно здесь
эстетическое суждение сочетается с ретроспективным суждением
историк. Американская и Французская революции, Парижская Коммуна,
Русские советы, немецкие революционные советы 1918-1919 гг.,
Венгерское восстание 1956 г., все эти события имеют вид
образцовая достоверность, что делает их универсальным значением, в то время как
при этом сохраняя свою специфику и неповторимость.Таким образом,
внимание к этим событиям в их особенности историк или
судящий зритель может осветить их универсальное значение и
тем самым сохраните их в качестве «примеров» для потомков.

Для Арендт привилегией судить являются зрители.
беспристрастно и бескорыстно, и при этом они
важнейшие способности, воображение и здравый смысл .
Воображение — это способность представлять в уме то, что
уже пришла в чувство.Через воображение можно
представляют объекты, которых больше нет, и таким образом устанавливают
расстояние, необходимое для беспристрастного суждения. Как только это дистанцирование
произошло, можно задуматься над этими представлениями
с разных точек зрения, и тем самым достичь
суждение о правильной стоимости объекта.

Другая способность, к которой должны апеллировать зрители, — это здравый смысл или
sensus communis , поскольку без него они не могли поделиться своими
суждениями или преодолеть свои индивидуальные идиосинкразии.Кант верил
что для того, чтобы наши суждения были действительными, мы должны выйти за пределы наших личных или
субъективные условия в пользу общественных и интерсубъективных, и
мы можем сделать это, обращаясь к чувству нашего сообщества, нашему
sensus communis .

Таким образом, критерием оценки является коммуникабельность , а
стандарт для определения того, действительно ли наши суждения сообщаемы, является
чтобы посмотреть, подходят ли они к sensus communis от
другие. Арендт отмечает, что упор на коммуникабельность
суждения о вкусе и соответствующее понятие расширенного
менталитета, легко увязать с идеей Канта об объединенном человечестве
жить в вечном мире.Она утверждает, что «это в силу
эта идея человечества, присутствующая в каждом отдельном человеке, что люди являются людьми,
и их можно назвать цивилизованными или гуманными постольку, поскольку это
идея становится принципом не только их суждений, но и их
действия. Именно в этот момент актер и
зрителей объединились; максима актера и
максима, «стандарт», согласно которому зритель
судит зрелище мира, становится одним »(ЛКПП, 75).

В своих размышлениях о третьей критике Канта Арендт признает
связи между точкой зрения актера и точкой зрения
зритель.Давайте теперь рассмотрим, как действует суждение, исходя из
точка зрения актера.

5.5 Правосудие и Vita Activa

Арендт представила модель суждения в эссе «Кризис.
в культуре »и« Правда и политика », которые могут быть
охарактеризован как гораздо более «политический», чем
представлен до сих пор. Фактически, в этих эссе она рассматривала суждение как
способность, которая позволяет политическим деятелям решать, какие действия
предпринять в общественной сфере, какие цели наиболее важны
уместны или достойны внимания, а также кого хвалить или винить
прошлые действия или последствия прошлых решений.В этой модели
суждение рассматривается как специфическая политическая способность ,
а именно, как «способность видеть вещи не только со своего
точки зрения, но с точки зрения всех тех, кто оказался
настоящее »и как« одна из основных способностей
человека как политического существа постольку, поскольку это позволяет ему сориентировать
себя в общественной сфере, в общем мире »(БНФ,
221). Арендт утверждает, что «греки называли эту способность [
судить] phronesis , или инсайт, и они сочли это
главное достоинство или превосходство государственного деятеля в отличие от
мудрость философа.Разница между этим суждением
понимание и спекулятивная мысль заключаются в том, что первое имеет свои корни
в том, что мы обычно называем здравым смыслом, который постоянно
превосходит. Здравый смысл … раскрывает нам природу
мир, поскольку это общий мир; мы обязаны этому факту, что наши
строго частные и «субъективные» пять чувств и их
сенсорные данные могут приспосабливаться к несубъективным и
«Объективный» мир, который у нас общий и с которым мы живем
другие. Судейство — это одно, если не самое важное занятие, в котором
это разделение-мир-с-другими происходит »(BPF,
221).

Более того, обсуждая ненасильственный характер суждения,
тот факт, что он может только апеллировать к соглашению, но никогда не заставлять его
другие, она утверждает, что «это« ухаживание »или убеждение
соответствует тому, что греки называли peithein ,
убедительная и убедительная речь, которую они считали типичной
политическая форма общения людей »(БНФ, 222).
Некоторые комментаторы утверждали, что существует противоречие в
Использование Арендт аристотелевского понятия phronesis
наряду с идеей Канта о «расширенном менталитете», поскольку
они якобы тянут в противоположных направлениях, первые в сторону
озабоченность частным, последнее — универсальностью и
беспристрастность.Однако это противоречие скорее очевидное, чем реальное,
поскольку теория эстетического суждения Канта — это теория
отражающего судебного решения, то есть тех судебных решений, в которых
универсальное не дано, но его нужно искать в частном. В
это касается теории эстетического суждения, к которой апеллирует Арендт
имеет близкое родство с представлением Аристотеля о
phronesis : оба озабочены суждением
подробные данные по сведения, не относящиеся к
универсальные правила.Если нужно провести различие, нужно сделать еще кое-что.
с режимом , утверждающим действительность : У Аристотеля
phronesis — привилегия нескольких опытных людей
( phronimoi ), которые со временем показали себя
мудр в практических вопросах; единственным критерием действительности является их
опыте и их прошлой истории судебных действий. На случай, если
суждения о вкусе, с другой стороны, люди должны апеллировать к
суждения и мнения других, и, следовательно, обоснованность их
суждения основываются на согласии, которое они могут получить от сообщества
по-разному расположенные предметы.

Для Арендт обоснованность политического суждения зависит от наших способностей.
мыслить «репрезентативно», то есть с точки зрения
всех остальных, чтобы мы могли смотреть на мир со стороны
количество разных точек зрения. А эта способность, в свою очередь, может только
быть приобретенным и протестированным на публичном форуме, где люди имеют
возможность обменяться мнениями по конкретным вопросам и увидеть
согласны ли они с мнением других. В этом отношении
процесс формирования мнения никогда не бывает изолированным; скорее, это
требует подлинной встречи с разными мнениями, чтобы
конкретный вопрос может рассматриваться со всех возможных точек зрения до тех пор, пока,
по ее словам, «он затоплен и сделан прозрачным благодаря полной
свет человеческого понимания »(БНФ, 242).Дебаты и дискуссии,
и способность расширить кругозор, действительно имеют решающее значение для
формирование мнений, которые могут претендовать на большее, чем субъективное
срок действия; люди могут иметь личное мнение по многим вопросам
имеет значение, но они могут сформировать репрезентативных мнений только
расширение своей точки зрения, чтобы включить точку зрения других. Как Арендт
говорит:

Политическая мысль представительна. Я формирую мнение
рассмотрение данной проблемы с разных точек зрения, путем представления
на мой взгляд, точки зрения отсутствующих; то есть я
представляют их … Чем больше точек зрения я представляю
в моей голове, пока я обдумываю данную проблему, и тем лучше я могу
представьте, как бы я себя чувствовал и думал, если бы был на их месте,
сильнее будет моя способность к представительному мышлению, и тем больше
действительно мои окончательные выводы, мое мнение.(БНФ, 241)

Фактически, мнения никогда не бывают самоочевидными. По мнению, но
не в вопросах истины, «наше мышление действительно дискурсивно,
бегать как бы с места на место, из одной части света
к другому, через всевозможные противоречивые взгляды, пока, наконец,
восходит от этих особенностей к некоторой беспристрастной общности »
(БНФ, 242). В этом отношении никто никогда не бывает одинок в формировании
мнение; как отмечает Арендт, «даже если я избегаю компании или
полностью изолирован при формировании мнения, я не просто вместе
только с собой в уединении философской мысли; Я остаюсь в
этот мир всеобщей взаимозависимости, где я могу сделать себя
представитель всех остальных »(БНФ, 242).

5.6 Решение и действительность

Репрезентативный характер суждений и мнений имеет важное значение.
последствия для вопроса действительности. Арендт всегда подчеркивала, что
для формирования обоснованных мнений требуется общественное пространство, где
люди могут проверить и очистить свои взгляды с помощью процесса
взаимные дискуссии и просвещение. Однако она была категорически против
идея о том, что мнения должны измеряться мерилом истины, или
эти дебаты должны проводиться в соответствии со строгими научными
стандарты действительности.По ее мнению, правда принадлежит сфере
познание, область логики, математики и строгих наук,
и всегда несет в себе элемент принуждения, поскольку исключает дискуссии
и должны быть приняты каждым человеком, обладающим рациональным
факультеты. На фоне множественности мнений правда имеет деспотический характер.
характер: принуждает всеобщее согласие, оставляет уму мало свободы
движения, устраняет разнообразие взглядов и уменьшает
богатство человеческого дискурса. В этом отношении правда антиполитична,
поскольку, устраняя споры и разнообразие, он устраняет само
принципы политической жизни.Как пишет Арендт: «Проблема в том,
эта фактическая правда, как и все другие истины, безапелляционно утверждает, что
признает и исключает дебаты, а дебаты составляют само
сущность политической жизни. Способы мышления и общения, которые
иметь дело с правдой, если смотреть с политической точки зрения,
обязательно властный; они не принимают во внимание чужие
мнения, и их учет является отличительной чертой всех
строго политическое мышление »(БНФ, 241).

Защита мнения Арендт мотивирована не только ее убеждением, что
истина не оставляет места для споров, разногласий или признания
различия, но также и ее убежденность в том, что наши рассудочные способности
может процветать только в диалогическом контексте.Она цитирует замечание Канта о том, что
«Внешняя сила, лишающая человека свободы
публично высказывать свои мысли лишает его в то же время
свобода мысли », и подчеркивает тот факт, что для Канта
Единственной гарантией правильности нашего мышления является то, что «мы
мыслим как бы в сообществе с другими, кому мы передаем наши
мысли, как они передают нам свои »(БНФ, 234–5). Она
также цитирует заявление Мэдисона о том, что «разум человека, как и
сам человек, робок и осторожен, когда его оставляют в покое, и приобретает
твердость и уверенность пропорционально количеству, с которым он
связанные »(БНФ, 234).

Обращение к Канту и Мэдисон призвано оправдать власть и
достоинство мнения против тех мыслителей, от Платона до Гоббса, которые
видел это как простую иллюзию, как запутанное или неадекватное понимание
правда. Для Арендт мнение не является дефектной формой знания, которое
следует превзойти или оставить позади, как только он овладевает
истины. Скорее, это особая форма знания, которая возникает
вне коллективного обсуждения граждан, и что требует
использование воображения и способности думать
«Репрезентативно.»Обсуждая совместно и вовлекая
при «репрезентативном мышлении» граждане на самом деле способны
формировать мнения, которые могут претендовать на интерсубъективную достоверность. Это важно
чтобы подчеркнуть, что Арендт не хочет сбрасывать со счетов философов
попытаться найти универсальные или абсолютные стандарты знаний и
познания, но чтобы сдержать их желание навязать эти стандарты
сфера человеческих дел, так как они устранят ее множественность
и существенная относительность. Наложение единого или абсолютного
стандарт в домен praxis покончит с
необходимо убедить других в относительной ценности своего мнения,
получить их согласие на конкретное предложение или получить их
соглашение относительно определенной политики.Действительно, для Арендт
введение такого стандарта будет означать, что люди не будут
больше не требуется, чтобы высказывать свои суждения, развивать свои
воображение или культивировать «расширенный менталитет», поскольку
им больше не нужно будет обсуждать вместе. Строгий
демонстрация, а не убедительная аргументация, тогда стала бы
единственная законная форма дискурса.

Теперь мы должны быть осторожны, чтобы не приписать Арендт мнение, что истина
не имеет законной роли в политике или в сфере человеческой
дела.Она действительно утверждает, что «Все истины — не
только различные виды рациональной истины, но и фактическая правда
— выступают против мнения в своем способе утверждения
валидность »(BPF, 239), поскольку все они несут в себе элемент
принуждение. Однако она озабочена только негативом.
последствия рациональной истины в применении к сфере политики
и коллективное обсуждение, в то время как она защищает важность
фактическая правда для сохранения точного отчета о прошлом
и за само существование политических сообществ.Фактическая правда,
она пишет: «всегда связана с другими людьми: это касается
события и обстоятельства, в которых многие участвуют; это установлено
свидетелями и зависит от показаний … Это политическое
природа.» Отсюда следует, что «факты и мнения,
хотя они должны быть отделены друг от друга, они не антагонистичны друг другу;
они принадлежат к одной сфере. Факты сообщают мнения и мнения,
вдохновлены разными интересами и увлечениями, могут сильно различаться и
по-прежнему быть законными, пока уважают фактическую истину.Свобода
мнение является фарсом, если не гарантируется фактическая информация и
сами факты не оспариваются. Другими словами, фактическая правда
информирует политическую мысль так же, как рациональная истина информирует философские
спекуляция »(БНФ, 238).

Таким образом, отношения между фактами и мнениями являются взаимными.
последствия: если мнения не были основаны на правильной информации и
свободный доступ ко всем относящимся к делу фактам, которые они вряд ли могли требовать
срок действия. И если бы они были основаны на фантазиях, самообмане или
заведомая ложь, то нет возможности для подлинных дебатов и
аргументация может быть поддержана.Как фактическая правда, так и общая
Таким образом, привычка говорить правду является основой для формирования звука
мнений и процветанию политических дебатов. Более того, если
записи прошлого должны были быть уничтожены организованной ложью или
искаженная попыткой переписать историю, политическая жизнь
лишен одного из важнейших и стабилизирующих элементов. В сумме,
как фактическая правда, так и практика установления истины важны для
политическая жизнь. Антагонизм для Арендт находится между рациональным .
правда и обоснованное мнение, поскольку первое не допускает
споры и несогласие, в то время как последнее процветает на этом.Защита Арендт
мнения, следовательно, следует понимать как защиту политических
обдумывания и роли, которую убеждение и отговорка играют в
все вопросы, затрагивающие политическое сообщество. Против Платона и
Гоббс, отрицавший роль общественного мнения в политических вопросах,
Арендт подтверждает ценность и важность политического дискурса,
обдумывание и убеждение, и, следовательно, политика, признающая
различие и множественность мнений.

В этом последнем разделе мы реконструируем концепцию Арендт о
гражданство по двум темам: (1) публичная сфера и (2)
политическая активность и коллективная идентичность, а также выделить
вклад концепции Арендт в теорию демократического
гражданство.

6.1 Гражданство и общественная сфера

Для Арендт публичная сфера состоит из двух различных, но взаимосвязанных
Габаритные размеры. Первый — это пространство внешнего вида , пространство
политическая свобода и равенство, возникающие всякий раз, когда
граждане действуют согласованно посредством речи и
убеждение. Второй — это общий мир , общий и
публичный мир человеческих артефактов, учреждений и мест, которые
отделяет нас от природы и обеспечивает относительно постоянный и
прочный контекст для нашей деятельности.Оба измерения важны для
практика гражданства, первая из которых предоставляет места, где она
могут процветать, последние обеспечивают стабильный фон, на котором
могут возникнуть публичные пространства для действий и размышлений. Для Арендт
восстановление гражданства в современном мире зависит как от
восстановление общего, разделяемого мира и создание многочисленных пространств
внешнего вида, в котором люди могут раскрыть свою личность и
установить отношения взаимности и солидарности.

Есть три особенности публичной сферы и сферы
политики в целом, которые занимают центральное место в концепции Арендт о
гражданство.Это, во-первых, его искусственные или построенные
качественный; во-вторых, его пространственное качество ; и, в-третьих,
различие между публичным и частным
интересы.

Что касается первой особенности, Арендт всегда подчеркивала искусственность.
общественной жизни и политической деятельности в целом, тот факт, что
они созданы и созданы людьми, а не естественны или даны. Она
рассматривали эту искусственность как нечто достойное восхищения, а не
сожалеет.Политика для нее не была результатом каких-то естественных
предрасположенность, или реализация присущих человеку черт
природа. Скорее, это было культурное достижение первого порядка,
позволяя людям преодолевать жизненные потребности и
создать мир, в котором свободное политическое действие и дискурс
процветать.

Акцент на искусственности политики имеет ряд важных
последствия. Например, Арендт подчеркнула, что принцип
политическое равенство не основывается на теории естественных прав или
какое-то естественное состояние, предшествующее конституированию политического
область.Скорее, это признак гражданства, который люди
приобретать при входе в публичное пространство и которое может быть обеспечено только
демократические политические институты.

Еще одно последствие акцента Арендт на искусственность
политическая жизнь очевидна в ее неприятии всех неоромантических призывов
к volk и к этнической идентичности как основе политической
сообщество. Она утверждала, что этническая, религиозная или расовая принадлежность
личность не имела отношения к личности гражданина, и что она
никогда не должны лежать в основе членства в политическом
сообщество.

Акцент Арендт на формальных качествах гражданства заставил ее
позиция довольно далекая от сторонников участия в
1960-х годов, которые видели в этом возвращение чувства близости,
тепло и достоверность. Для Арендт участие в политической жизни было
важно, потому что это позволило установить отношения
вежливость и солидарность граждан. Она утверждала, что узы
близость и тепло никогда не могут стать политическими, поскольку они представляют
психологические заменители утраты общего мира.Единственный
подлинно политические связи — это отношения гражданской дружбы и солидарности,
поскольку они выдвигают политические требования и сохраняют ссылку на
Мир. Поэтому для Арендт опасность попытки вернуть
чувство близости и тепла, подлинности и чувства общности
что теряются общественные ценности беспристрастности, гражданской дружбы,
и солидарность.

Вторая особенность, подчеркнутая Арендт, связана с
пространственных качества общественной жизни, при том, что политическая
мероприятия расположены в общественном месте, где граждане могут
встречаются друг с другом, обмениваются мнениями и обсуждают
различия, и поиск некоторого коллективного решения их
проблемы.Политика для Арендт — это люди, разделяющие общие
мир и общее пространство появления, чтобы общественные интересы могли
возникают и могут быть сформулированы с разных точек зрения. По ее мнению, это
недостаточно иметь коллекцию голосующих частных лиц
отдельно и анонимно в соответствии с их личными
мнения. Скорее, эти люди должны иметь возможность видеть и разговаривать с
друг друга публично, чтобы встретиться в публично-политическом пространстве, чтобы
их различия, а также их общие черты могут проявиться и стать
предмет демократических дебатов.

Это представление об общем публичном пространстве помогает нам понять, как
могут формироваться политические взгляды, которые нельзя свести к
личные, идиосинкразические предпочтения, с одной стороны, ни
единодушное коллективное мнение, с другой. Сама Арендт не доверяла
термин «общественное мнение», поскольку он предполагает бессмысленное
единодушие массового общества. По ее мнению, репрезентативные мнения могут
возникают только тогда, когда граждане фактически противостоят друг другу в публичных
пространство, чтобы они могли изучить вопрос с разных
перспективы, изменить их взгляды и расширить свою точку зрения до
включать чужие.Она утверждала, что политические взгляды никогда не могут
формироваться в частном порядке; скорее, они сформированы, испытаны и расширены
только в публичном контексте аргументации и дебатов.

Еще одно значение акцента Арендт на пространственное качество
политика имеет отношение к вопросу о том, как совокупность различных
люди могут быть объединены в политическое сообщество. Для Арендт
единство, которое может быть достигнуто в политическом сообществе, не является ни
результат религиозной или этнической близости, а не выражение некоторых
общая система ценностей.Скорее всего, единство, о котором идет речь, может быть достигнуто
совместное использование публичного пространства и набора политических институтов, а также
участие в практиках и действиях, характерных для
это пространство и эти учреждения.

Еще одно следствие концепции Арендт о пространственном качестве
политика состоит в том, что, поскольку политика — это общественная деятельность, нельзя
часть его, в каком-то смысле не присутствуя в публичном пространстве. К
заниматься политикой — значит активно участвовать в различных
общественные форумы, на которых принимаются решения, влияющие на сообщество.
взятый.Настаивание Арендт на важности прямого участия
в политике, таким образом, основывается на идее, что, поскольку политика
что-то, что требует мирского местоположения и может произойти только в
общественное пространство, то, если его нет в таком пространстве, он просто
политикой не занимаюсь.

Эта общественная или мировая концепция политики также лежит в основе
В основе третьей особенности, подчеркнутой Арендт, — различие между
государственных и частных интересов.По словам Арендт,
политическая деятельность — это не средство для достижения цели, а самоцель; один
не участвует в политических действиях, направленных на повышение благосостояния, но
осознавать принципы, присущие политической жизни, такие как свобода,
равенство, справедливость и солидарность. В позднем эссе под названием
«Общественные права и частные интересы» (PRPI) Арендт
обсуждает разницу между личной жизнью и собственной
жизнь гражданина, между жизнью, проведенной самостоятельно, и жизнью
провел вместе с другими.Она утверждает, что наш общественный интерес как
граждан совершенно отличны от наших частных интересов, поскольку
частные лица. Общественный интерес — это не сумма частных интересов,
ни их наивысший общий знаменатель, ни даже сумма
просвещенные интересы. На самом деле, это не имеет ничего общего с нашими
частные интересы, поскольку это касается мира, лежащего за пределами
себя, которое было до нашего рождения и будет там после нашего
смерть, мир, который находит воплощение в деятельности и учреждениях
с их собственными внутренними целями, которые часто могут противоречить
наши краткосрочные и частные интересы.Общественный интерес означает,
следовательно, в интересах общественного мира, который мы разделяем как
гражданами и которых мы можем преследовать и получать от них удовольствие, только выходя за рамки наших
личный интерес.

6.2 Гражданство, агентство и коллективная идентичность

Представленная Арендт концепция гражданства на основе участия обеспечивает лучшее
отправной точкой для решения как вопроса о конституции
коллективная идентификация и об условиях
осуществление эффективного политического агентства .

Что касается первого утверждения, важно отметить, что одно из
важнейшим вопросом политического дискурса является создание
коллективной идентичности, «мы», к которому мы можем обратиться
столкнувшись с проблемой выбора альтернативных курсов
действие. Поскольку в политическом дискурсе всегда есть разногласия
о возможных вариантах действий, личность
«Мы», которое будет создано через определенную форму
действия становится центральным вопросом. Занимаясь тем или иным
действиями мы, по сути, подаем претензию от имени
«Мы», то есть мы создаем определенную форму
коллективная идентичность.Политическое действие и дискурс в этом
уважение, необходимое для создания коллективной идентичности.

Однако этот процесс конструирования идентичности никогда не дается ни разу.
и для всех и никогда не беспроблемно. Скорее, это процесс
постоянные переговоры и борьба, процесс, в котором акторы
формулировать и защищать конкурирующие концепции культурного и политического
личность. Представленная Арендт концепция гражданства
особенно актуально в этом контексте, поскольку в нем сформулированы
условия для установления коллективной идентичности.Один раз
гражданство рассматривается как процесс активного обсуждения
конкурирующих идентичностей, его ценность заключается в возможности
установление форм коллективной идентичности, которые могут быть признаны,
проверены и преобразованы дискурсивным и демократическим образом.

Что касается второго утверждения, касающегося вопроса о политическом
агентства, важно подчеркнуть связь, которую Арендт
устанавливает между политическими действиями, понимаемыми как активные
вовлечение граждан в общественную сферу и осуществление
эффективное политическое агентство.Эта связь между действием и свободой воли
является одним из центральных вкладов Арендт в
понятие гражданства. По словам Арендт, активное участие
граждан в решении дел своего сообщества
дает им не только опыт общественной свободы и
общественное счастье, но также с чувством политической воли и
эффективность, смысл, по словам Томаса Джефферсона,
«Участники в правительстве». По ее мнению, только
разделение власти в результате гражданской активности и общих
обсуждение может дать каждому гражданину чувство эффективного
политическое агентство.Критика Арендт против политического представительства
следует понимать в этом свете. Она рассматривала репрезентацию как
заменяет прямое участие граждан, и как средство
посредством чего различие между правителями и управляемыми могло подтвердить
сам. В качестве альтернативы системе представительства, основанной на
бюрократических партий и государственных структур, Арендт предложила федеративную
система советов, через которую граждане могли эффективно определять
свои собственные политические дела. Для Арендт это только с помощью прямого
политическое участие, то есть участие в совместных действиях и
коллективное обсуждение, что гражданство может быть подтверждено и
политическое агентство эффективно осуществляется.

В доме Дэниела Вебстера

Название: В доме Дэниела Вебстера

Дата: 4 июля 1916 г.

Расположение: Marshfield, MA

Контекст: Кулидж произносит речь об обещании 1776 года и наследии Декларации независимости. Кроме того, он рассказывает о прогрессе нации в достижении идеалов Джефферсона с момента ее создания

История — это откровение.Это проявление в человеческих делах «не нашей силы, которая творит правду». У дикарей нет истории. Это знак цивилизации. Наша Новая Англия дремала с зари творения до начала семнадцатого века, не без людей, но без каких-либо записей человеческих событий, достойных названия. Разные расы приходили, жили и исчезали, но история их существования представляет для нас немногим больший интерес, чем история, рассказываемая натуралистами о царстве животных или геологами о формировании земной коры.Чтобы творить историю, нужны люди с большим видением и более высоким вдохновением, со способностью передавать более широкое видение и более высокое вдохновение людям. Это не отрицательное, а положительное достижение. Его не интересуют идолопоклонство, деспотизм, измена, восстание или предательство, но он преклоняется перед Моисеем, Хэмпденом, Вашингтоном, Линкольном или Светом, сияющим на Голгофе.

4 июля 1776 года было днем истории в его высоком и истинном значении. Не потому, что основные принципы, изложенные в Декларации независимости, были новыми; они старше христианской религии или греческой философии, и не потому, что история создается провозглашением или декларацией; история создается только действием.Но это был исторический день, потому что представители трех миллионов людей озвучили Конкорд, Лексингтон и Банкер Хилл, которые уведомили мир о своих действиях и предложили действовать и основать независимую нацию, исходя из теории, что «Все люди созданы равными; что их Создатель наделил их определенными неотъемлемыми правами; что среди них — жизнь, свобода и стремление к счастью ». Чудо и слава американского народа — это не громкое заявление того дня, а действие, которое тогда уже началось и осуществляется, несмотря на все препятствия, которые может создать война, делая теорию свободы и равенства реальность.

Мы почитаем тот день, потому что он знаменует собой начало независимости, начало конституции, которая, наконец, должна была предоставить всеобщую свободу и равенство всем американским гражданам, начало правительства, которое должно было признать за всеми другими власть, ценность и достоинство человека. Там первые правительства начали признавать, что он основан на суверенитете народа. Там мир впервые увидел откровение современной демократии. Демократия — это не срыв; это наращивание.Это не отрицание божественного права королей; он дополняет это утверждение утверждением божественного права всех людей. Это не разрушает; это выполняет. Это завершение всех теорий правления, духу которого должны подчиниться все народы земли. Это великая созидательная сила веков. Это альфа и омега отношения человека к человеку, начало и конец. В торжестве демократии в человеческих делах есть и не может быть больше сомнений, чем в торжестве гравитации в физическом мире; вопрос только в том, как и когда.В основе его лежит вечность. Это некоторые из идеалов, которые основатели наших институтов выразили, отчасти бессознательно, в тот знаменательный день, прошедший через сто сорок лет. Они знали, что идеалы не поддерживаются сами собой. Они знали, что там объявили цель, которой будут противостоять силы на суше и на море самой могущественной империи земли. Без решимости жителей Колоний прибегнуть к оружию и без руководящего военного гения Вашингтона Декларация независимости была бы ничем в истории, кроме видения доктринеров, насмешкой над медью и звенящей тарелкой.Давайте никогда не забывать, что именно эта решимость и этот гений сделали его жизненной силой великой нации. Чтобы поддерживать идеалы, нужны служение и жертвы.

Но сегодня нас сюда приводит не только Декларация независимости. Это был действительно отличный документ. Его составил Томас Джефферсон, когда он был на высоте. Это был продукт мужчин, которые казались вдохновленными. Никакая большая компания никогда не собиралась, чтобы интерпретировать голос людей или управлять судьбами нации.Исторические события могли добавить к нему, но ничего не убавили. Мудрость и опыт увеличили восхищение им. Время и критика его не поколебали. Он соответствует таинству и закону, уставу и конституции, пророчествам и откровениям, независимо от того, читаем ли мы их в истории Вавилона, в результатах Раннимеда, в Десяти заповедях или в Нагорной проповеди. Но как бы ни был достоин нашего почтения и восхищения, каким бы выдающимся ни был, это был лишь один эпизод большого поступательного движения человечества, из которых Американская революция была лишь более крупным эпизодом.Это была борьба колоний не столько против тирании плохого правительства, сколько против неправильных принципов управления и за самоуправление. Это был человек, осознающий себя. Это был суверенитет изнутри, который ответил на тревогу Пола Ревира в ту апрельскую ночь и пошел маршем с ружьем в руке против суверенитета извне, где бы он ни находился на земле. Он остановился только в Конкорде или Йорктауне, а затем двинулся дальше в Париж, Лондон, Москву, Пекин. Против него не могли победить силы привилегий и силы деспотизма.Суеверие и притворство не могут устоять перед разумом и реальностью. Свет, который первым осветил тринадцать колоний, расположенных вдоль Атлантического побережья, должен был осветить мир. Это была борьба с силами тьмы; Победа была и откладывалась в некоторых четвертях, но результат не вызывает сомнений. Все силы вселенной встали на сторону демократии. Он должен преобладать.

В поезде этой идеи к человеку пришла длинная череда побочных благ.У свободы много сторон и углов. Человеческое рабство было сметено. С защитой личных прав пришла и защита прав собственности. Свобода человеческого разума признается в праве на свободу слова и свободу печати. Государственные школы сделали образование возможным для всех, а невежество стало позором. Наиболее значительным проявлением уважения к человеку стало уважение к его занятиям. Не только для ученых профессий сейчас разливаются великие сокровища. Технические, профессиональные и профессиональные училища для обучения навыкам по профессиям поощряются и поддерживаются с той же заботой, что и колледжи и университеты для преподавания естественных наук и классической литературы.Демократия не только облагораживала человека; это облагородило промышленность. В политических делах голос самых скромных издавна имеет такое же значение, как и голос самых возвышенных. Мы стремимся к тому дню, когда в нашей промышленной жизни равная честь выпадет на равные усилия, будь то в офисе или в магазине. Таковы некоторые из результатов этого великого мирового движения, которое, впервые проявив себя на Континентальном конгрессе Америки, приложило руку к победе, пожертвовав семилетней революционной войной, и вписало в Парижский договор признание о праве людей на власть: с каких дней существование на этой планете приобрело новый смысл; результат, который, изменив старый порядок вещей, поставив расу под контроль и руководство новых сил, спас человека от всякого рабства, но возложил на него все обязанности.

Мы знаем, что только невежество и суеверие пытаются объяснить события судьбой и предназначением, однако в таких предположениях, возможно, порожденных человеческой слабостью, есть очарование. Как так случилось, что Джеймс Отис изложил в 1762 году в брошюре, которая была распространена среди колонистов, тогдашнее почти неразумное утверждение о том, что «короли были созданы для блага людей, а не люди для них»? В какой школе Патрик Генри научился тому национальному мировоззрению, которое он выразил в первых дебатах первого Континентального конгресса, когда он сказал: «Я не вирджинец, а американец», и которое побудило его к более позднему крику «Свобода или смерть?» Как получилось, что заполнение вакансии отправило Томаса Джефферсона на второй Континентальный Конгресс, где он написал бессмертную Декларацию, которую мы празднуем в этот день? Ни один другой живой человек не смог бы превзойти его в подготовке или выполнении этой великой задачи.Какое обстоятельство поставило молодого Джорджа Вашингтона на военное обучение бывшего армейского офицера, а затем дало ему годы обучения, чтобы руководить континентальными войсками? Что поселило Итана Аллена в пустыне Зеленых гор, готового ударить по Тикондероге? Откуда пришла эта власть составлять государственные документы в новой и неграмотной стране, что вызывало восхищение у культурного графа Чатема? Что продлило дни Бенджамина Франклина, чтобы он мог вести переговоры по Парижскому договору? Какое влияние послало чудесный голос Дэниела Вебстера из отдаленных поселений Нью-Гэмпшира, чтобы разбудить землю его призывом к Свободе и Союзу? И, наконец, кто поднял Линкольна, чтобы он руководил, вдохновлял и умирал, чтобы первое утверждение Декларации могло, наконец, быть выполнено?

Эти мысли непреодолимы.Но будем остерегаться судьбы и судьбы. Количество варваров уменьшилось, но варварство все еще существует. Рим носил название Вечный город. Прошло всего восемьсот лет от разграбления города одним племенем варваров до разграбления города другим племенем варваров. Между ними лежало нечто вроде демократического содружества. Потом игры и взятки для населения с диктаторами и Цезарем, а позже преторианская гвардия продала королевский пурпур тому, кто больше заплатил. После этого гот Аларих и ночь.С тех пор демократия бездействовала около пятнадцати веков. Мы можем с полным основанием утверждать, что наш народ руководствуется Провидением; мы можем знать, что наша форма правления должна в конечном итоге восторжествовать на Земле; но какая у нас гарантия, что она здесь сохранится? Какое доказательство того, что какая-то нелинейная рука, какое-то варварство, снаружи или внутри, не вырвет скипетр демократии из наших рук? Правление князей, привилегия рождения сохранились на протяжении веков; правление народа еще не исполнилось полтора века.Нет абсолютных доказательств, нет положительных гарантий, но есть надежда и большие ожидания, и путь не неизведан. Возможно, вам будет полезно узнать, что, несмотря на всю славу, в американской демократии нет волшебства. Давайте еще раз рассмотрим нашу Декларацию и рассмотрим ее в свете событий тех торжественных дней, в которые она была принята.

Люди всех национальностей выказывали большое восхищение первой части Декларации независимости, и это правильно, поскольку она знаменовала приход новых сил и новых идеалов в человеческие дела.Его поклонники иногда терпели неудачу в своих попытках жить им, но ни один из них не оспаривал его истинность. Это осознание истинной славы и достоинства человека, который, будучи однажды признанным, произвел огромные изменения, которые отметили всю историю с его дней. Все это относится к естественным правам, о которых интересно думать, но недостаточно, чтобы жить. Подписавшие это хорошо знали; что еще более важно, люди, которых они представляли, знали это. Так что они не остановились на достигнутом. Утвердив, что человек должен выделиться во вселенной с новой и высшей важностью, и что правительства были созданы для обеспечения жизни, свободы и стремления к счастью, они не уклонились от логического вывода этой доктрины.Они знали, что долг между гражданином и государством взаимен. Они знали, что государство требует от своих граждан их собственности и их жизни; они высказали предположение, что правительство должно защищать гражданина в его жизни, свободе и стремлении к счастью. За какой счет? да. Эти расчетливые и бережливые люди не имели ложных представлений о том, как нести расходы. Они знали ценность увеличения своих материальных ресурсов, но они знали, что процветание — это средство, а не цель. Ценой жизни? да.Эти сыновья пуритан, гугенотов, жителей Лондондерри выдержали изгнание, чтобы обеспечить мир, но они не боялись умереть, защищая свои убеждения. Они не устанавливают ограничений на то, что государство должно делать для гражданина в трудную минуту. Хотя им требовалось все, они все отдали. Давайте прочтем их заключение их собственными словами и отметим его простоту и величие: «И для поддержки этой Декларации, твердо полагаясь на защиту Божественного Провидения, мы взаимно обещаем друг другу нашу жизнь, наши состояния и наша святая честь.«Здесь нет ни резких оговорок, ни альтернативы, ни отсрочки. Вот голос простых людей Мидлсекса, обещающих Йорктаун, обещающих Аппоматтокс. Доктрина Декларации независимости, основанная на славе человека и соответствующем долге общества, состоит в том, что права граждан должны защищаться всеми силами и ресурсами государства, а правительство, которое делает меньше, — ложно. к учениям этого великого документа, названного американским. Помимо этого, принцип, согласно которому люди обязаны поднять и свергнуть правительство, терпит неудачу в этом отношении.Но прежде всего призыв к долгу, залог удачи и жизни, благородство характера через благородство действий: это американизм.

«Горе нам, если забываем, держимся за них». Вот учения сегодняшнего дня, касающиеся высот человеческой славы и глубины человеческого долга. Вот и нет другого пути к сохранению нации. Образование, прогресс науки, коммерческое процветание, да, и мир — все это и сопровождающие их блага — достойные и похвальные цели.Но это еще не конец, придут они или нет; цель — в действии — действии в соответствии с вечными принципами Декларации независимости; слова Континентального конгресса, но дела Революционной армии.

В этом смысл Америки. И все это наше. Доктринеры и провидцы могут содрогнуться от этого. Привилегия рождения может насмехаться над этим. Практический политик может над этим посмеяться. Но люди нации откликаются на это и маршируют в Мексику, чтобы спасти цветного солдата, когда они в свое время шли на помощь императору.Утверждение прав человека — не что иное, как призыв к человеческим жертвам. Это все же дух американского народа. Только пока горит это пламя, мы будем терпеть, и свет свободы будет проливаться на народы земли. Пусть возрастание лет увеличит для Америки только преданность этому духу, только силу этого пламени и вечную истину строк Лоуэлла:

«Какой была наша жизнь без тебя?

Что всю нашу жизнь, чтобы спасти тебя?

Мы не пахнем тем, что дали Тебе;

Не смеем сомневаться в Тебе,

Но спросите что угодно, и мы решимся.

Образец цитирования: Have Faith in Massachusetts

Фонд Кулиджа благодарит Джеймса Джорджа за его волонтерские усилия, подготовившего этот документ для цифровой публикации.

Покорятся ли американцы деспотизму в стремлении «убежать от свободы»? Эрих Фромм предвидел это

Президент Дональд Трамп вывел свою злобную вражду с прессой на новый пугающий уровень на прошлой неделе, когда он опубликовал подстрекательский твит, в котором вторил тиранам прошлого, назвав СМИ, написанные заглавными буквами «ЛЖИВЫЕ НОВОСТИ», «врагом американского народа».”

Как многие поспешили отметить, фраза «враг народа» имеет тревожную и жестокую историю и давно используется тоталитарными диктаторами для разжигания негодования и ненависти определенных групп и, в конечном итоге, для подавления инакомыслия и оппозиции. Печально известный французский революционер и апологет террора Робеспьер заявил, что революционное правительство «ничего не должно врагам народа, кроме смерти», в то время как этот термин широко использовался в сталинской России для выделения диссидентов, которые были либо заключены в тюрьму, либо казнены, либо отправили в ГУЛАГ (в конце концов, почти все первоначальные большевики стали «врагами народа» во время великой чистки, что на самом деле означало врагов Иосифа Сталина).

Излишне говорить, что тот факт, что президент Трамп счел уместным использовать этот подстрекательский язык в отношении свободной прессы — долгое время считавшейся «оплотом свободы» — опасен и тревожит, и это всего лишь последнее проявление авторитарных тенденций администрации Трампа. Всего через месяц президент провел большую часть своего времени, публично обвиняя и демонизируя свободную прессу, нагло лгая и поддерживая теории заговора, подрывающие веру в избирательную систему, и демонстрируя свое презрение к идее разделения властей и судебной системы. обзор (еще раз нападая на действующего федерального судью).

Ничто из этого поведения не вызывает особого удивления для человека, который провел последние два года, разрушая демократические нормы — например, угрожая посадить в тюрьму своего политического оппонента, поощряя насилие против мирных протестующих, публично сочувствуя репрессивным диктаторам, пропагандируя военные преступления и так далее.

Заманчиво все это списать со счетов, что Дональд — это Дональд — импульсивный, тонкокожий маленький человечек, не терпящий никакой критики, — но это было бы ошибкой. Трамп окружил себя подхалимскими пособниками и правыми экстремистами, которые, похоже, стремятся продвигать его авторитарные планы.Один из этих людей — 31-летний старший советник президента Стивен Миллер, хриплый молодой человек, которого идеально подойдут для роли злодея из «Звездных войн». На прошлой неделе Миллер сделал почти карикатурное заявление о том, что «наши оппоненты, средства массовой информации и весь мир скоро увидят, когда мы начнем предпринимать дальнейшие действия, что полномочия президента по защите нашей страны очень значительны и не будут подвергаться сомнению. ”

Подобно фразе «враг народа», это тот язык, который используют партийные хакеры в тоталитарном государстве, а не в свободном и демократическом обществе.

Не так давно подобная риторика вызвала бы возмущение с обеих сторон прохода и всеобщее неодобрение со стороны населения. Но сегодня, в нашем гиперпартийном политическом ландшафте, многие американцы вместо этого приветствовали все более диктаторское и недемократическое поведение Трампа и его администрации. Это заставляет задуматься о том, выдержит ли американский народ автократию, если и когда она придет, и какая часть населения на самом деле готова отказаться от своей свободы и подчиниться сильному человеку.

Вскоре после выборов историк Йельского университета Тимоти Снайдер, который недавно сказал, что у нас есть «самое большее год, чтобы защитить Республику», написал пугающую статью в Slate, повествующую о неожиданном приходе к власти Адольфа Гитлера — ни разу не назвав его имени — чтобы нарисовать параллели с нашей нынешней исторической ситуацией, и чтобы подчеркнуть, как немецкий народ быстро встал в строй после того, как Гитлер консолидировал власть и установил свой тоталитарный режим.

Один из многих блестящих еврейских интеллектуалов, бежавших из Германии после прихода Гитлера, философ и психоаналитик Эрих Фромм попытался объяснить шокирующее распространение тоталитаризма при его жизни своей влиятельной и актуальной книгой 1941 года «Бегство от свободы.Это классическое исследование психологии авторитаризма может помочь пролить свет на то, что происходит сегодня. В первой половине книги Фромм исследует глубокие культурные, экономические и политические изменения, произошедшие со времен Средневековья с протестантской Реформацией и возникновением индустриального капитализма, и исследует, как эти сдвиги повлияли на человеческую психику и взаимодействие человека с другими людьми. внешний мир.

Фромм утверждает, что индустриализация и рост либерализма привели к «полному появлению» личности (т.д., «индивидуация»), наряду с вновь обретенной свободой, но также перевернула «первичные связи», которые когда-то обеспечивали мужчинам и женщинам «безопасность и чувство принадлежности и того, что они где-то укоренены». Другими словами, модернизация освободила человека от традиционных властей, которые сильно его ограничивали, но также обеспечила ему безопасность и смысл жизни. «Растущая индивидуация, — пишет Фромм, — означает растущую изоляцию, незащищенность и, следовательно, растущее сомнение в отношении своей роли во вселенной, смысла своей жизни и, вместе с тем, растущее чувство собственного бессилия и ничтожности как личности.”

Это подводит нас к убедительному тезису Фромма:

Если экономические, социальные и политические условия, от которых зависит весь процесс индивидуализации человека, не предлагают основы для реализации индивидуальности … в то время как в то же время люди утратили те связи, которые обеспечивали им безопасность, это отставание делает свободу невыносимая ноша. Оно становится идентичным сомнению, жизни, лишенной смысла и направления. Возникают мощные тенденции к бегству от этой свободы к подчинению или к каким-то отношениям с человеком и миром, которые обещают избавление от неуверенности, даже если это лишает человека его свободы.

Ключевой момент, который пытался донести Фромм, заключается в том, что личная свобода может быть неприятна или даже нежелательна для человека, если она также заставляет его или ее чувствовать себя изолированным и бессильным или лишенным какого-либо смысла или цели в жизни. Как и Карл Маркс, Фромм считал, что капитализм превратил людей в винтики машины, лишив их индивидуальности и творческих способностей, оставив их отчужденными и уязвимыми для авторитарных сил.

Фромм проводил различие между негативной свободой, или «свободой от» традиционных властей и культурных / социальных ограничений, и позитивной «свободой» жить аутентично и реализовывать свое истинное индивидуальное «я».Если кому-то предоставлено отрицательной свободы без положительной свободы и, таким образом, он оставлен неуверенным, одиноким и бессильным, он или она может быть склонен бежать от свободы и подчиняться более высокой власти. В качестве аналогии можно привести побуждение, которое многие взрослые чувствовали хотя бы раз в своей жизни, чтобы вернуться в утробу матери, где человек лишен свободы, но в безопасности от опасного и хаотичного внешнего мира.

Нетрудно увидеть эту психологию в действии в современной Америке, где экономическое неравенство быстро росло за последние несколько десятилетий, где средства к существованию были переданы на аутсорсинг или автоматизированы и где сообщества рухнули из-за сил глобализации и технологической революции. оставляя миллионы людей в отчаянии и изоляции.Когда эти экономические факторы сочетаются с другими факторами, включая предполагаемые опасности, с которыми сталкивается Америка (например, исламский терроризм), которые сильно раздуваются средствами массовой информации и политиками, и культурные / социальные сдвиги за последние несколько десятилетий, победа авторитарного режима такой демагог, как Трамп, становится менее удивительным (как и тот факт, что сторонники Трампа более склонны демонстрировать авторитарные черты характера).

Опасность все более авторитарной администрации Трампа усугубляется растущим числом американцев, которые теперь готовы поддержать сильного человека, если это будет означать восстановление, так сказать, «первичных связей», которые когда-то обеспечивали «безопасность и чувство принадлежности и принадлежности». где-то укоренился.”

Семьдесят пять лет назад Фромм утверждал, что для противодействия этому опасному движению к авторитаризму необходимо «расширить принцип управления народом народом для народа с формальной политической сферы на экономическую». Он продолжил, что демократия «одержит победу над силами нигилизма только в том случае, если она сможет вселить в людей веру… в жизнь и истину, а также в свободу как активную и спонтанную реализацию индивидуального« я »».

Как и Берни Сандерс сегодня, Фромм защищал демократический социализм и считал, что только истинно демократическое общество — политически и экономически — может остановить темные тучи деспотизма.Сегодня, когда президент Трамп переформулирует язык прошлых тиранов, можно только надеяться, что стремление к свободе восторжествует над побуждением подчиняться.

СРОЧНО НУЖЕНО, ПОМОГИТЕ ПОЖАЛУЙСТА !!! Известно, что поведение животного в своих главных

Два понимания свободы | Библиотека

Парадоксы моральной свободы

«Свобода человека и её ограничители».

Теодор Зельдин: свобода — это умение, а не право

Философия частной жизни

Свобода — это умение, а не право

Узнать другого можно только через разговор

Качество работы — основная часть нашей свободы

Войны и конфликты порождены страхом и невежеством

Еда — часть познания мира

Секс — это разговор

Новые опасности интернета

Разногласия — источник правды

Можно ли преодолеть бедность?

Можно ли измерить счастье?

Люблю тебя и ненавижу деспотизм

«Уложенная комиссия» Екатерины Великой

Что такое свобода? | Живая наука

Демократия в Америке Алексис Де Токвиль

Книга четвертая — главы VI, VII

Глава VI: Какого рода деспотизм должны бояться демократические нации

Глава VII: Продолжение предыдущих глав

Президент Буш обсуждает свободу в Ираке и на Ближнем Востоке

Эпоха Просвещения | Безграничная всемирная история

Идеалы Просвещения

Цели обучения

Основные выводы

Ключевые моменты

Ключевые термины

Эпоха Просвещения

Национальные сорта

Основные идеи Просвещения

Удар

Научные исследования

Цели обучения

Основные выводы

Ключевые моменты

Ключевые термины

Астрономия

Химия

Общественные науки

Научные публикации

Популяризация науки

Цели обучения

Основные выводы

Ключевые моменты

Ключевые термины

Общества и академии

Научные и популярные публикации

Наука и общественность

Наука и гендер

Просвещенный деспотизм

Цели обучения

Основные выводы

Ключевые моменты

Ключевые термины

Просвещенный деспотизм

Фридрих Великий

Екатерина Великая

Мария Тереза ​​

Иосиф II Австрийский

Ханна Арендт (Стэнфордская энциклопедия философии)

4.1 Действие, свобода и множественность

4.2 Действие и речь как раскрытие информации

4.3 Действие, повествование и воспоминания

4.4 Действие, сила и пространство появления

4.5 Действие, непредсказуемость и необратимость

5.1 Оценка: две модели

5.2 Правосудие и Vita Contemplativa

5.3 Правосудие и ветер мысли

5.4 Суждение и эстетика Канта

5.5 Правосудие и Vita Activa

5.6 Решение и действительность

6.1 Гражданство и общественная сфера

6.2 Гражданство, агентство и коллективная идентичность

В доме Дэниела Вебстера

Покорятся ли американцы деспотизму в стремлении «убежать от свободы»? Эрих Фромм предвидел это

Published by alexxlab

Добавить комментарий Отменить ответ

Мария Тереза