Понятие интеллигенция: ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ | Энциклопедия Кругосвет

совесть нации или прослойка при власти

Елена Фанайлова: Свобода в Клубе «Квартира 44». Интеллигенция, интеллектуалы, элита, образованный класс. О существовании и трансформации этих понятий в современной России мы сегодня поговорим с социологом, директором Аналитического «Левада-Центра» Львом Гудковым, с психологом Сергеем Ениколоповым, заведующим отделом медицинской психологии Центра психического здоровья Российской Академии медицинских наук, с Александром Дмитриевым, заведующим отделом теории журнала «Новое литературное обозрение», с главным редактором издательства «Ad Marginem», философом Александром Ивановым, с Борисом Кагарлицким, социологом, публицистом, директором Института глобализации и социальных движений, с экономистом, журналистом Ириной Ясиной, которая представляет Фонд «Либеральная миссия», и с писателем и поэтом Татьяной Щербина.

Энциклопедия дает такое определение интеллигенции: от латинского — понимающий, мыслящий, разумный. Это общественный слой людей, профессионально занимающихся умственным, преимущественно сложным, творческим трудом, развитием и распространением культуры. Понятию «интеллигенция» придают нередко и моральный смысл, считая ее воплощением высокой нравственности и демократизма. На Западе более распространен термин «интеллектуалы». Некоторые исследователи ставят знак равенства между понятиями «интеллигенция», «интеллектуалы» и «элита».

Кем вы себя сами считаете? К какому классу или, как мы сказали бы в старые времена, прослойке вы себя относите?

Лев Гудков: Ну, интеллектуал, поскольку это профессиональное занятие, требующее определенной квалификации, и в этом качестве выступаю на рынок и предлагаю некоторые профессиональные знания.

Сергей Ениколопов: Ничего другого не могу добавить, как тоже, и давно уже считал себя интеллектуалом, но никак не интеллигентом.

Ирина Ясина: Вы знаете, я как раз как-то себя отождествляю практически с тем определением из энциклопедии, которое, Лена, вы зачитали. И мне кажется, что я интеллигентка, может быть, даже «гнилая». В меньшей степени – интеллектуал, поскольку тут моральные нормы, и они тоже очень весомы у меня.

Борис Кагарлицкий: Вы знаете, назови хоть горшком, только в печь не ставь. В этих категориях никак себя не идентифицирую. Лет 20 назад, наверное, в молодости называл бы себя интеллигентом. Но с тех пор исчезло такое понятие, как «советская интеллигенция», к которой мы принадлежали. Потому, наверное, просто сам по себе. Человек сам по себе.

Елена Фанайлова: Пишущий?

Борис Кагарлицкий: Ну так, что делать?..

Елена Фанайлова: Но какое-то самоопределение все-таки имеется?

Борис Кагарлицкий: Так про то и речь, что тот субъект, про которого была написана книжка, умер. К тому субъекту я себя относил, конечно.

Александр Дмитриев: Наверное, профессионал, но интеллектуалом себя назвать не готов, поскольку тут очень важна составляющая политическая и социальная, а с этим, мне кажется, в современной России есть довольно большие проблемы. Поэтому человек, который работает с буквами текстов и с головами студентов – реже.

Татьяна Щербина: Можете считать меня маньяком, потому что о чем бы ни шла речь, я всегда привожу в пример Францию. Вот там определения, на мой взгляд, более адекватные. То, что у нас называют «интеллигент», это «une personnecultivee», то есть «человек окультуренный». В сегодняшнем смысле слова «интеллигент», наверное, вот этот самый «une personnecultivee». А советский интеллигент – это, конечно, вымирающее, так сказать. Ну, остались еще такие люди, но это уже не задействованное в жизни или очень слабо задействованное в жизни. И потом, есть «artiste», то есть «художник», есть «intellectuel», «интеллектуал» – это тоже разделяется, это разные в этом смысле вещи. Есть сознание мелкобуржуазное, когда человек живет ценностями мелкобуржуазного. Есть крупная буржуазия и есть аристократия. Это более какое-то адекватное разделение, мне кажется. И я – нечто среднее между художником и интеллектуалом. Ну, скажем, я, скорее, художник, но интеллектуальной направленности.

Александр Иванов: Сложно определить. Наверное, такое определение «интеллигент-расстрига». То есть мне очень нравится то, как Таня определяла. Дело в том, что интеллигент все-таки предполагал какую-то очевидную институциональность жизни, которая была какое-то время назад. А она выражала себя не только в каких-то институциях социальных, но и даже в форме одежды, в выражении лица и так далее. Конечно, все это куда-то делось. И в этом смысле мы… я, по крайней мере, точно интеллигент-расстрига, в смысле еще полубогемного, межеумочного статуса современного человека умственного труда в России. И если он не задействован в госструктурах, то он особо никому сильно не нужен. Он, скорее, предоставлен сам себе, что, на мой взгляд, совсем неплохо.

Елена Фанайлова: Довольно важную вещь сказал Александр Дмитриев о том, что имеются политические и социальные составляющие обязательно у этого определения. Я несколько лет назад имела разговор с замечательным молодым человеком – с Давидом Риффом, искусствоведом и переводчиком, который сказал: «Вы, русские, меня страшно удивляете. В вашем сознании совершенно отсутствует политическая составляющая. То, что для нас, немцев, допустим, совершенно естественно, вы либо отказываетесь от этого, либо вышучиваете это. В общем, какие-то у вас очень сложные отношения с политической составляющей, у русских интеллектуалов и у русских артистов».

Лев Гудков: Чего ж тут удивительного? Политика как сфера деятельности, как самосознание, она исчезла. Меня, вообще говоря, забавляет периодическое появление проблематики интеллигенции. Когда лет 20 назад начали об этом писать, и мы с Борисом приложили к этому руку, мы думали, что, вообще-то, тема будет раз и навсегда закрыта. Видимо, повторяются условия, когда для профессиональной, для политической деятельности приходит конец – и возникает опять необходимость внесения нравственных идей, интеллектуальных идей, просвещение масс и представительства за народ перед властью. Весь треугольник неразвитого, немодернизированного, недифференцированного общества – власть, интеллигенция и народ. Бесконечное проклятье или мифологема, чего хотите. Это, в общем, свидетельство тупика некоторого, очередного аборта модернизации нашей истории.

Поэтому проблематика интеллигенции – именно соединение профессионализма, нравственности, знания и еще чего-то – это, значит, потеря самоопределения, назначения, дисквалификация в профессиональном смысле. Да еще плюс политическая проблематика, как нравственное, как интеллектуальное сопротивление вносится. Поэтому полностью исчезает всякая возможность для различия, для самоопределения, для квалификации. Можно быть нравственным человеком и абсолютно в непрофессиональном смысле, лишь бы человек, что называется, был хороший и порядочный.

Александр Иванов: Слово «интеллигенция», оно очень старое, схоластическое слово. И если мы начинаем с социологического определения интеллигенции, то мы совершаем бросок вперед, не разобравшись со схоластическим понятием этого слова, которое Кант, например, очень активно использовал.

Елена Фанайлова: Саша, я еще одно дополнение внесу, опять же из энциклопедии. «Термин «интеллигенция» был введен писателем Петром Дмитриевичем Боборыкиным в 1866 году и из русского языка перешел в другие языки», — пишет нам энциклопедия.

Лев Гудков: В строгом смысле, к истории если понятие, то в русский язык оно пришло в начале XIX века от Шеллинга, Кружок московских любомудров. И они внесли это понятие как разумности. Приписывается изобретение, действительно, Боборыкину, хотя уже в дневниках Жуковского встречается определение интеллигенции. Он употреблял это так: «Наше лучшее петербургское дворянство, европейски образованная и мыслящая интеллигенция». Это 28-ой или 29-ый год. Иначе говоря, здесь соединяется европейскость, образованность, ориентированность на Европу, как на цивилизацию, и необходимость просвещать народ. Так что все три составляющие, они уже там появляются.

Сергей Ениколопов: А еще – мыслящие.

Лев Гудков: Да, еще — мыслящие, обязательно. Еще критически мыслящие.

Александр Иванов: Согласно традиции, европейской традиции, интеллигенция – это не предметное понятие. То есть в этом смысле мы не можем употреблять это слово… выражаясь философским жаргоном, мы не можем его употреблять как предикат. То есть мы не можем употреблять, например, слово — «смотри, какая на ней интеллигентная кофточка», например. То есть «интеллигенция» означает… ну, если совсем просто говорить – это «я сам». Вот что такое интеллигенция. Это то, что определяется способностью к автономии. А поскольку главной версией автономии для европейской традиции является автономия думанья, то интеллигенция – это нечто, что определяется только одним свойством – способностью думать. Вот если мы уйдем от этого определения и начнем предметно определять: а вот это у нас будет интеллигенция, а вот это не интеллигенция, — то мы утратим, мне кажется, самый главный нерв этого понятия – способность к автономному мышлению. Которое, конечно, под сильным вопросом сегодня находится, и не только в России.

Борис Кагарлицкий: Способность к автономному мышлению — действительно, это то, что интеллигенция сама для себя описывает как важнейшую характеристику. И кстати говоря, абсолютно согласен с Александром в том, что эта способность требует постоянной защиты, причем не только в России, но и в других обществах. Но специфика-то русской, или российской, интеллигенции всегда была совершенно в другом. Не только в том, что, скажем, власть или какие-то общественные структуры подавляли способность критически мыслить. Мы можем привести массу примеров того же самого и на Западе, и где угодно. Но проблема была в том, что российские интеллектуалы никак не могли стать западными интеллектуалами, хотя очень хотели.

Если уж тут начали цитировать всякие французские дефиниции, то, напоминаю, Сартр, который писал, что интеллектуал – это техник практического знания. То есть человек, который какие-то мыслительные свои возможности и образование использует для решения каких-то конкретных, в том числе технических, проблем. Но беда в том, что в России существовала западная система образования, формирования вот этих самых интеллектуалов, но не было западной системы их употребления. Их получилось слишком много, и они получались не совсем такими, как было нужно либо государству, либо деловой элите уже в XIX веке или сейчас. И даже когда их использовали, когда их употребляли, то их употребляли не совсем так, как они хотели быть употребленными. То есть у них возникало некоторое ощущение дискомфорта. И вот это ощущение дискомфорта – это и есть сущность русского интеллигента.

И поэтому, когда я говорю, что я, например, не могу себя определять как советского интеллигента, потому что та советская интеллигенция умерла, я не исключаю того, что появится достаточно скоро, а может быть, уже появляется новая интеллигенция, которая попадает в то же самое ощущение дискомфорта, и этим же ощущением порождается. То есть в этом смысле когда, допустим, Лена говорит, что она принадлежит к категории разночинцев, то мне это очень нравится. Потому что, да, в социологическом плане или в плане табели о рангах это абсолютный абсурд – какие могут быть разночинцы сейчас? Но вот психологический механизм, психологические, культурные переживания русского разночинца конца или середины XIX века, они, в общем, в значительной мере воспроизводятся современным, уже российским интеллигентом.

Лев Гудков: Может быть, мы введем еще и понятие «лишние люди»?

Борис Кагарлицкий: Это понятие абсолютно фундаментально для самоопределения интеллигенции. Это очень важное понятие.

Ирина Ясина: Хочется изобразить из себя неинтеллигенцию и сказать словами конферансье из знаменитого «Необыкновенного концерта» Сергея Образцова: «Банкет, банкет… По-нашему говоря, ставишь поллитру». Я согласилась с тем, что я вот соответствую определению из старой энциклопедии, просто потому, что всех этих умных слов я знаю меньше вашего. Я не могу сказать, что я этим горжусь или это меня сильно тревожит, совсем наоборот. Я к этому отношусь более чем спокойно.

Я только хочу сказать, что для интеллигента, как мне кажется, абсолютно присуще понятие рефлексии. Иногда чрезмерной рефлексии. И за это нас не любят, говорят: «Вот они ничего не делают, а только осмысливают, тревожатся, переживают, ставят сами себе на вид». А в этой связи я все время думаю: «Вот как же интеллигентным мужчинам плохо. Я хоть могу на себя в зеркало не смотреть, а вам же бриться, бедным, надо каждое утро». И смотришь на себя в зеркало: «Вот с бородой хорошо, отлично». Смотришь на себя в зеркало и думаешь: «Какой нехороший человек». Это рефлексия. Оценка самого себя, умение посмотреть на себя со стороны, признать собственные ошибки – мне кажется, это краеугольный камень, это очень важно. В этом смысле у нас не очень интеллигентная страна, в этом смысле. Потому что признавать собственные ошибки нам не дано. Мы не любим, мы кричим: «Это не я!». Мы в этом смысле подростки, которые предпочитают спрятаться, скрыть, от мамки убежать, но ни в коем случае не сказать: «Я был неправ».

Александр Дмитриев: Я вспомнил одно из определений Александра Кустарева, историка, и тоже и вашего, Лена, коллеги с Би-Би-Си, который назвал свою книжку о русской интеллигенции «Нервные люди».

Проблема, как мне кажется, в том, что постоянно у нас всплывают как бы две темы. Тема, во-первых, внешнего контура, и во-вторых, неизбежного для собравшихся за одним столом профессионалов, интеллигентов и интеллектуалов нарциссизма. Мы начинаем говорить об интеллигенции, имея в виду самих себя, забывая о том, что есть внешний контур. И один из них здесь уже назван – это Запад. И постоянное соотнесение себя, ну или интеллигенции вообще с Западом. И никуда мы от этого деться не можем. Хотя здесь тоже есть вопрос, как мне кажется, меняющийся в самое последние годы, когда эта привычная дихотомия становится и все более острой, и в то же время как бы размывается просто социальными практиками, большей открытостью страны, хотя бы условно, хотя бы возможностью поехать, посмотреть, как там, и вернуться сюда.

А проблема-то в том, что во всех этих трех понятиях – профессионал, в социальном, интеллектуал, в политическом, и интеллигент, в моральном, — есть и проблема, так сказать, нашей постсоветскости, которая тоже здесь расставилась. Мне кажется, что опять-таки в самое последнее время складывается та ситуация, когда уже довольно трудно говорить о постсоветскости и оглядываться назад. Прошло уже 15 лет, даже больше 15 лет, когда выросло новое поколение, и общество, которое формируется сейчас, уже все меньше себя, как мне кажется, реферирует к тому, что было оставлено 15 лет назад. Хотя какие-то структуры наследия остаются, но мы замечаем, что те ситуации, те институты, которые складываются сейчас, уже не очень объясняются чем-то только разложившимся, только доставшимся нам от советского прошлого и так далее.

И здесь встает одна главная проблема референции – это, собственно, ну, уже, наверное, не народ, то есть что противостоит или что является рядом с этой интеллигенцией, а население, люди. То есть в том смысле, с кем и как мы работаем, какие институции существуют и какие опосредующие каналы между интеллектуалами, интеллектуальной элитой, интеллигенцией, как вот этот образованный класс ни определяй, и между той широкой социальной сферой, в которой мы все живем и существуем. Социологический поворот этой темы нам бы позволил выйти за пределы вот этой чуть-чуть нарциссической саморефлексии, которая всегда всем интеллигентам свойственна.

Елена Фанайлова: Я позволю себе последнюю, может быть, нарциссическую реплику, то есть вопрос. Я хочу спросить у Сергея Николаевича Ениколопова. Саша сказал, что мы все нервные люди.

Сергей Ениколопов: Я бы не сказал. Это, действительно, больше относится к этому определению интеллигентов. А поскольку я уже давно, еще в советское время, осознал, что я не интеллигент, а интеллектуал, вот к интеллектуалам это не относится. Они делают свое дело. И их рефлексия, которая, действительно, существует, не находится в столь сильной зависимости от оценочного: «А добро это или зло, то, что я делаю?. .». Поэтому когда вот этого аксиологического аспекта не существует, то какая нервность по поводу саморефлексии?.. Там и нарциссизма особого нет. Есть некая, так сказать, интеллектуальная деятельность, в которой он всегда занят, с достаточно сильным ощущением внутренней свободы. А для интеллигента, конечно, этот внешний контур государства и оценки не только государства… Ведь на него мощнейшее давление еще оказывало свое собственное сообщество, рефлексивная группа, к которой он пытался принадлежать или не принадлежал. И она его могла так же затоптать, как и государство. Если говорить об интеллигентах, то, да, я понимаю, что они нервные люди. Сложно вот так заниматься, действительно, нарциссической рефлексией. А если говорить об интеллектуалах, то нет у них таких проблем.

Елена Фанайлова: Сергей Николаевич, я вспомнила во время вашего рассказа одну из самых любимых своих книг о русской «интеллигенции» — Сологуб «Мелкий бес». Вот там как раз вот эта степень нервности доходит до каких-то чудовищных. ..

Сергей Ениколопов: А я вспомнил другое – «Россию во мгле» Уэллса, когда он описывает посещение Дома ученых и Дома литераторов. Где в Доме литераторов все к нему бросаются: «Как достать лишний паек?», — не мог бы он заступиться, или выезд за границу. А в Доме ученых у него спрашивают: «Жив ли такой-то ученый? Как можно восстановить связи, которые прерваны? А нельзя ли, чтобы они присылали журналы и приборы?». И Уэллс выходит из этих двух домов с тем же самым ощущением, что в одном — все-таки нервные люди, а в другом – достаточно спокойные.

Елена Фанайлова: Празднества МАССОЛИТа, конечно, тут же приходят на ум.

Татьяна Щербина: Две реплики. Я дважды услышала, пока мы разговариваем. Один раз вы сказали, что «я вот на рынке как бы присутствую», а вы сказали что-то, что вот интеллигенцию, которую произвели, но неправильно употребили…

Елена Фанайлова: Не использовали.

Татьяна Щербина: Это просто обратило мое внимание в том смысле, что сегодняшний российский человек, практически все внутри себя воспринимают себя как товар. И это очень специфическая ситуация. Вот вторая реплика по поводу того, что сказала Ира Ясина, что мы в этом смысле подростки. Но мы не только в этом смысле подростки, а собственно, и во всех остальных. Но это не значит, что вот мы были детьми, теперь мы подростки, а потом мы взрослые… А мы так и были подростками. Поскольку жизнь переворачивается с определенной регулярностью, полностью переворачивается, то к ней как-то надо приспосабливаться. И люди, живущие… наши люди, с точки зрения устоявшегося западного общества, они несколько комичны. Потому что у них все эти даже понятия… Ну, вот появились деньги, появились товары, возможность чего-то – и сразу, вдруг все чем-то другим и кем-то другим себя почувствовали.

И потом, когда мы вообще об этом говорим, то мне кажется важным понимать, с чьей точки зрения мы говорим. На сегодняшний день есть три группы, общество разделено на три группы. На самом деле, те же самые, которые были при советской власти. Элита, ну, сегодня она называет себя элитой, а тогда она называла себя по-другому. Значит, элита и те, кто стремятся ею стать. Второе – интеллигенция, включая все остальные понятия: интеллектуалы, художники, — вот что-то такое. И третье – то, что называется «народ» или «простой народ», или «простые люди». А представители элиты называют их «быдлом». А вот эту другую прослойку называют «лузерами» и «лохами». Как бы с точки зрения элиты, жизнь выглядит таким образом. Вот они хозяева жизни, и вот тут под ногами путаются две такие категории – это быдло и лузеры, лохи, интеллигенты или как их там всех вместе… Если мы посмотрим с точки зрения просто обычного человека, не занимающегося никакой интеллектуальной, творческой или какой-то деятельности, или научной, то есть — народ, для него это тоже какие-то, в общем, инопланетяне, какие-то совершенно чужие люди.

Нации, на мой взгляд, вообще нет, некоего единства, где все – какой-то один организм. А если мы посмотрим с точки зрения интеллигента, интеллектуала, художника, человека умственного труда и художественного воображения, то что такое элита, вот сегодняшняя наша. Это абсолютно пародийное явление, как советская власть, национализация была, но, на самом деле, это была, как потом говорили, «прихватизация». Было производство. Да, было производство, но какое… Ну, для дикарей. Вот ездили на этих «Жигулях». Производство было, но производство для абсолютных дикарей, а не для белого человека, не для нормального человека, как тогда говорилось.

В этом смысле опять ничего не изменилось. Абсолютно та же осталась дилемма. С одной стороны – интеллигенция, интеллектуалы, художники и так далее. Они вроде как бы болеют за народ, они хотят, чтобы жизнь была лучше, «вот как бы так сделать…», «мы с народом» или «народ с нами». С другой стороны, они понимают, что этот народ необразован, дик, ну, как-то даже нравственно совершенно находится в каменном веке каком-то, которому вообще ни до чего, который спивается. Вот это то, что было и в XIX веке, и в ХХ веке, в принципе, осталось. Принципиально структура не поменялась. Поменялись названия. Но в изменении названия (может быть, дальше мы об этом поговорим) тоже есть свой смысл.

Елена Фанайлова: Это было полемическое выступление Татьяны Щербина, которая сказала, что существуют в России три группы – это элита, она же бывшая номенклатура, это интеллигенция и народ. И ничего не изменилось с советских времен, и элита, она же новая номенклатура, продолжает считать народ быдлом, а интеллигенцию – лузерами. И элита вообще какой-то пародийный имеет вид.

Борис Кагарлицкий: Вообще меня, честно говоря, просто пугают подобного рода заявления. Трудно выразить нарциссизм интеллигенции, о котором мы говорили до сих пор, более полно и более бескомпромиссно. Мы только что слышали, что было какое-то производство для варваров, ездили на каких-то «Жигулях», то есть на «Фиатах». Ровно на таких же, на каких ездили в Италии. Конечно, не Италия, климат другой, но тем не менее. Или вот: народ у нас необразован, дик… Вы знаете, вообще-то говоря, у нас уровень образования и страна, скажем так, не одна из последних. И изменилось достаточно многое. Не изменилось вот это самодовольство части нашей интеллигенции или, так сказать, остатков нашей старой, советской и еще российской интеллигенции. Это является проблемой, и на мой взгляд, проблемой очень тяжелой.

Елена Фанайлова: Татьяна Щербина имеет право на ответный удар, я бы сказала.

Татьяна Щербина: «Фиат», он, конечно, «Фиат». Только это «Фиат» 1950-ых годов, которые производили в 1970-ые и в 1980-ые, в то время как во всем мире… Вот было понятие «Жигули» и «иномарка». Даже не было каких-то других. Просто «иномарка» — это как что-то высшее. Поехать за границу – было пределом мечты. А «иномарка» — это уже даже было за пределами мечты. Какие-то пайки, заказы, баночка кофе импортного. .. Это просто выставлялось в сервант на видное место. Когда уже появился «Макдоналдс», то коробочки из-под «Биг-Маков» всяких были выставлены, как статуэтки раньше. Это было что-то абсолютно недостижимое. «Макдоналдс» — это высшее… О чем вы говорите?! Как говорят «белая Африка», вот это была абсолютно «белая Африка».

Ирина Ясина: Вот мне очень хочется обсудить понятие элиты теперешней. Я согласна, что элита и номенклатура – это сейчас снова одно и то же. У меня был на моем Клубе региональной журналистики замечательный случай. Выступала у нас Людмила Михайловна Алексеева, председатель Московской Хельсинской группы, пожилая дама, несомненно, интеллигентная. И молодой журналист (или девочка, не помню) из Урюпинска или Владимира (тоже не помню) сказал: «Людмила Михайловна, как же так, что такое элита? Они же — элита. Мы же их так называем». А Людмила Михайловна мудрая ответила: «Деточка, это мы с тобой элита, а они – это верхушка». И вот это понятия «элита» и «верхушка» мне с тех пор нравятся безумно совершенно. Но вот Гудков головой крутит – то ли одобряет, то ли нет. И я уже боюсь дальше говорить.

Лев Гудков: Я согласен.

Ирина Ясина: Ура! Гудков со мной согласен.

Лев Гудков: Когда мы проводили опрос среди элиты, вся наша верхушка номенклатуры отбрехивалась. «Мы не элита», — кричали они, и пугались, и злились.

Теперь немножко вернемся назад. Есть два понятия интеллигенции. Одно – XIX века, действительно, это понятие интеллигенции родственно понятию культуры, понятию идентификации. Никакая социальная реальная группа этим определениям не отвечала. Но это был некоторый идеал, это некоторая матрица для идеальной идентификации. И в этом смысле это был, действительно, прообраз модернизационной элиты.

Советская интеллигенция – это бюрократия, это государственные служащие образованные, находящиеся в штате соответствующих учреждений, выстроенные по рангу, тарифицированные, сертифицированные, проверенные и прочее. Они функционировали как тоталитарная бюрократия, техническая либо гуманитарная, никаких иллюзий здесь не должно быть. Не надо мерить по отдельным жертвам интеллигенции, советской интеллигенции, убитым – Платоновым, Вавиловым и прочее. Интеллигенция советская – это те, кто обеспечивал функционирование этого режима, — журналисты, писатели-идеологи, пропагандисты, соответствующие цензоры, редакторы, врачи, чиновники, инженеры и прочее.

Елена Фанайлова: Историки, преподаватели.

Лев Гудков: Историки… Какая история была?! До сих пор не можем расхлебаться. Это та еще была история! Это не Бахтин, который сидел, высланный, не Вавилов убитый. Для утешения этого, конечно, навешивали всякие бляшки: «Мы – совесть, мы – соль», — и прочее, прочее.

Иначе говоря, для социологического определения этого нужно представить себе, на чем держался авторитет, каковы основания для авторитета, для влияния той группы, которая называла себя интеллигенцией. Будет ли она выступать от имени профессионального знания либо она будет претендовать на учительскую роль. Часто роль не признаваемая, между прочим. Либо на какую-то нравственную позицию, отдельную от позиции всего населения. Либо на диктат, на право учить, воспитывать, идеологически контролировать и все такое прочее. С советской властью эта бюрократия, эта интеллигенция умерла, и мне казалось, что окончательно. Сейчас при централизации режима, опять монополия на СМИ, на науку и прочее, возвращается и проблема интеллигенции. Опять соединение знания с нравственностью, с представительством за народ или перед властью. Весь комплекс. Это комплекс не развивающегося общества.

Александр Дмитриев: Я хотел бы продолжить и поспорить. Мне кажется, что перед современными профессионалами интеллектуального труда, а особенно верхней его части, ну, людей, которые этим занимаются более-менее, включая здесь присутствующих, профессионально, всерьез и адекватно, все-таки встает задача взаимодействия обратных связей, вопрос об институтах, который здесь тоже есть. Я к тому, что есть ведь та среда, которая, в принципе, тоже занимается профессионально умственным трудом, как преподаватель средней школы, учителя истории или те, кого презрительно именуют «офисным планктоном». И люди – наследники советской технической интеллигенции, которые живут и отчасти продолжают в тех же провинциальных офисах или вполне себе не в офисах… отчасти прежней как бы жизнью и овладевают новыми практиками, опять же изменившимися за эти 20 лет. Так вот меня, как историка-профессионала, интересует то, чтобы эти учителя истории преподавали в школах по учебникам, созданным или в 1990-ые, или в 2000-ые годы, но не по учебникам господина Филиппова или госпожи Нарочницкой.

И вопрос об ответственности: как мы, в том числе и как профессионалы, люди, занимающиеся интеллектуальным трудом, можем, или должны, взаимодействовать с вот этими гораздо более широкими слоями нового среднего класса, или постсоветского среднего класса, в том числе и людей, которые работают в сферах образования, социального управления, в том числе и науки, и так далее. То есть поставить вопрос об интеллектуалах в социальную плоскость и вопрос о том, как их профессиональные качества работают вот на эту социальную ответственность.

Лев Гудков: Ну, ответственность должна быть рублем выражена. Почему обязательно такая? Рынок – очень сложное устройство. Он предполагает дифференциацию институтов, систему обменов. Вот вы говорили о товаре. Почему о товаре? Вообще говоря, рынок – это удивительное изобретение. Это механизм для понимания, обмена, коммуникации, оценивания и прочее. Не может быть там товара, если нет его производителя. Кто-то является производителем, кто-то – потребителем. Мы все вступаем в эти отношения. Но именно сложность этого устройства, способность переводить одну ценность на другую и делает гибким сложно устроенное общество в этом смысле. Что значит – товар? Ну, конечно, я произвожу некоторые профессиональные знания. Но если не будет общества, которое заинтересовано в этом знании, то куда я денусь со своими знаниями?. . Я и буду сидеть в дворниках или в истопниках.

Елена Фанайлова: Раз уж Татьяна эту дискуссию затеяла, отвечайте, Татьяна Щербина.

Татьяна Щербина: Это все правильно, что вы говорите. Просто разница в том, что для вас, ну, не для вас лично, а вообще для здешних людей, рынок – это нечто новое, поэтому есть все эти разговоры. А скажем, для, извиняюсь, того же француза это настолько вещь привычная, и уже во многих поколениях, он просто об этом не будет думать, не будет говорить. Ему такие категории не придут в голову.

Вот я помню, например, что я когда-то брала для газеты «КоммерсантЪ» интервью у Люка Бессона, который приезжал сюда. И был обязательный наказ спросить его, где он берет деньги на свои фильмы. А это речь о второй половине 1990-ых годов. Главный вопрос. Ну, я задаю этот вопрос. И на меня этот Люк Бессон смотрит просто как на ненормальную. Он говорит: «Что вы все взбесились тут? Вот сколько я уже интервью даю, и все спрашивают меня про деньги. Да деньги-то – это вообще не вопрос. Главное, чтобы была идея интересная». Есть у тебя интересная идея – так деньги тебе будут еще и предлагать, а ты будешь выбирать. Это вообще не вопрос. Ну как же, вот рынок, товар, деньги… Нет никакого… то есть это есть, но это уже само собой функционирует. Так что речь идет о том, что здесь становится в новинку.

Александр Иванов: Твоя интеллектуальная позиция. В тот момент, когда ты говоришь о том, что происходит здесь, ты сама где находишься – здесь или там?

Татьяна Щербина: Ты понимаешь, я нахожусь и здесь, и там. Конечно, мое сознание, оно не российское. То есть – все, остальное меня вообще мало волнует. Я воспринимаю весь мир в целом…

Александр Иванов: Хорошо. У тебя есть какая-то генеалогия интеллектуальная, на которую ты можешь опереться здесь, чтобы говорить «а здесь» как о своем? Или для тебя «здесь» — это плохие автомобили, люди, которые плохо понимают рынок и так далее? Это все относится к понятию локального, местного, то есть хренового.

Татьяна Щербина: Нет. Почему? Автомобили уже хорошие, но только не российские.

Александр Иванов: А вот то, что не локальное, не местное, не хреновое, относится к французскому и так далее. Или все-таки по-другому?

Елена Фанайлова: А можно уже Сергей Николаевич Ениколопов…

Сергей Ениколопов: Я сказал о том, что элита похожа на номенклатуру, но это внешняя похожесть. На самом деле, если серьезно говорить об элитах, то их же много. Мы все время подразумеваем какую-то государственную структуру, политическую элиту, так сказать, тогда она похожа на номенклатуру. Но отлично знаем сами, что есть элита в нашем научном сообществе, она не всегда совпадает со структурным положением. Не каждый академик является элитарным. Огромное количество людей, даже и в Саранске находясь, были интеллектуальной элитой. Поэтому в каждой вещи, в том числе даже в этом рабочем классе, тоже были элитарные рабочие. И все знали, кто они такие, вот на их производстве. Другое дело, что их слава была не на всю страну.

И вот здесь возникает одна очень, на мой взгляд, важная проблема для современной, вот той элиты, о которой говорилось раньше. Ей очень нравится, чтобы и все остальные считали бы себя быдлом, лузерами, тогда они самоутверждаются. Притом, что у многих из них очень сложная саморефлексия. Вчера он был научным сотрудником, потом стал богатым человеком. Какая-то часть его друзей отпала, и он знает, что они его презирают, несмотря на его совершенно замечательную «иномарку». И живет с этой двойной вещью. Я знаю очень многих богатых людей, которые говорили, что «я потерял дружеский круг и иногда выныриваю к старым приятелям, если они принимают, поговорить о чем-то умном, потому что в своем кругу я говорю о другом». А вот эта потеря иногда ощущается очень остро, потому что выясняется, что первый круг его не принимает. Притом это, на самом деле, не самые-то лузеры. Они, действительно, получили возможность общаться со своими иностранными коллегами, выезжать на конференции, печататься в разных журналах, не только ВАКовских, а индексированных по-настоящему, с цитированием. И они не чувствуют, что им очень нужен этот собеседник, который, с их точки зрения… Лузер, он вообще про науку знает 20-летней давности.

И вы знаете, вот для меня было очень серьезным изменением… Так получилось, что из-за разного рода катастроф, которые были в конце 1980-ых годов, я стал посещать ЦК партии. И застал старых инструкторов отдела науки, которые были заказчиками, и точно знали, что я для них интеллектуал, который привозит сведения или обобщает их и анализирует про Чернобыль, про Армению и так далее. А потом, за короткий период произошел новый… Пришли очень милые люди с почти общей биографией, но они вдруг стали похлопывать меня по плечу и говорить: «Мы ученые». И вот, вы знаете, я поймал себя на том, что старый мне больше нравился. Он был заказчиком, я – товар, или производитель товара. Притом, что возникало некое амикошонство. Он говорил: «Мы с вами ученые, поэтому ваши идеи меня вообще не интересуют. У меня есть свои взгляды на это».

Вот структурирование разного рода элит, оно очень существенно. Можно как угодно относиться к советскому периоду, но заказчик точно знал, что он обращается к элитарному эксперту. А сейчас одна из самых интересных вещей – размытость института экспертов, которые, на самом деле, являются абсолютно интеллектуалами. И размытость заключается в том, что и даже мы сами не всегда знаем, является ли вот этот человек, с которым я беседую, элитой.

Борис Кагарлицкий: Вы знаете, мне кажется, что Люк Бессон немножко обманул Татьяну, немножко полицемерил, скажем так. Ну, как бывает, действительно, когда общаешься с варварами, так сказать, с людьми из какой-то дикой страны, можно немножко сказать неправду, если уж по этой логике рассуждать. На самом деле, конечно, любой из нас прекрасно знает, каких трудов стоит, например, поддержание в жизнеспособном состоянии издательства интеллектуальной литературы на Западе. Другое дело, что все-таки на Западе существует определенная система институциональной поддержки подобного рода вещей. Причем, подчеркиваю, принципиально антирыночная, не просто не рыночная, а антирыночная. И вот эти восторги наши… и не только наши, кстати, глобальные в значительной мере, по поводу того, что рынок сам решит все проблемы, они, в общем, честно говоря, меня, например, пугают. Потому что рынок сам не решает всех проблем автоматически.

Для того чтобы все это работало, необходимы определенные сознательные, в том числе, как это ни парадоксально, интеллектуальные усилия. То есть, иными словами, необходима интеллектуальная среда, которая противостоит спросу рынка. Это принципиальная позиция. Кстати говоря, которая объединяет как русского интеллигента, так и левых интеллектуалов на Западе. У них в этом смысле практически идентичные позиции. Но русский интеллигент еще традиционно это окрашивал в морально-идеологические тона, в то время как западный интеллектуал, если он и говорил в идеологических тонах, то он эту идеологию не привязывал к своему существованию как интеллигента. Он окрашивал свою идеологию в тона, так сказать, классовой борьбы. Как Грамши говори про органического интеллектуала, то есть про того, кто является как бы медиумом класса. В этом принципиальное отличие. И в этом смысле как раз мне вот тип органического интеллектуала западного типа гораздо ближе.

Лев Гудков: Я просто хотел бы немножко определить понятие элиты. Я абсолютно согласен с тем, что говорил мой коллега профессор Ениколопов. Говорить об этой элите с определенным артиклем можно только в централизованном и авторитарном государстве. Для развитого общества должно быть много элит. Ведь что такое элита? Элита – это совокупность людей, или группа, демонстрирующих наивысшие достижения в своей области. И именно на этом держится их авторитет. Соответственно, это предполагает очень развитую систему. Конечно, она не должна быть рыночной. Там должна быть и благотворительность, и ресурсные вещи, но они могут появиться только в очень сложно организованном обществе. В советское время никаких фондов поддержки не было, и не могло быть.

Татьяна Щербина: Тут что-то все ко мне апеллировали, но больше всего Саша Иванов, поэтому я ему и отвечаю. Вот он спрашивал, где я, мое-то сознание российское или западное, или какое. Ну, сейчас, как известно, эпоха глобализации, но многим не нравится просто либо само слово, либо какие-то составляющие этого явления. Но этот процесс происходит. Поэтому вот мое сознание такое, скажем. Ну, на мне, например, ничего нет российского производства, вообще ничего. Машина, на которой я езжу, она тоже не российского производства. То есть вот это какое-то сознание, которое сейчас очень укрепилось: «Мы самые лучшие, самые главные…». Ну, собственно, сейчас. И советское было такое же сознание: «У нас все должно быть». А сейчас: «Мы самые богатые. Мы – самая дорогая страна в мире, и как мы этим гордимся».

Елена Фанайлова: Мы еще и выигрываем теперь на различных чемпионатах. И я, признаться, ужасно этому рада.

Татьяна Щербина: Ну, хорошо. Просто есть сейчас… поскольку мир взаимодействует между собой в пределах часа или нескольких часов лета на самолете, Интернета мгновенного и так далее, скажем, такие-то страны производят автомобили. А это уже не страны, потому что это уже не поймешь. «Рено» и «Ниссан» — это один производитель, а это японская, а это французская. Это все международные какие-то… Вот есть люди, которые умеют производить хороший товар, который во всем мире продается, всем нужен, все довольны. Чудесно! Зачем всем-то лезть вон из кожи и производить хотя бы что-нибудь. Не нужно. А другие умеют делать то-то. А вот есть какие-то, скажем, отдельные, может быть, гениальные ученые, или выдающиеся ученые, один может быть российским, другой может быть американским. Какая разница?!

То есть все-таки у меня есть абсолютное чувство, это именно как чувство, что мы живем в одном мире, на одной планете. И просто я здесь родилась, мой родной язык русский. И более того, когда я жила во Франции… а поскольку я жила во Франции, то я это очень хорошо почувствовала. Когда просто приедешь, этого не почувствуешь. Что как бы я ни знала язык, какую-то историю Франции, все мои какие-то вещи тонкого плана, ну, какие-то микрореакции, какие-то рефлексы, ну, не знаю что, они, конечно, все российские. Поэтому когда я там жила, я это очень хорошо ощутила. Поэтому, да, я здесь укоренена как бы. И вообще, когда я жила во Франции, были просто смешные вещи. Приезжал казацкий хор, на который никогда в жизни я не пойду в Москве, а я ходила. Какие-то русские вечеринки… Да просто никогда я бы не стала этого слушать. А я ходила, потому что мне этого не хватало. И я просила: «Привезите мне, пожалуйста, какую-нибудь книгу из России – по-русски читать». Потому что я читала только по-французски. Какая мне разница – по-русски или по-французски. То есть когда мне привезли книгу на русском языке, то я эту книгу даже запомнила, потому что это было такое счастье — читать по-русски. Это такие вещи, ну, они естественные, и они для каждого… В этом смысле русский или будь ты французом — это тоже будет. Где бы ты ни жил и что бы ты ни делал.

Но мир, вот эта маленькая планетка в огромном космосе — ничего мы про это мирозданье не знаем, пытаемся узнать что-то. Вернее, уже узнали, но еще недостаточно. И чего ж тут надувать щеки-то?

Александр Дмитриев: Мне все-таки хотелось бы поставить вопрос об интеллигенции в социальном плане, и опять-таки в более широкой ее массе, и отчасти, может быть, переадресовать и свою реплику, и свой вопрос Ирине Ясиной. Меня всерьез заботит проблема обратной связи: для кого мы все, или я конкретно, работаем? Вот у Цветаевой было, правда, вполне интеллигентно-презрительное: читатели газет. Ну, скажем так, класс читателей советских «толстых» журналов или даже, быть может, центральных газет ушел. И кто те люди, которые читают ту продукцию, которую сидящие здесь, так или иначе, производят? Что за среда, которая приезжает на разные региональные журналистские слеты? Наверное, Ирина ее лучше знает. Вот у меня есть довольно серьезная проблема – проблема обратной связи, которая в силу, так сказать, более проще и более пирамидально устроенной структуры советского общества была отчасти более понятна. Наше нынешнее общество гораздо более размыто. Но я все-таки не готов его мыслить как исключительно как бы «недомодерное», недоразвитое и во что-то не входящее. Оно обретает очень не нравящиеся здесь сидящим, а с другой стороны, вполне симпатичные контуры. Но вот какое оно?.. Каков тот самый средний класс, который приходит на смену нынешнему?..

Ирина Ясина: Спасибо за этот поворот темы. Потому что проблема обратной связи, она, конечно, мучает каждого из нас, и наверное, вот тех, которые называли себя интеллигентами раньше — и в Советском Союзе, и еще в царской России, всякие народники — вот эта вся публика, и разночинцы тоже. Вот проблема обратной связи – нужно ли то образование и то просвещение, которые ты пытаешься нести или навязывать? Можно по-разному сказать, правда? Оно нужно или нет? Или вот им хорошо в том состоянии, в каком они находятся, этим самым людям?

Кстати сказать, наше телевидение сейчас удивительным образом решило для себя этот вопрос. Наши телевизионные начальники, будучи сами интеллектуальными людьми достаточно, они говорят, что народу все равно, народу это нравится. И каким-то образом они решили это, и ни на чем не основываются, на самом деле. А если народу дать попробовать другое… Вы попробуйте, дайте, может быть, им тоже понравится, этим самым людям, за которых вы решили, что им нужны вот эти танцы и шутки ниже пояса исключительно 24 часа в сутки. Ну, не важно.

Проблема обратной связи. Вот люди приезжают очень разные. И вдруг возникает… вот тут я согласна с коллегой Гудковым и коллегой Ениколоповым, что, действительно, никогда не знаешь, кому вдруг, вот той элите, понадобится то, что ты говоришь. А вдруг появляется мальчик из рабочих, а вдруг появляется девочка-журналистка, а потом какой-то высокоинтеллектуальный человек по своим семейным корням из Петербурга говорит: «Боже мой! Что такое 1968 год? Мы никогда об этом не говорили в нашей семье. И кому это интересно?». А мы говорим о том, что, да, те семеро, которые вышли на Красную площадь, спасли честь поколения, и для нас это важно. И для моих родителей это важно. И мы понимаем, что такое стыд. Мама поняла это, когда в 1969 году приехала в Чехословакию, и будучи русской, прекрасно говорящей по-чешски, стеснялась говорить по-русски, потому что тогда на нее косо смотрели. Вот этот стыд – это вдруг возникает у самых разных людей. Вот этот человек из интеллектуальной среды, которому не было стыдно, и не будет, я его не придумала, он реальный. Просто он хорошо известен, и не хочу его называть.

А с другой стороны, смотрите, мы делаем некий проект в тарусской районной больнице. Об этом слышали, наверное, все. Вот мы воевали, когда там снимали главную врачиху, сами за себя, вот эти интеллигенты из Москвы. Максим Осипов, я, еще кто-то. Никто из жителей города Тарусы не вышел к больнице с плакатом: «Верните нам главную врачиху! Оставьте этот замечательный кардиологический центр!». В котором они будут лечиться, не мы, мы живем в Москве. Понимаете, они будут лечиться, но им все равно. Ноль обратной связи абсолютно. Кроме 20 человек, которые работают в Протвино, в Институте космических исследований, но живут в Тарусе. Но это же люди интеллектуального труда опять же. То есть каким-то образом это оказывается связанным. Обратная связь идет от тех, кто хочет думать. А кто не хочет думать, кто соответствует вот этой мечте господина Эрнста и господина Добродеева о том, что «пипл схавает» (терпеть не могу этого выражения, но оно никак нельзя лучше), их точку зрения отражает на тех, кто потребляет их продукцию. Вот, действительно, понимаете, им все равно. Мы приехали на субботник туда, в их тарусскую больницу, сажать цветочки. Они смотрели на нас, проходя мимо по улице, как на больных. «Зачем они приехали? Что они делают? Кому это нужно?». То есть ничего не нужно, получается. Ну что теперь, не делать? Это неправильно.

И поэтому когда вот вы поднимаете эту тему… Я для себя ответила на этот вопрос. Я не для них это делаю, не для людей. Я это делаю для себя. Мне очень хорошо в процессе. Более того, мне хорошо делать это с теми людьми, с которыми я это делаю вместе. И больше ничто нас не объединяет так, как это совместное дело. Наверное, я плохая, я вот не думаю постоянно о народе. Я не думаю. Может быть, им это нужно, может быть, не нужно. Да Бог с ними. Мне хорошо в этом процессе. Мне хорошо этой благотворительностью заниматься. Мне это дико нравится.

Александр Иванов: Я очень признателен Ире, потому что она замкнула тему в самую точку. То есть я по-прежнему стою на своем. Я утверждаю, что интеллигенция – это не предметное понятие. И многие со мной согласятся. Потому что есть же у нас, в конце концов, ощущение какого-то интеллектуального, интеллигентского, какого угодно обаяния, исходящего от человека совершенно разного социального слоя и так далее. Поэтому для меня это не предметное и не социологическое понятие. Социологи сами как бы… вот уважаемый коллега продемонстрировал, на мой взгляд, то, что это понятие ускользает от его инструментария, хотя он его использует, но оно все равно от него ускользает. Ира замечательно замкнула тему и ответила на главный вопрос, который мы обсуждаем. То есть в каком-то смысле думать самому – это невероятное благо, невероятная этическая ценность.

И в этом смысле я хочу сказать о Таниной позиции. Думать самому – это быть европейцем. Не быть похожим на европейца, а быть им на самом деле. При этом ты можешь думать по-китайски, по-русски, да как угодно, но ни в коем случае не думать, что быть европейцем – это быть вот в этом вечно предметном мире некоторых знаков европейскости. В этом смысле русские интеллигенты, например, XIX века были европейцами, когда они, как Гумилев, ехали в Африку, как Пржевальский – в Центральную Азию. Вот там европейский дух живет, в этом устремлении в сторону от Европы.

И в этом смысле я согласен с коллегой. В советском космосе этот европейский дух, как ни странно, присутствовал едва ли не в большей степени, я имею в виду, в советском интеллигентском пространстве, нежели в современном ново- и постноворусском очень часто. Потому что страна, на мой взгляд, — может быть, сейчас какие-то перемены произойдут, — очень провинциализируется в этом смысле. Она перестает быть открытой и по-настоящему устремленной куда-то. Я это связываю с одной из основных драм ХХ века. Я не Путин, а не скажу, что эта драма – гибель СССР. Это гибель того, что я называю советским идеализмом. Было два великих идеализма в мире вообще. Это немецкий идеализм, который открыт Лессингом, Шиллером, Гёте и так далее. Это просто ощущение того, что возможен другой, лучший мир, он возможен. И был советский идеализм. И наши родители, к какому бы слою они ни относились, это могли быть родители либеральных взглядов или более консервативных, они были идеалистами. И вот этот дух идеализма исчезающий, он как раз… может быть, меланхолия по этому исчезновению может нас объединить и сказать, что мы по-прежнему… если мы проживаем эту меланхолию, то мы в каком-то смысле относимся к этой традиции идеализма.

О генезисе философского понятия интеллигенции

Во всей мировой литературе и в энциклопедических изданиях прочно укоренилось ошибочное мнение о русском происхождении понятия интеллигенции. Якобы писатель Петр Боборыкин впервые ввел этот термин в русскую литературу в 60 годах 19 века, а затем он был заимствован зарубежными авторами[1]. Автор данной статьи, опираясь на философские, исторические и литературные источники, опровергает эту версию.

Наше исследование показало, что понятие интеллигенции получило свою исходную основу в трудах Фихте, Шеллинга и Гегеля и именно от них перешло в русскую и западно-европейскую литературу.

Однако приоритет Боборыкина оказался таким стойким и непоколебимым, что даже немецкие энциклопедии, от которых можно было ожидать более высокого знания своей философии, восприняли ту же легенду.

«ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ» В немецкой ФИЛОСОФИИ

Впервые термин «интеллигенция» употребляется Фихте и от него переходит в другие философские системы. В книге «Наукознание»[2] он разрабатывает идею самореализации самосознания, как первичное по отношению к бытию. В рамках субъективного идеализма он выступает за свободно мыслящего человека. «Чистое «Я» есть свободная интеллигенция». Она является основой мышления, как и вся умственная деятельность человека.

В отличие от Канта, Фихте отверг существование «вещей в себе», которые непознаваемы, и возвел самосознательного субъекта, его «Я» на уровень «единой, истинной и самостоятельной реальности». Такой самостоятельности не имеет природа, ибо она порождается деятельностью сознания – мирового «Я» как абсолютного субъекта.

Термин, как и понятие интеллигенции, получает более широкое развитие в трудах Шеллинга и прежде всего в его главной работе «Система трансцендентального идеализма»[3], опубликованной в 1800 году. Здесь, как у Фихте, обосновывается первичность интеллекта как единственной основы всякой реальности. По Шеллингу «интеллигенция – это деятельность субъекта и сам субъект». Полемизируя с Кантом, Шеллинг утверждает, что интеллигенция это не только логический акт, но и духовный процесс, который создает все предметы и все формы сознания. В интеллигенции он видит две взаимосвязанные стороны – созидание и созерцание, ибо «сама интеллигенция не что иное как созидающее созерцание. Созерцание есть интеллектуальная интуиция»[4].

Никакой реальности, никакого объекта вне интеллекта не существует, ибо материальный мир есть лишь порождение акта чистого самосознания. Интеллигенция является определенным способом действий, путем которого возникает объект. Весь внешний мир воспринимается интеллигенцией как свой организм. Наиболее глубокая основа интеллигенции состоит в ее двойственности как созидания и созерцания. Определенный интерес вызывает формулировка Шеллингом понятия «внутренней и внешней интеллигенции», что связано с деятельностью не только моего «Я», но и других разумных существ, влияющих на меня и обогащающих мои взгляды на внешний мир[5].

Концепция интеллекта, предложенная Шеллингом, критически анализируется Гегелем. В его трактовке интеллект, интеллигенция рассматриваются как развивающийся дух. Он не приемлет положения о тождестве субъекта и объекта. Интеллигенцией он называет «теоретическое мышление как составную часть субъективного духа – теоретический дух. Дух в форме субъективности и есть интеллигенция[6].

Гегель фактически сводит субъект к духу, подчеркивая, что «дух не происходит от природы естественным путем». В отличие от Шеллинга, он усматривает различие между сознанием, для которого объект остается внешним, и интеллигенцией, которая постигает «разумную природу объекта и преобразует таким путем одновременно и субъективность в объективную разумность». Таким образом, знание из абстрактного и формального становится конкретным и наполненным истинным содержанием объективных знаний и тем самым познанием истины. На пути к ее достижению интеллигенция из сферы субъективного духа выходит в объективность, в практику, в формы социального бытия, которые суть формы субъективного духа[7].

Понятие познания, как отмечает Гегель, раскрылось для нас как сама интеллигенция, как достоверность разума. Действительность интеллигенции есть самопознание. Поэтому нелепо говорить об интеллигенции и в то же время признавать, что она может по произволу познавать или не познавать. Но познание является истинным именно постольку, поскольку интеллигенция его осуществляет[8].

Таким образом, между Фихте, Шеллингом и Гегелем есть существенные различия в истолковании понятия интеллигенции, но в главном они совпадают – в соотношении мышления и бытия. Все они рассматривают «интеллигенцию» как сложный, многоаспектный феномен, охватывающий весь духовный мир человека, его интеллект, волю и деятельность в сфере сознания и самосознания, как орган созерцания и созидания, первичный по отношению к материальному миру.

Во всех рассмотренных концепциях интеллигенция выступает в двух формах, не только как интеллект, но и как его носитель – познающий субъект, для которого познание есть средство реализации его интеллектуальных функций. Мыслящий субъект при этом выступает не как представитель какой-то социальной группы или профессии, а как любой человек, познающий мир.

Здесь немецкие философы вплотную подошли к пониманию роли реальной интеллигенции как социальной группы своего времени. Ведь все то, что объявлено всеобщим свойством каждого мыслящего субъекта, в наиболее полной мере воплощается именно в слое интеллигенции, а духовное развитие индивидуума немецкие философы связывали с интеллектуальным развитием всего человечества.

Подымая на высочайший пьедестал могучую силу разума, интеллекта, они тем самым объективно возвышали и тех людей, которые были профессиональными носителями высоких интеллектуальных качеств, хотя еще не видели в них особый социальный слой, к которому они принадлежали.

Мировоззрение великих немецких мыслителей оказывало большое влияние на современную им интеллигенцию, хотя они неоднозначно видели ее общественную роль. Фихте и ранний Шеллинг решительно осуждали прогнивший феодальный строй, присущие ему социальный гнет и нравственное разложение, деградацию культуры. Они призывали интеллигенцию, особенно ученых, к борьбе за раскрепощение духовных сил общества, за свободное развитие творческой мысли. В ряде своих работ, неодобрительно встреченных властями, Фихте призывал к повышению социально-политической активности педагогов и ученых, в которых он видел авангард всего мыслящего человечества. Он стремился повысить их роль в передаче знаний и моральном воспитании людей.

Таким образом, в лоне немецкой философии складывалось несоответствие между идеалистическим термином «интеллигенция» и реальной интеллигенцией того времени, которая уже тогда формировалась как особый общественный слой. Такое понимание в этом вопросе было усвоено многими современниками и вошло в обиход в немецкой и русской литературе. Вместе с тем параллельно усваивалось и новое понимание интеллигенции, предложенное марксизмом.

«Интеллигенция» В МАРКСИСТСКОЙ ФИЛОСОФИИ

В отличие от немецкой философии, классики марксизма видели в «интеллигенции» не абстрактную формулу интеллекта, присущего каждому субъекту, а определенный социальный слой или сословие со своими интересами.

Термин «интеллигенция» фигурирует в сочинениях Маркса и Энгельса с начала 40 годов 19 века. Одновременно они используют и другие эквиваленты того же понятия – «работники умственного труда», «лица интеллигентных профессий», «образованные и научные сословия», «идеологические сословия». Все эти термины обозначают основные черты данного слоя: умственный труд, образованность, участие в разработке классовой идеологии, в распространении знаний.

Впервые анализ понятия «интеллигенции» Маркс дает в полемике с «Аугсбургской Газетой», вступая в дискуссию по вопросу о сословном представительстве интеллигенции в ландтаге и о понятии «интеллигентность». Признавая «интеллигентность» как всеобщее свойство существ, наделенных интеллектом, Маркс, однако, решительно возражал против признания его особой категорией, требующей представительства в ландтаге[9], ибо интеллигентность как интеллектуальное качество присуще различным социальным общностям со своими интересами. Не интеллект и не культурное развитие образуют социальные интересы, а общественное положение определенных социальных групп.

«Земельная собственность, как принцип представительства, – писал Маркс, – сообразуется не с интеллигентностью, а сообразует интеллигентность с собой, будучи похожа на часовщика, который бы хотел не часы поставить по солнцу, а солнце поставить по часам»[10]. Маркс возражает против отказа интеллигенции в праве на сословное представительство, как это декларировала «Аугсбургская Газета». Там, где господствует сословный принцип, должны быть представлены все сословия, в частности, и священники, адвокаты, ученые, независимо от того, занимают ли они официальные должности. Здесь явственно выступает понимание интеллигенции как определенного социального слоя, имеющего свои профессиональные интересы.

Маркс возражает против причисления к этим сословиям государственных чиновников, поскольку они представляют не сословные, а государственные интересы и поэтому противостоят представителям сословных интересов. Здесь Маркс вплотную подходит к обоснованию классового характера интеллигенции как ее главной и определяющей особенности. Новое понимание интеллигенции, отличающее марксизм от других политических учений, стало возможным в ходе анализа революционных событий в Германии и Франции и политической позиции интеллигенции. Фиксируя внимание на социальной неоднородности этого слоя, марксизм определяет свое отношение к ней дифференцированно, деля ее на феодальную, буржуазную, мелкобуржуазную, пролетарскую.

С едким сарказмом Маркс критикует ту часть ученых, которых он называет сикофантами буржуазии, продающих не только свои знания, но и совесть денежному мешку[11]. Суровую оценку получила и мелкобуржуазная интеллигенция с ее фразерством, неустойчивостью и беспартийщиной. И в то же время Маркс и Энгельс с большой симпатией отзывались о той интеллигенции, которая стала на позиции революционного пролетариата и отдает все свои силы и знания делу переустройства общества. Это были «теоретики класса пролетариев», «социалистические писатели», «пролетарии класса ученых», игравшие большую роль в классовой борьбе пролетариата против буржуазии[12].

Марксистское понимание интеллигенции способствовало вытеснению из научного оборота гегелевской гносеологической формулы, определяющей интеллигенцию. Этому в еще большей степени способствовало значительное возрастание численности интеллигенции во многих странах и повышение ее роли в общественной жизни. При всех различиях в понимании роли и места интеллигенции разными политическими течениями все они учитывали такие общие черты данного слоя, как образованность и умственный труд, отчасти и высокие нравственные качества, получившие признание в ряде энциклопедий.

Марксистское понятие интеллигенции постепенно пробивало себе дорогу в общественном мнении, в литературе европейских стран, но ведущим и широко признанным оно стало лишь после Октябрьской революции, когда оно прочно вошло в научный оборот, вытесняя различные буржуазные и мелкобуржуазные взгляды. Однако гегелевско-шеллинговое понимание интеллигенции оказалось весьма живучим и сохранялось еще многие годы и не только в Германии, но и в России, в ряде других стран, где был высок авторитет классической немецкой философии.

В частности, это понятие нашло свое отражение во многих художественных и публицистических сочинениях, например, в «Войне и мире» Льва Толстого, в рассказах Ивана Тургенева, в книге историка Николая Костомарова «Автобиография», в труде В. Гизо «История цивилизации в Европе» и во многих произведениях Петра Боборыкина.

Нигде в энциклопедических изданиях конца 19 и в 20 веке гегелевская формулировка интеллигенции уже не фигурирует. Но есть и одно исключение. В философском энциклопедическом словаре, изданном в Москве в 1999 году, возрождается близкое гегелевскому понятие интеллигенции. Здесь сказано, что «интеллигенция – это свойственная человеку духовная, разумная способность, в узком смысле способность находить решения в необычных обстоятельствах и вообще гибкость ума». В конце статьи, отдавая дань современному пониманию, все же отмечается, что «интеллигенцией можно назвать и прослойку людей, лишенных предрассудков[13]. И трудно понять, что такие определения появились в России, где давно уже прочно укоренились противоположные взгляды.

«ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ» В СОЧИНЕНИЯХ БОБОРЫКИНА

Таким образом, документальные материалы развенчивают приоритет Боборыкина и его особую роль в введении в русскую и западноевропейскую литературу как термина, так и понятия интеллигенции в ее современном понимании. Эту версию поддерживал и сам писатель, хотя хорошо знал действительные источники своего понимания.

В статье, опубликованной в 1904 году, он писал: «В 1866 году в одном из своих критических этюдов я пустил в обращение в русский литературный язык… слово интеллигенция, придав ему то значение, какое оно… приобрело только у немцев: интеллигенция, т. е. самый образован-ный, культурный и передовой слой общества. Тогда же я присоединил к нему одно прилагательное и одно существительное – интеллигент и интеллигентный»[14].

Как видим, автор умалчивает о гегелевском понимании интеллигенции и своем приятии его и приписывает себе то более позднее и зрелое понятие, авторство которого ему отнюдь не принадлежало. Он заимствовал его из русской демократической и марксистской литературы. Так же и термины «интеллигент» и «интеллигентный» задолго до выступлений Боборыкина и даже до введения понятия интеллигенции употреблялись в литературе, о чем не мог не знать писатель. По свидетельству Николая Михайловского, Боборыкин обладал высокой эрудицией, внимательно изучал политические и философские учения своего времени и, несомненно, был знаком с марксизмом, возникшем в Германии, с которой многие годы была связана деятельность Боборыкина.

Однако взгляды Боборыкина, даже в их поздней стадии, отличаются от марксистских в главном – в классовой функции интеллигенции. Он относит к интеллигенции всех образованных людей, в том числе аристократов и капиталистов. Он не видит в интеллигенции особый социальный слой. А в своих художественных произведениях он использует даже гегелевские положения, ибо от них он и не отрекался. Это ярко показано даже в его главных произведениях: «Китай-город», «Солидные добродетели» и в других[15].

Все изложенное свидетельствует о том, что Боборыкин как «философ» и «историк» общественной мысли, несмотря на поддержку своих многочисленных сторонников, явно не состоялся. Его действительные заслуги следует видеть в его плодотворной литературной деятельности, где он получил признание, как талантливый писатель, стоящий на позициях критического реализма. Его творчество высоко оценивал такой высочайший авторитет, как Лев Толстой.

В романах Боборыкина нет преуспевающих интеллигентов, имеющих необходимые условия для своей жизнедеятельности. Он сосредоточил свое внимание на типичных для своего времени персонажах, невостребованных обществом, неудачниках из интеллигенции. А таких было немало. Таким, например, предстает литератор Покрышкин (повесть «Долго ли»), более десяти лет публикующий свои сочинения, но страдающий от материальной необеспеченности, отсутствия достаточного заработка от своих литературных гонораров. Унижая свое достоинство, он вынужден отдавать свой художественный талант с отказом от авторства в пользу крупного чиновника Крафта, мечтающего стать писателем, хотя бы путем принижения действительного писателя. Такую же незавидную роль вынужден играть и студент Заплатин, готовящий статью для книги фабриканта Путева с его мнимым авторством (книга «Однокурсники»)[16].

В сочинениях Боборыкина хорошо показано отношение «высшего света» к преуспевающим работникам культуры и искусства. Писатели, художники, музыканты охотно выступают в салонах светских дам из аристократии, пользующихся их покровительством и материальной поддержкой. Но между ними сохраняется классовая грань, и они не пользуются уважением, как люди «низкого звания». И здесь принижалось достоинство личности интеллигента.

Обнажая противоречия между «высшими классами» и рядовыми тружениками умственного труда в романе «Солидные добродетели»[17], автор рисует образы молодых интеллигентов, всецело погруженных в поиски материального благополучия и видящих в этом единственную цель своей жизни и далеких от благородных идей политической свободы и равенства прав людей. Но симпатии автора на стороне противоположных им типов интеллигенции, готовых пренебречь житейскими благами, людей, «сгорающих от жара внутренней работы» и всецело отдающихся своим идейным побуждениям, как ученый Крутицын, студент Заплатин. Он озабочен общественными интересами и потребностями, выработкой того, чем красится, возвышается жизнь. И за это он был отчислен из университета, для которого были не приемлемы подобные студенты.

Выведенные писателем образы интеллигентов были типичны для того времени. К ним обращались и такие выдающиеся писатели, как Горький, Салтыков-Щедрин, Чехов, которым удалось более глубоко раскрыть деятель-ность, идеалы и настроения русской интеллигенции второй половины 19 века. Но то, что сотворил Петр Боборыкин в русской литературе, остается неоценимым вкладом в ее историю, ибо он одним из первых русских писателей привлек внимание общества к судьбам интеллигенции, подверг критике и осуждению негативное отношение к ней правящих кругов, их элиты, призвал к возвышению ее роли и места в обществе для блага народа.

Рассмотренная нами эволюция взглядов на интеллигенцию имеет большое теоретическое значение, ибо речь идет об одном из замечательных слоев русского общества, вписавшем яркие страницы в ее историю, и который и сегодня играет крупную роль в нашей стране и во всем мире.

[1] Философская энциклопедия: В 5 т. Т. 2. М., 1970; Большая советская энциклопедия. Изд. 2-е. М., 1962. Т. 2. С. 285. Большая советская энциклопедия. Изд. 3-е. М., 1972. Т. 2. С. 311. Советский энциклопедический словарь. М., 1980; Советская историческая энциклопедия. М., 1965 и др.

[2] Фихте И. Основы общего наукоучения. М., 1894.

[3] Шеллинг Ф. Система трансцендентального идеализма. M., l937. С. 15.

[4] Там же. С. 64.

[5] Там же. С. 263.

[6] Гегель Г. Энциклопедия философских наук. Т. 3. М., 1956. С. 56.

[7] Там же. С. 242.

[8] Там же. С. 228.

[9] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 40. С. 286.

[10] Там же. С. 289.

[11] Архив Маркса и Энгельса. Т. 3. С. 253–254.

[12] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 8. С. 247. Т. 26. Ч. I. С. 347.

[13] Философский энциклопедический словарь. М.,1999. С. 78.

[14] Боборыкин П. Русская интеллигенция. Русская мысль. М., 1994. № 12.

[15] Боборыкин П. Соч. Китай-город.

[16] Там же. Т. III. Однокурсники.

[17] Боборыкин П. Солидные добродетели. СПб., 1987.

Оппозиционность интеллигенции как социологическая проблема

Широко распространено мнение, что едва ли не родовой чертой интеллигенции является ее оппозиционность относительно власти. Это мнение проводится в капитальном труде крупного современного историка Б. Н. Ми­ронова, который, руководствуясь принципом междисциплинарности, нередко прибегает к историко-социологи-ческому анализу. Он подчеркивает, при­давая своим словам конвенциональный оттенок: «Понятие образованное об­щество будет использоваться для обозначения той части общества – писате­лей, журналистов, людей интеллигентного труда, общественных деятелей, “читающей публики”, которая интересовалась общественной жизнью, имела свое мнение и тем или иным способом его выражала... Интеллигенцией будет называться та часть образованного общества, которая находилась в той или иной степени в оппозиции к режиму. Общество будет означать все населе­ние, принадлежащее к данному государству, а народ – непривилегированные разряды населения – крестьян, мещан, ремесленников, рабочих. ..»[1].

Насколько соответствуют эти представления российской действитель­ности второй половины XIX – начала XX вв.? По переписи 1897 г. интелли­генция в России составляла 2,7 % занятого населения, но специалисты, кото­рые трудились в сферах материального производства и культуры, – 1,3 %[2]. Однако Б. Н. Миронов, зачисляя в образованное общество людей, характери­зуемых разными признаками, относит к интеллигенции лишь тех, кто нахо­дился в оппозиции к режиму, и тем самым еще больше сокращает ее числен­ность, так как далеко не каждый интеллигент был оппозиционером. Если руко­водствоваться посылками Миронова, то два инженера, занятые «интелли­гентным трудом», но по-разному относящиеся к политическому строю, при­надлежат к различным социальным группам. Невозможно согласиться и с тем, что интеллигенция не входит в народ.

Рассматриваемое представление об интеллигенции не позволяет теоре­тически интегрировать интеллигенцию в систему общественных отношений. Например, это представление нельзя распространить на современное россий­ское общество хотя бы потому, что множество людей, имеющих высшее об­разование, не относятся к интеллигенции, ибо являются рабочими, продав­цами, лавочниками, сторожами, проститутками, бомжами и т. д. (Оставляю в стороне вопрос о том, относятся ли к интеллигенции чиновники, бизнесмены, многие лица свободных профессий и др.[3]) Интеллигенция оказывается чем-то трансцендентным для статистики. Можно сосчитать, сколько в стране педа­гогов, медиков, инженеров и т. д., но никакая статистика не в состоянии вы­яснить, какой учитель относится к интеллигенции, поскольку он оппозицио­нен, а какой не относится, поскольку он лоялен.

Эти рассуждения могут вызвать следующее возражение: историк Б. Н. Миронов дает определение интеллигенции исходя из условий конца XIX в., а социолог, критикующий историка, рассуждает исходя из современных реалий. Несомненно, что содержание категории не остается неизменным, но при всех изменениях она сохраняет саму себя, в противном случае вместо старой категории возникает новая.

Нельзя не обратить внимание и на следующее обстоятельство. Образо­ванное общество и интеллигенция – понятия с разным «историческим запа­хом». Дело не в том, когда и где появились эти термины, какое значение им придавалось в разные периоды российской истории. Дело в том, что образо­ванное общество – аналог другого понятия: светское общество, которое вос­ходит к дворянскому, феодальному миру, тогда как интеллигенция, интел­лектуалы, профессионалы – знаки капиталистической эпохи. Можно допус­тить, что российские университеты во второй половине XIX в. удовлетворяли и потребность дворянства в образовании, и потребность страны в социальном слое, профессионально занятом развитием культуры и ее внедрением в обще­ственную жизнь. Однако совершенно неверно смешивать эти потребности и результаты их удовлетворения[4]. Отсюда следует, между прочим, что часто встречающееся понятие «дворянская интеллигенция» просто бессодержа­тельно.

Важно обратить внимание на следующий парадокс: то, что мы в России называем интеллигенцией, возникло на Западе раньше российской интелли­генции, но последняя идентифицировалась раньше, чем это произошло в бо­лее развитых странах. Причина данного явления в том, что интеллигенция в России возникла в период (во второй половине XIX в. ), когда страна шла к буржуазно-демократической революции. В этих эксклюзивных условиях часть нового социального слоя, разночинной интеллигенции, сочла долгом и обязанностью отдать свою жизнь – в переносном, а то и в прямом смысле этого выражения – за освобождение народа. Мы сталкиваемся здесь со ста­рой проблемой соотношения гражданского и профессионального в человече­ском бытии. Сказано: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». Прекрасные слова, однако абсолютизировать их – ошибка. Потому что идеальным, точнее, нормальным является такое состояние социума, при котором гражданские и профессиональные аспекты жизнедеятельности ин­теллигенции неразрывно и гармонично взаимосвязаны. По своей природе ин­теллигенция не оппозиционна, а созидательна, как созидательны рабочий класс и крестьянство, но более всесторонне, на ином уровне, в других фор­мах.

Разумеется, в силу своей подготовленности интеллигенция часто реа­гирует на противоречия общественной жизни эмоциональнее, быстрее, энер­гичнее, чем широкие массы народа. Но реакции «простонародья» имеют свои преимущества. Нередко именно со стихийных массовых выступлений начи­нались события, имеющие эпохальное значение. Так обстояло дело с Фев­ральской революцией 1917 г. Однако главное в другом. Оппозиционность широких масс труднее вызвать, «раскачать», но ее труднее и заглушить. Она основательней, устойчивей («инерционней»), без нее все усилия интеллиген­ции легко выхолащиваются[5]. Таким образом, если сравнивать оппозицион­ность интеллигенции и широких масс, то оказывается, что и та и другая имеюткак сильные, так и слабые стороны. Следовательно, необходимо их единство, способное укреплять силы прогресса и оптимизировать их воздействие на существующие обстоятельства и институты.

Тот факт, что оппозиционность не является «прирожденным» или им­манентным свойством интеллигенции, не означает, что проблема ее оппози­ционности малозначительна. Это не так. Интеллигенция – наиболее продви­нутая часть населения. Развитый интеллект, глубокие знания, более высокая культура позволяют ей лучше понимать происходящее, яснее видеть проти­воречия, отчетливей ставить задачи общественного развития. Поэтому мно­гие представители интеллигенции психологически распахнуты к оппозици­онности, способны становиться инициаторами оппозиционных настроений и движений, разрабатывать программы последних, активно вести практически-политическую работу. Чаще всего именно в рядах интеллигенции берут на­чало различные оппозиционные взгляды, течения, установки. В то же время эта среда не всегда последовательна, устойчива, дисциплинированна. Все это в конечном счете связано с социально-экономическим положением интелли­генции. Она не имеет собственности, не является классом и вполне самостоя­тельной социально-политической силой. Ей обязательно нужно к кому-нибудь «прислоняться».

Сама интеллигенция и ее положение противоречивы. В условиях капи­тализма она представляет собой относительно целостный, но глубоко диффе­ренцированный социальный слой. Части этого целого в дореволюционной России носили классовый характер, и не случайно выделяли интеллигенцию буржуазную, рабочую и крестьянскую. То есть части тяготели к различным классам, а в целом интеллигенция была между классами – прослойка. Это сло­во вызывает негативные эмоции у многих интеллигентов, оно не очень-то удачно, но вряд ли заменимо. Не случайно его использовал не только В. И. Ленин, но и А. Грамши. В советское время, когда интеллигенция стала зна­чительно более гомогенной, термин потускнел, употреблялся реже и, глав­ное, бездумнее. Но сейчас ситуация изменилась, и процесс дифференциации интеллигенции происходит все интенсивнее. Причем он переплетается со многими другими процессами. Интеллектуальная элита (так называемый политический класс, церковная верхушка, верхушка шоу-бизнеса, артистического и спор­тивного мира и т. д.) вживляется непосредственно в высший класс. Эти люди происходят из интеллигенции, связаны с ней, но все больше принадлежат к совсем другой социальной среде, выполняют специфические социальные функции. Что же касается основного массива интеллигенции, то в социально-экономическом отношении он подразделяется на три не очень четко очер­ченные части: сближающиеся с буржуазией, близкие к трудящимся классам и неориентированные.

Эти соображения важно учитывать, потому что оппозиционность ин­теллигенции – величина сугубо переменная. Например, если взять три рус­ские революции в начале XX в., то нетрудно установить, что участие интел­лигенции в каждой из них в количественном (число участников) и социальном (охват различных групп интеллигентов) отношениях было обратно пропорционально нараставшему участию рабочих и крестьян. В настоящее время оппозиционность интеллигенции по отношению к власти как никогда плюралистична. Она выступает в самых разнообразных формах: оппозиционность правая и левая, религиозная и светская, западническая и национали­стическая, монархическая, фашистская, сциентистская и т. д. и т. п. Очевидно, что это ослабляет интеллигенцию, мешает ее профессиональному и гражданскому развитию, порождает множество иллюзий и отнюдь не способствует прогрессу общества.

Преодолима ли эта ситуация? Пока обществу присущи глубокие проти­воречия, изжить ее полностью невозможно. Следовательно, отношение ин­теллигенции к тому, что происходит в России, неоднозначно. Власть стре­мится привлечь на свою сторону как можно большую часть интеллигенции, сократить ее оппозиционное крыло, воздействовать на ее нейтральные, пас­сивные элементы, с тем чтобы повести их за собой. Противостоящие власти политические силы преследуют альтернативные цели. В то же время интеллигенция, будучи расколотой, остается все же относительно единым соци­альным слоем и является как объектом, так и субъектом социально-политической борьбы.

В таких условиях может быть востребована способность интеллиген­ции и к конструктивной трудовой (= позитивной), и к оппозиционной (= негативистской) деятельности. Вопрос о соотношении той и другой решается в зависимости от объективных обстоятельств и от состояния борьбы между си­лами, являющимися носителями указанных тенденций. Представителям раз­личных отрядов интеллигенции, выделяемых по их ориентациям (лояльные –оппозиционные – промежуточные), присущи особые характеристики и чер­ты[6]. Но нельзя ли вычленить такие общие качества интеллигенции, которые должны быть присущи ей и могут быть полезны для нее с точки зрения обеих альтернативных позиций?

Полагаю, что это возможно[7]. Но прежде чем говорить о таких качест­вах, необходимо решить вопрос об их носителях. Они уже назывались: ин­теллигенция, интеллектуалы, профессионалы. Но при этом речь шла в основ­ном об интеллигенции. Это естественно: именно это понятие является тради­ционным для России. Но его необходимо соотнести с двумя другими. Социо­логов, занимающихся таким соотнесением, можно подразделить на два «раз­ряда»:

– одни устанавливают, что в современных условиях даже мало-мальски развитое общество не может обойтись без социального слоя людей профес­сионального умственного труда высокой квалификации, требующего специ­ального образования и выполняющего особенно сложные общественные функции. Данная страта как один из элементов социальной структуры обще­ства выделяется на основе только объективных критериев. Это не означает, что она лишена субъективных признаков или что последние не имеют особо­го значения. Такие ее качества, как профессионализм, нравственность, эру­диция, развитый вкус и т. д., исключительно важны, и их исследование имеет огромное значение. Однако определять через них анализируемый социальный слой – значит впадать в чистейший субъективизм, создавать предпосылки для произвольных суждений о ней наподобие того, что в России интелли­генции не стало, потому что она не умирает за высокие идеалы, а выживает. Разные названия этого слоя (интеллигенция, интеллектуалы, профессионалы) отражают особенности форм одного и того же социального явления;

– другие конструируют некие образцы, идеальные типы и ищут их ана­логи в действительности. Такая позиция напоминает этноцентризм. Среди российской гуманитарной интеллигенции с присущим многим ее представи­телям нарциссизмом широко распространено ошибочное мнение о несовмес­тимости и противоположности российской интеллигенции, с одной стороны, и западных интеллектуалов и профессионалов – с другой. Часто встречаются гневные филиппики против интеллектуалов и профессионалов, число которых множится в российском обществе параллельно с интеллиген­цией. Мы сталкиваемся с социальной иллюзией: задачи сегодняшнего дня хотят решить силами интеллигенции дореволюционной или советской фор­мации.

Хотя соотношение и смена трех указанных форм исследованы недоста­точно, считаю возможным предположить, что история, не исключая их сосу­ществования, расставила их в следующем индификационном порядке: интел­лигенция – интеллектуалы – профессионалы. Причем они имели и имеют свою географию (зоны преимущественного распространения) и арифметику (масштабы распространения). Естественно, что этим характеристикам при­сущ национальный или цивилизационный аспект.

На Западе в последние десятилетия наиболее употребитель-ным стал термин «профессионалы» (У. Гуд, Р. Холл, М. Ларсен, Э. О. Райт, Д. Голдторп), который потеснил ранее господствовавшую категорию «интеллектуа­лы» (А. Грамши, М. Фуко и др.). Профессионалами называют социальный слой, аналогичный российской интеллигенции. Слово «интеллигенция» там тоже используется (К. Мангейм, А. Гоулднер), но гораздо реже, чем в Рос­сии. Нельзя не обратить внимание на то, что лексические тонкости в известной степени отражают ментальные особенности конкретных социумов. Ин­теллигенция – социальный слой, интегрирующий своих членов. Профессио­налы – термин, оттеняющий значимость индивидуальной компоненты тако­го же слоя на Западе. Чтобы объяснить, что интеллектуалы или профессио­налы образуют социальный слой, требуются специальные средства. Например, М. Фуко писал: «многоликое сообщество интеллектуалов»[8]. Сейчас пи­шут – «социальная группа профессионалов».

Все это подчеркивает, что тождество рассматриваемых понятий весьма относительно и их смена (замена) – дело достаточно деликатное. Это важно иметь в виду, так как предпринимаются попытки традиционное для России понятие «интеллигенция» заменить, ничтоже сумняшеся, термином «профес­сионалы». Так, О. И. Шкаратан и С. А. Инясевский пишут: «Авторы (имеется в виду коллектив авторов под руководством В. А. Мансурова. – В. Б.) убеди­тельно показали, что при исследовании профессиональных групп целесооб­разно отказаться от доминирующего в отечественной литературе употребле­ния категории “интеллигенция” – категории многозначной, означающей не­определенность системных границ и тянущей за собой идеологически нагру­женные наслоения, и замены ее на принятый в мировом обществознании од­нозначный термин “профессионал”, “социальная группа профессионалов”»[9].

На деле В. А. Мансуров доказывает нечто едва ли не противоположное. В резюме к одному из своих докладов он отмечает: «Обогащение россий­ской социологии возможно посредством адаптации теоретических конструк­тов западной социологии профессий к отечественным реалиям. Привнесе­ние в современное российское общество “логики рынка” делает закономер­ным сопоставление опыта исследований “интеллигенции” в СССР и России с изучением профессионалов в англо-американской социологии. Объектом исследования в каждом из этих научных направлений служат работники высококвалифицированного умственного труда, имеющие дипломы о высшем образовании. Включение категориального аппарата социологии профессий позволит существенно расширить эвристические возможности исследованийгрупп интеллигенции, а также будет способствовать проведению кросскультурных эмпирических исследований. На основе совмещенной методологии, а именно нашего подхода к исследованиям интеллигенции и западной социологии профессиональных групп мы провели ряд исследований профессиональных групп российской интеллигенции, их трансформации в новых соци­альных условиях»[10].

Замена интеллигенции социальной группой профессионалов стимули­руется двумя основными причинами. Во-первых, это рецепционный подход к социальной структуре российского общества. У нас все должно быть как на Западе – средний класс, включающий в себя профессионалов, а не какую-то интеллигенцию. Более того, оказывается, и в советское время существовал средний класс, но не интеллигенция: от дурных привычек надо отвы­кать… Во-вторых, немаловажное значение имеют и идеологические сообра­жения. Профессионалы – имя политически нейтральное, ошибочно полагают многие российские обществоведы, близкие по духу к так называемому политическому классу. (Это не интеллигенция, запятнанная в прошлом участием в револю­ционных событиях, единством с трудящимися классами и т. п.) То есть очи­щение понятийного аппарата от идеологического «налета» осуществляется по вполне идеологическим соображениям.

О. И. Шкаратан и С. А. Инясевский сопоставляют менеджеров и профес­сионалов. Те и другие – наемные работники, отличающиеся от предпринима­телей[11] и рабочих. Но они различаются и между собой. Чем же? Главным об­разом, содержанием и характером труда. Менеджеры заняты организатор­ской деятельностью в управлении, для чего собственники наделяют их опре­деленными полномочиями. Отмечается также, с ссылками на Д. Голдторпа, что между менеджерами и собственниками существуют особые отношения: «первые служат интересам последних и вознаграждаются привилегирован­ной по сравнению с другими работниками позицией». Многие менеджеры совмещают функции управления и владения предприятиями. Что же касается профессионалов, то по отношению к ним никакие социально-экономические поблажки не допускаются. Соавторы пишут: «С учетом реальной социальной ситуации в современной России, к профессионалам нами отнесены те эконо­мически активные члены общества, которые занимают рабочие места пре­имущественно исполнительского умственного труда, требующего для своего осуществления образования не ниже высшего, и имеют соответствующие квалификационные дипломы»[12].

Полагаю, что основное социальное различие между менеджерами и про­фессионалами Шкаратан и Инясевский не раскрывают. Чтобы убедиться в этом, обратимся к одному из тех положений, которые несут настолько боль­шую теоретическую нагрузку, что отечественные социологи чаще всего их старательно обходят. Это слова о членах пролетариата, то есть всех тех, «кто являются лицами наемного труда или наемными рабочими, не обладающими, не управляющими (подчеркнуто мной. – В. Б.) средствами производства»[13]. Британские социологи считают, что те, кто управляют средствами производ­ства, участвуют в эксплуатации трудящихся, одновременно в известной сте­пени сами ей подвергаясь. Профессионалы с пресловутым исполнительским трудом относятся к трудящимся, менеджеры, в той или иной степени, – к уча­стникам эксплуатации. Российские социологи, возвестившие обществу о клас-се наемных работников, как правило, данной границы не видят. Мотивы этого явления могут быть различными, но их объективно идеологический характер несомненен.

Возвращаясь к высказанной выше мысли о возможности вычленить та­кие общие качества интеллигенции, которые должны быть присущи ей и мо­гут быть полезны для нее с точки зрения как трудовой, так и оппозиционной деятельности, я хотел бы остановиться на трех взаимосвязанных задачах.

Прежде всего это необходимость обратить особое внимание на повыше­ние профессионализма российской интеллигенции. Дело не в том, чтобы пе­реименовать ее в социальную группу профессионалов, а в том, чтобы под­нять уровень ее культуры и подготовленности к практической деятельности. Несомненно, что в этом плане сейчас немало делается. Однако многие новшества вызывают сомнения и требуют оперативного контроля. Например, внедряемая ступенчатая структура высшего образования наряду с позитив­ными следствиями может привести и к негативным результатам[14]. Достаточ­но ли перестройка высшей школы учитывает советские и российские тради­ции? Эта перестройка осуществляется в интересах бизнеса, но всегда ли по­следние соответствуют потребностям развития нашего материального и ду­ховного производства? И до приобщения российской высшей школы к Болонскому процессу имели место значительные диспропорции между ее функционированием и нуждами народного хозяйства. Не усугубятся ли эти диспропорции, а также противоречия между интересами России, с одной стороны, и интересами, порождаемыми глобализацией и эгоистическими по­буждениями («утечка мозгов» и т. п.), с другой стороны, между потребностя­ми развития продвинутых и отстающих регионов и отраслей?

Далее, российской интеллигенции присущ дефицит интеллигентности, что породило тему «образованщины» и «образованцев». Интеллигентность – совокупность субъективных свойств интеллигенции, определяющая уровень ее развития. Вуз должен формировать интеллигентного специалиста. В очень многих вузах эта задача не решается и даже не ставится. Это наносит огром­ный ущерб как обществу, так и интеллигенции.

Само понятие интеллигентности весьма сложно. Не вдаваясь в детали[15], отмечу, что особенно острым является вопрос о центрировании интеллигент­ности. Господствует точка зрения, что ее становым хребтом является нравст­венность. Решительно с этим не согласен еще и потому, что нравственность не в меньшей степени (хотя в несколько иной форме) должна быть присуща и всем другим социальным группам, и потому, что такой взгляд берет интелли­генцию как нечто статичное, а между тем она сегодня отнюдь не такая, какой была в конце XIX или в середине XX вв. Важнейшей чертой интеллигент­ности, своеобразным ключом к системе ее характеристик ныне и является профессионализм, с которым тесно взаимосвязаны эрудиция и интеллекту­альность, творчество и новаторство, патриотизм и чувство вкуса, и т. д. и т. п.

Профессионализм органично включает в себя профессиональную этику. К интеллигентским профессиям предъявляются особые нравственные требова­ния, уровень соответствия которым в настоящее время у значительной части интеллигенции, к сожалению, резко снизился. Чтобы успешнее противосто­ять этой тенденции, нравственные требования к интеллигенции надо связы­вать с правовыми требованиями. Отсюда велико значение поведенческих ко­дексов профессиональных сообществ. Конечно, их роль различна, к тому же не у всех профессиональных групп интеллигенции такие кодексы имеются. Но в принципе они необходимы, причем важно иметь в виду, что установле­ния такого рода не только способствуют повышению эффективности профес­сиональной деятельности, но и являются мерилом нравственности интелли­гентов.

Верно, что профессиональная этика несводима к функции повышения эффективности специализированной деятельности, что ей присуща и соци­альная миссия. Различая эти аспекты, их нельзя противопоставлять. Одной из форм их интеграции является призвание интеллигента. Вызывает сомнения следующее положение: «В век “массовизации” профессиональной деятель­ности призвание перестает быть безусловной доминантой этического созна­ния профессионала, уступая место прозаическому функционализму. Это свя­зано и с тем, что в эпоху широкой образованности открываются возможности сравнительно легкого перехода от одного вида профессиональной деятельно­сти к другому (призвание вряд ли имеет множественное число). Не столько уменьшается число людей, воспринимающих свою жизнь как служение, сколько их доля в общем массиве профессионалов становится менее замет­ной, в меньшей степени оказывается объектом морального выбора: призва­ние не поддается тиражированию»[16]. Однако действуют и противоположные тенденции. Ослабели, но не исчезли нравственные традиции русской и совет­ской интеллигенции. Призвание имеет силу примера. Интеллигенты, которые видят в работе смысл своей жизни, пользуются авторитетом и уважением. Разумеется, воздействие фактора призвания требует усилий, и здесь огромную роль играют деловая организация и общественная самоорганизация интеллигенции, которые способны во многом определять ее позиции как в тру­довой, так и в оппозиционной деятельности.

Подход В. И. Бакштановского и Ю. В. Согомонова к призванию – при­мер того, к чему ведет необоснованная замена понятия интеллигенция на по­нятие профессионалы. К деструктивным следствиям ведет и неадекватное отношение к ряду других проблем. В результате как бы исчезают важные общественные задачи, ослабевает внимание к существенным вопросам, ис­кажается их решение. Вот письмо, опубликованное в одной из центральных газет. Читатель писал: «Мало кому в современной России удается держать должную высоту моральной планки, когда вокруг толкуют только о деньгах. Понятно, что интеллигентность – устаревшее понятие сегодня…» Хорошая иллюстрация к тому, что происходит, когда в центр интеллигентности ста­вится нравственность! Исчезновение интеллигентности облечено в письме в поэтическую форму: невесомая, словно тень. А между тем читатель описы­вает лишь угасание старого представления об интеллигентности. Разумеется, ее нельзя мерить на фунты. Но сегодня это нечто гораздо более весомое и мускулистое, чем некогда.

Некоторые аспекты интеллигентности, ее эволюция и отдельные черты явно недостаточно исследованы. Однако важно иметь в виду, что компонен­ты интеллигентности тесно переплетены и взаимосвязаны, из чего неизбеж­но вытекает большое многообразие их версий, комбинаций у разных групп интеллигенции и особенно у отдельных интеллигентов. Иначе говоря, интел­лигентность – явление, обнаруживающее себя в громадном разнообразии ин­дивидуальных форм. Всякие попытки жестко «шнуровать» интеллигентность, чрезмерно ее регламентировать, подчинять общим принципам, отрицать пра­во интеллигента на критическое и до некоторой степени скептическое вос­приятие действительности могут легко выливаться в насилие над личностью, в неуважение к ней. Однако интеллигентности чуждо и анархическое прочтение свободы и организованности, абсолютизация релятивистского отно­шения к ценностям и идеалам.

Наконец, принципиальное значение для обеспечения обоих вариантов поведения интеллигенции имеет усиление ее гражданской активности. Но что такое гражданская активность? Одна из модификаций социальной актив­ности. Понятие «гражданская активность» имеет два значения: охватывает или совокупность актуальных в данный момент аспектов социальной актив­ности, или политическую и правовую самодеятельность людей. Вопрос о гражданской активности интеллигенции не только не изучен российскими социологами, – он ими предельно запутан. Прежде всего это связано с субъ­ективистским толкованием слоя носителей умственного труда высокой ква­лификации, выполняющего наиболее сложные общественные функции. По­этому формы, в которые облачена его жизнедеятельность – интеллигенция, интеллектуалы, профессионалы, – различают главным образом по произволь­но толкуемым субъективным признакам, выдаваемым за критерии существо­вания интеллигенции. В итоге оказывается проще простого ее перечеркнуть, отказать ей в праве на социальное существование или отнести как социаль­ную группу профессионалов к несуществующему среднему классу. Что же касается последнего, то его в России в значительной степени затем искусст­венно и конструируют, чтобы погасить рост оппозиционности интеллиген­ции, утопить ее оппозиционность в болоте гражданской суетливости. По­смотрим, как рисуют гражданское лицо среднего класса социологи, усилия которых сыграли особую роль в утверждении мнения, что этот класс возник и очень полезен для нашего общества. По словам члена-корреспондента РАН М. К. Горшкова и профессора Н. Е. Тихоновой, среднему классу присущи отказ от солидарности, скрепляющей гражданское общество, безразличие к политике, политическая апатия, поддержка власти в обмен на возможность заниматься своими делами и т. д.[17] Не случайно говорят: «Интеллигенция vs средний класс». Впрочем, точнее было бы сказать: «Средний класс vs ин­теллигенция».

Многие острые проблемы российской интеллигенции, которые лежат в основе ее оппозиционности, в результате ее включения в средний класс, где она перемешивается с другими слоями населения, затеняются, сдвигаются в сторону, забалтываются в СМИ, облачаются в иллюзорные формы. Однако никакие ухищрения не могут перечеркнуть противоречия, обусловленные ре­альными сложностями и трудностями.

Таким образом, в современных условиях российская интеллигенция не­избежно сочетает лояльные и оппозиционные аспекты в своей деятельности. При всей противоположности этих аспектов они в известной степени совпа­дают, что имеет положительное значение и для интеллигенции, и для обще­ства, которое может и должно способствовать усилению данной тенденции. Своя доля участия в решении этой задачи есть и у социологии.

[1] Миронов, Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII – начало XX в.). Ге­незис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства: в 2 т. – 3-е изд. – СПб., 2003. – Т. 2. – С. 110.

[2] Ерман, Л. К. Интеллигенция // Советская историческая энциклопедия: в 16 т. – М., 1965. – Т. 6. – С. 115.

[3] Б. Н. Миронов различает чиновничество и интеллигенцию (см. : Миронов, Б. Н. указ. соч. – Т. 2. – С. 319).

[4] В некоторых случаях приводимые Б. Н. Мироновым факты в той или иной степени рас­ходятся с его определением интеллигенции. Так, описывая результаты анкетного опроса учащихся городских гимназий, где доминировали дети интеллигенции (начало XX в.), он сообщает: «Среди мотивов выбора профессии гимназисты на первое место поставили ин­терес к делу (50 % опрошенных), на второе место – альтруистические соображения (15 %), на третье место – материальный расчет (7 %, в том числе менее 1 % стремились стать бо­гатыми), на четвертое – честолюбие (2 % опрошенных)» (см.: Миронов, Б. Н. указ соч. – Т. 2. – С. 324–325). А где же пресловутая оппозиционность или хотя бы ее побеги?

[5] Отвечая тем, кто утратил веру в потенциал рабочего класса, Б. Ю. Кагарлицкий подчер­кивает: без участия рабочего движения успешная борьба против капитализма не только немыслима, но и бессмысленна (см.: Кагарлицкий, Б. Ю. Восстание среднего класса. – М., 2003. – С. 317).

[6] Эти отряды выделены мной умозрительно. Они не являются объектом социологического анализа, который преимущественно направлен на выявление и утверждение, с одной сто­роны, процессов вырождения и исчезновения интеллигенции, а с другой – ее уни­кальности по сравнению с интеллектуалами и профессионалами, патриотизма, религиоз­ности, верноподданничества и т. п.

[7] Истоки такой возможности обусловлены тем, что противоположные тенденции в жизне­деятельности интеллигенции при всей своей альтернативности неизбежно совместимы – в той или иной степени, форме и т. п.

[8] Фуко, М. Интеллектуал в законе // Независимая газета. – 2002. – 3 октября.

[9] Шкаратан, О. И., Инясевский, С. А. Социально-экономическое положение профессионалов и менеджеров // Социологические исследования. – 2006. – № 10. – С. 19.

[10] Мансуров, В. А. Социология профессиональных групп: методология и опыт исследова­ний // Социально-стратификационная дифференциация российского общества: материалы междунар. науч. конф. (25–26 мая 2006 г.): в 2 т. – М. – Улан-Удэ, 2006. – Т. I. – С. 28–29.

[11] Судя по тексту, предприниматели для соавторов – синоним капиталистов. Но эти поня­тия совпадают лишь частично. Не все капиталисты суть предприниматели, не все пред­приниматели суть капиталисты.

[12] Шкаратан, О. И., Инясевский, С. А. Указ. соч. – С. 17–18.

[13] Большой толковый социологический словарь: в 2 т. / пер. с англ. – М., 1999. – Т. 2. – С. 118.

[14] Обоснованные опасения на этот счет высказаны М. Н. Руткевичем (см.: Руткевич, Н. М. Образованность в постсоветской России: противоречивость процесса // Социологические исследования. – 2007. – № 12. – С. 21).

[15] См.: Беленький, В. Х. Проблемы современной российской интеллигенции. Опыт социологического анализа. – Красноярск, 2005. – Гл. 6.

[16] Бакштановский, В. И., Согомонов, Ю. В. Профессиональная этика: социологические ра­курсы // Социологические исследования. – 2005. – № 8. – С. 3.

[17] Добрынина, Е. Им не хочется стать «средненькими» // Российская газета. – 2007. – 24 января.

Слово «Питер» неинтеллигентное, я не переношу его — Российская газета

К числу потерь, пережитых страной за минувшее столетие и чувствительно повлиявших на состояние российского общества, принято относить и русскую интеллигенцию. Дореволюционные учителя, доценты, профессора, врачи, священники, инженеры, офицеры, юристы, чиновники… Кто-то из них как классово чуждый элемент был ликвидирован в период красного террора. Кто-то поднялся на борт «философского парохода». Кто-то стал жертвой сталинских чисток. А кто-то проделал глубокую эволюцию.

Эту эволюцию особенно впечатляюще воплотил собой автор крамольных «Несвоевременных мыслей», вскоре перековавшийся в зачинателя ленинианы и отца крылатой фразы «если враг не сдается, его уничтожают». Такую же эволюцию, только в обратную сторону, проделал советский интеллигент — от страстного требования «убрать Ленина с денег» до сжигания партбилета в прямом эфире. Сегодня этот вечно мятущийся персонаж выражает «неоднозначное отношение» к репрессиям и величает Сталина «эффективным менеджером».

Мы действительно потеряли интеллигенцию? Обсудим тему с директором Государственного Эрмитажа Михаилом Пиотровским.

Определяющим признаком интеллигента является профессия

Слова «интеллигент» и «интеллигенция» вошли в ряд европейских языков исключительно как русские. Во всем мире для обозначения людей с высоко развитым интеллектом и аналитическим мышлением оперируют понятием «интеллектуалы». Может, и нам стоит придерживаться мировых стандартов и не нагружать это понятие дополнительными смысловыми опциями?

Михаил Пиотровский: Я думаю, что понятие «интеллигенция» в значительной степени выдумано. Недаром же его нет нигде в мире. Хотя в какие-то моменты истории интеллигенция в России существует. Она существует тогда, когда есть высокое почтение к таким профессиям, как учитель, врач, преподаватель университета, ученый, журналист… Но меняется время, и эти профессии теряют уважение общества, а их представители — самоуважение. Вообще слово «интеллигенция» я не очень употребляю. Так же как слово «патриотизм».

А что же такое «петербургская интеллигенция»? В ее-то реальное существование вы, коренной петербуржец и почетный гражданин Петербурга, верите или нет?

Михаил Пиотровский: Верю. Потому что действительно существуют и «петербургский» склад характера, и «петербургская» манера поведения, и «петербургская» вежливость. И это не лакейская вежливость, а вежливость, за которой некая сила, уверенность в себе. Это готовность слышать другие мнения. Это такая мягкость, за которой угадывается внутренний стержень. Мне кажется, что в результате революции и переезда столицы в Москву Петербург стал хранителем лучших традиций царской России, а не только традиций русской интеллигенции. Его образу стала присуща некая мягкость. Дореволюционный Петербург был жесткий, мерзкий, бюрократический. Это все ушло. И остался Петербург Серебряного века, Петербург времен Петербургского университета.

Тому Петербургу, о котором вы сейчас говорите и который у вас связывается с понятием «интеллигентность», решительно не идет слово «Питер». Вы как к нему относитесь?

Михаил Пиотровский: Я не переношу это слово. Потому что оно неинтеллигентное. Оно всегда употреблялось как простонародное. Потом стало употребляться как литературное. Потом опять вернуло себе простонародный оттенок. А теперь даже приличные люди говорят «Питер».

Считается, что слово «интеллигенция» в социальном его значении первым употребил Петр Бобырыкин. Он определял интеллигенцию как лиц «высокой умственной и этической культуры», а не как «работников умственного труда». По его мнению, интеллигенция в России — это чисто русский морально-этический феномен. К интеллигенции в этом понимании относятся люди разных профессиональных групп, принадлежащие к разным политическим движениям, но имеющие общую духовно-нравственную основу. Вы согласны с такой трактовкой этого понятия?

Михаил Пиотровский: Мне все-таки представляется, что определяющим признаком интеллигента является профессия. А наличие совести у врача или, скажем, ученого — это само собой.

Интеллигенция в конечном итоге перехитрила 
советскую власть

Символом уничтожения русской интеллигенции стал «философский пароход». Судьба тех, кто был выслан или сам уехал из страны, и тех, кто остался, трагична, хотя и по-разному. Из дневника Всеволода Иванова, ставшего «правильным» писателем: «Писал переломанными руками, соображал истоптанным мозгом». Но, если позволительно такое сравнение, кому, на ваш взгляд, больше «повезло» — тем, кто уехал, или тем, кто остался?

Михаил Пиотровский: Я думаю, по-своему повезло и тем и другим. Первые обманули судьбу, вторые — власть. Эмигранты первой волны, оказавшись в Европе, сохранили память о России, о русских, проявили себя патриотами в годы Второй мировой войны. Они сохранили русскую культуру, русскую литературу, русский язык. Причем сохранили сознательно. Эмиграция обострила в них желание быть хранителями русского культурного наследия. Но и те, кто остались в советской России, тоже, хотя и бессознательно, хранили традиции русской культуры, когда, пользуясь для обмана цензуры эзоповым языком или иными ухищрениями, создавали прекрасные произведения. Потом цензуру отменили, но достижений духовной культуры, вопреки ожиданиям, не прибавилось. Появилась даже теория, что шедевры создаются только в обстановке притеснения. На самом же деле многие мастера умели наряду с госзаказом, а иногда даже в рамках его, писать талантливые романы, снимать превосходные фильмы.

Вы согласны, что приспособленчество было свойственно советской интеллигенции как никакому другому социальному слою и что в этом ей не было равных?

Михаил Пиотровский: Не согласен. Просто в советское время между властью и интеллигенцией шла такая игра: кто кого перехитрит. Приспосабливались все. Потому что всем нужно жить. Но можно жить на сто процентов так, как от тебя требуют, и на большее не претендовать. А можно жить и писать книги. Или жить и учить студентов. Или просто высказываться не всегда прямо, но так, чтобы доходило до тех, кто понимает. Да, есть власть. От нее надо получить возможность существования. Иногда — хорошего существования. Но при этом есть и кое-что поважнее. Можно жить в ладу с властью, но при этом честно делать свое дело. У одних это получалось, у других — нет. Есть множество интеллигентных профессий. Ты можешь быть учителем, инженером, врачом… Это служба, и тебе за нее платят. А дальше уже от тебя самого зависит, сумеешь ли ты реализовать себя. По-моему, в России интеллигенция в конечном итоге перехитрила советскую власть.

Интеллигент — 
это определенный тип воспитания

В своем знаменитом эссе «Образованщина» Солженицын язвительно критиковал советскую интеллигенцию, сравнивая ее с дореволюционной, причем в пользу последней. С тех пор слово «образованщина» обозначает не что иное, как только видимость образования, видимость культуры, попросту говоря — ложную интеллигентность. А для вас в чем различие между интеллигентностью и «образованщиной»?

Михаил Пиотровский: Я думаю, Солженицын распространял термин «образованщина» лишь на определенную часть советской интеллигенции, которую власть — подчас не без оснований — называла «гнилой интеллигенцией». Солженицын ощущал свою полную непричастность к этой интеллигенции. Конечно, интеллигент — это человек образованный. Но иметь высшее образование и быть действительно образованным, культурным человеком — это не одно и то же. Солженицын это понимал, потому и ополчился на «образованщину».

Интеллигент — это определенный тип мышления? Определенный тип чувствования?

Михаил Пиотровский: Я думаю, это все-таки определенный тип воспитания. Для интеллигента существует свод правил и приличий. Начиная с речи. О чем можно говорить громко, а о чем вполголоса. Что можно сказать человеку в лицо, а что нельзя. Или, например, что считать доносом. Публичная критика — это донос или нет? Журналистское расследование — это донос или нет? Если ты нарушаешь некие негласные установления, ты тем самым предаешь свое воспитание и образование. Интеллигент обязан соответствовать тому, что в него заложили родители, школа, университет. У него должна быть система внутренних тормозов.

Интеллигенция — это исключительно русский феномен?

Михаил Пиотровский: Похоже, что да. Хотя, может, нам просто всегда кажется, что у нас «особенная стать», что мы во всем единственны и неповторимы.

Можно ли сказать, что отличительная особенность интеллигенции — независимость от партийных, идеологических, религиозных установок?

Михаил Пиотровский: Я думаю, что да, хотя с неким ограничением, конечно. То есть ты можешь зависеть от своей религии, если ты верующий, но при этом оставаться интеллигентом, этого никто у тебя не отнимет.

Почему народ не любит интеллигенцию?

Михаил Пиотровский: Народ вообще много чего не любит. Например, терпеть не может современное искусство. Оно слишком сложно для него. Я думаю, что с интеллигенцией то же самое. Она слишком сложные для всеобщего понимания вещи говорит. Но в тех случаях, когда народ понимает сложное, он относится к интеллигенции хорошо.

«Властители дум» 
сегодня не нужны

По данным фонда «Общественное мнение», российские граждане отмечают сокращение числа тех, кого раньше, не экономя на пафосе, называли «властителями дум». Моральные авторитеты уходят со сцены? Общество их не востребует?

Михаил Пиотровский: Сегодня странно было бы назвать кого-то «властителем дум». Вот Лев Толстой — да, он был, безусловно, «властителем дум». При этом то, чему он учил, большинством не разделялось.

Современное российское общество пребывает в брожении, универсальных, разделяемых всеми идей, объединяющих ценностей большой дефицит. Может, поэтому и нет общепризнанных авторитетов?

Михаил Пиотровский: И слава богу, что их нет. Не нужны они. Сегодня опасность распространения тоталитарного мышления гораздо выше, чем была в XIX веке.

Сохранять себя ради сохранения культурной традиции — в этом высокий смысл интеллигентского конформизма

Почему интеллигент, как его понимают в России, — это обязательно гражданская позиция, причем публично выражаемая? Кто не имеет гражданской позиции или не заявляет о ней, тот вроде и не интеллигент вовсе.

Михаил Пиотровский: Я думаю, это идет из XIX века, причем «довеховского» периода. Гражданская позиция интеллигента тогда заключалась в том, что обязательно надо быть против царя, против правительства.

Сегодня — наоборот. Именно конформизм чаще всего ставят в упрек большинству представителей этого социального слоя.

Интеллигенция старается добиться от власти своего, власть от интеллигенции — своего. Должна же быть 
какая-то борьба. 
Вот она и происходит

Михаил Пиотровский: Я думаю, упрек несправедлив. Люди живут в определенном обществе и должны принимать его условия. Если ты ненавидишь мир, уходи в монахи. Если ненавидишь политический строй, начинай с ним бороться, но имей в виду, что на этом пути тебя ждет тюрьма. И это и другое — крайности. А то, что в промежутке, и есть конформизм. Ты должен приспосабливаться и жить. Как бы там ни было, ученый все равно занимается наукой, врач лечит людей, композитор пишет музыку. Культурная традиция должна сохраняться. А для того, чтобы ее сохранить, нужно существовать, иметь кусок хлеба. И в определенный период — чтобы не расстреляли. Сохранять себя ради сохранения культурной традиции — в этом высокий смысл интеллигентского конформизма.

Это вечная тема — интеллигенция и власть. Принято считать, что место интеллигенции в оппозиции, что походы интеллигенции во власть добром не кончаются, причем для обеих сторон.

Михаил Пиотровский: На самом деле власть заинтересована в том, чтобы интеллигенция была немножко в оппозиции. Власть нуждается в оппозиции, но — в интеллигентной. Потому что неинтеллигентная оппозиция — это несанкционированные митинги, уличные беспорядки… Интеллигенция старается добиться от власти своего, власть от интеллигенции — своего. Должна же быть какая-то борьба. Вот она и происходит. Но это не вражда. Это необходимое сопротивление материала. Постоянное перетягивание каната.

Лично вам на посту директора главного государственного музея трудно дается компромисс между должностью и, скажем так, вашими внутренними побуждениями?

Михаил Пиотровский: Нет, не сказал бы, что особенно трудно.

Многие догадываются, что вы думаете о некоторых событиях и явлениях нашей жизни, но по понятным причинам не можете сказать.

Михаил Пиотровский: Я не всегда говорю то, что хотел бы сказать, но никогда не говорю то, чего говорить не хочется.

Последнее время вам часто приходится отбивать атаки определенного сорта. Так было с выставкой Фабра, так было с защитой Исаакиевского собора… Это трудно дается?

Михаил Пиотровский: Это дается нелегко, но это те случаи, когда между моей должностью и моим нравственным долгом не может быть никаких компромиссов. Правда, какие-то вещи следует говорить предельно аккуратно.

Ничего себе — аккуратно: «Только идиоты могут считать, что выставка (Фабра. — В.В.) оскорбляет крест… Что искусство, а что нет, определяет только музей, а не уличная публика». Ваши слова?

Михаил Пиотровский. Фото: Сергей Михеев / РГ

Михаил Пиотровский: Мои. Не смог отказать себе в праве назвать идиотов идиотами. Хотя, наверное, это не вполне интеллигентно.

Вам приходилось говорить «нет», когда вас просили подписать какое-то письмо в поддержку власти или принять участие в травле кого-нибудь?

Михаил Пиотровский: У меня таких ситуаций почти что не было. Начать с того,что я вообще не подписываю коллективных писем. Никаких. Я могу выступать только лично от себя, что и сделал, например, когда написал телеграмму в поддержку Кирилла Серебренникова. Но не по бумаге, которую предлагали мне адвокаты. Я написал отдельное письмо судье. Не думаю, что оно подействовало, тем не менее обошлось домашним арестом. Время от времени я такие письма пишу. Для этого нужно иметь глубокое собственное убеждение, что а) я имею право выразить это мнение; б) от этого будет какая-то польза, а не просто я буду красиво выглядеть.

И все-таки… Мы теряем интеллигенцию?

Михаил Пиотровский: Мы теряем интеллигентность и должны постараться ее сохранить.

А интеллигенцию?

Михаил Пиотровский: Я думаю, что ее давно уже нет. Интеллигентность же кое-где еще остается. И прежде всего в Петербурге.

Визитная карточка

Михаил Пиотровский — директор Государственного Эрмитажа. Родился в 1944 году в Ереване. После окончания школы в 1961 году поступил на отделение арабской филологии восточного факультета Ленинградского университета, которое окончил с отличием в 1967 году, прошел годичную (1965-1966) стажировку в Каирском университете. В 1967-1991 гг. — сотрудник Ленинградского отделения Института востоковедения АН СССР, где окончил аспирантуру и прошел все должности от лаборанта до ведущего научного сотрудника. В 1973-1976 гг. — переводчик, а также преподаватель йеменской истории в Высшей школе общественных наук в Народной Демократической Республике Йемен. С 1992 года — директор Государственного Эрмитажа. Академик РАН. Президент Союза музеев России. Лауреат Государственной премии РФ (2017) и премии президента РФ (2003). Сын выдающегося археолога, многолетнего директора Эрмитажа, академика Бориса Пиотровского.

Наука об умных – Наука – Коммерсантъ

Первые исследования интеллигенции как отдельной социальной страты или даже общественного класса, характерного исключительно для России, датируются началом XX века. В 1990-е годы, уже в современной России, сформировалась самостоятельная наука об интеллигенции с учеными-интеллигентоведами, научными журналами и диссертациями по интеллигентоведению, вузовскими учебниками по интеллигентоведению и даже НИИ интеллигентоведения. Правда, до сих пор ни отечественные, ни западные ученые-интеллигентоведы не могут ответить на главный вопрос о предмете их исследований: что же такое интеллигенция?

Интеллигентское горе от интеллигентного ума

Первым по времени серьезным научным исследованием русской интеллигенции была «История русской интеллигенции» профессора Петербургского университета Дмитрия Овсянико-Куликовского, изданная в 1906 году. Профессор был довольно известным литературоведом и лингвистом, но тут он вторгся не в свою научную область социальной психологии, причем так успешно, что его монография вызвала настоящий фурор в российском обществе, прежде всегда в интеллигентских кругах, и тут же была переиздана. Причина столь сильной общественной реакции на в общем-то рядовую научную монографию об эволюции социально-философских идей в русском обществе на примере литературных героев как интегрального показателя «душевной организации поколений» (по образному выражению Овсянико-Куликовского), вероятно, была в том, что ее автор невольно задел самое больное место современной ему русской интеллигенции — ее социально-общественную импотенцию — и показал истоки этого ее порока.

«В культурных странах, давно уже участвующих в развитии мирового прогресса, интеллигенция, то есть образованная и мыслящая часть общества, созидающая и распространяющая общечеловеческие духовные ценности, представляет собою, если можно так выразиться, величину бесспорную, ясно определившуюся, сознающую свое назначение, свое призвание,— писал профессор Овсянико-Куликовский.— Там интеллигенция делает свое дело, работая на всех поприщах общественной жизни, мысли и творчества и не задаваясь (разве лишь случайно и мимоходом) мудреными вопросами вроде: “Что же такое интеллигенция и в чем смысл ее существования?” Там не подымаются “споры об интеллигенции”, или если иногда и подымаются, то не получают и сотой доли того значения, какое они имеют у нас. Не приходится там и писать книг на тему “История интеллигенции”… Вместо того в тех счастливых странах пишут книги по истории наук, философии, техники, искусства, общественных движений, политических партий…

И потому в странах отсталых и запоздалых интеллигенция то и дело прерывает свою работу недоуменными вопросами вроде: “Что же такое интеллигенция и в чем смысл ее существования?”, “Кто виноват, что она не находит своего настоящего дела?”, “Что делать?”… Вот именно в таких странах пишут “историю интеллигенции”, то есть историю этих недоуменных и мудреных вопросов…Приходится выяснять психологию интеллигентского “горя”, происшедшего от интеллигентного “ума”,— от самого факта появления этого ума в стране запоздалой и отсталой. Приходится вскрывать психические основы скуки Онегина, объяснять, почему Печорин попусту растратил свои богатые силы, почему скитался и томился Рудин и т. д.».

Жертвы чаадаевщины

Исток всей этой неприкаянности отечественной интеллигенции профессор Овсянико-Куликовский видит в том, что он назвал «чаадаевщиной». Петр Чаадаев писал об интеллигенции его времени: «Взгляните вокруг себя. Не кажется ли, что всем нам не сидится на месте? Мы все имеем вид путешественников. Ни у кого нет определенной сферы существования, ни для чего не выработано хороших привычек, ни для чего нет правил; нет даже домашнего очага… В своих домах мы как будто на постое, в семье имеем вид чужестранцев, в городах кажемся кочевниками, и даже больше, нежели те кочевники, которые пасут свои стада в наших степях, ибо они сильнее привязаны к своим пустыням, чем мы — к нашим городам…».

Из его самоотрицания и самоуничижения, считал Овсянико-Куликовский, и происходит «психология исканий, томлений мысли, душевных мук идеологов, “отщепенцев”, “лишних людей”, их преемников в пореформенное время — “кающихся дворян”, “разночинцев” и т. д. Эта психология — настоящий “человеческий документ”, сам по себе в высокой степени ценный, крайне любопытный для иностранца-наблюдателя, а для нас, русских, имеющий глубоко жизненное значение — воспитательное и просветительное».

И хотя вывод исследования Овсянико-Куликовского был оптимистический: «История русской интеллигенции на протяжении всего XIX века идет в направлении… убыли “чаадаевщины” в разных ее формах, и можно предвидеть, что в недалеком будущем мы достигнем полной ее ликвидации», его, специалиста по русской классической литературе и санскриту, интеллигентные рецензенты буквально заклевали.

В предисловии ко второму изданию своей «Истории русской интеллигенции» (1907) он оправдывался как мог: «Справедливо… что заглавие не вполне отвечает содержанию книги… Но я затруднялся подобрать другое, более подходящее заглавие… Таковым могло бы, пожалуй, служить, напр., следующее: “Этюды из истории и психологии типов мыслящей части русского общества по данным художественной литературы”».

Но критика критикой, а публичным ответом на далекие, как казалось критикам, от реальной жизни литературные упражнения профессора филологии по поводу русской интеллигенции стала не менее громкая публикация в 1909 году сборника статей о роли интеллигенции в истории России «Вехи», который до революции выдержал четыре переиздания.

Сейчас мало кто замечает, что его авторов — философов, правоведов, политиков, публицистов Михаила Гершензона, Николая Бердяева, Сергея Булгакова, Арона Ланде, Богдана Кистяковского, Петра Струве и Семена Франка в гораздо большей степени, чем Овсянико-Куликовского, можно упрекнуть в несоответствии заголовка их коллективного труда «Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции» его содержанию. Ведь речь у них шла исключительно о русской радикальной интеллигенции, в основном социалистического толка, то есть довольно небольшой, но самой крикливой части российской интеллигенции того времени. Собственно, такая цель и ставилась авторами сборника: «критика господствующего, материалистического или позитивистически обоснованного политического радикализма», виновного в развязывании экстремизма во время революции 1905–1907 годов.

Интеллигентный Троцкий

В итоге общественный разговор о русской интеллигенции ушел целиком в политику, и вплоть до революции 1917 года научные исследования интеллигенции уже мало кого интересовали, а после революции по понятным причинам они и вовсе потеряли актуальность. Как ни забавно это выглядит, единственная попытка на протяжении всех этих лет вернуть проблему интеллигенции в русло нормального обсуждения ее генезиса принадлежит Льву Троцкому, тогда еще вполне интеллигентному венскому корреспонденту газеты «Киевская мысль».

Сейчас уже не установить, читал ли Троцкий «Историю русской интеллигенции» Овсянико-Куликовского, но логика его статьи в двух номерах «Киевской мысли» за 4 и 12 марта 1912 года «Об интеллигенции» практически целиком повторяет логику развития русской интеллигенции по Овсянико-Куликовскому (а кое в чем даже предвосхищает представления современных интеллигентоведов). Но двухтомную «Историю русской общественной мысли» Иванова-Разумника, изданную в том же 1906 году, что и «История русской интеллигенции» Овсянико-Куликовского, Троцкий точно читал, и трактовка интеллигенции в ней ему не нравилась.

«Г. Иванов-Разумник построил, как известно, целую философию истории,— пишет Троцкий.— Русская интеллигенция как несословная, неклассовая, чисто идейная, священным пламенем пламенеющая группа оказывается у него главной пружиной исторического развития; она ведет великую тяжбу с “этическим мещанством”, завоевывает новые духовные миры, которые частично, в розницу, ассимилируются мещанством. Она ни на чем не успокаивается и со странническим посохом в руках идет все дальше и дальше — к мирам иным. И это самодовлеющее шествие интеллигенции и образует русскую историю… по Иванову-Разумнику».

Гораздо отвратительнее, по мнению Троцкого, выглядела трактовка генезиса и роли интеллигенции в сборнике «Вехи»: «Газета, толстый журнал, сборник, речь, комнатный разговор — все пахло веховщиной. Вы могли отмывать руки дегтярным мылом, но запах этот преследовал вас даже ночью». В качестве альтернативы и первой, и второй трактовок русской интеллигенции Троцкий выдвинул свою: «Интеллигенция была национальным щупальцем, продвинутым в европейскую культуру. Государство нуждается в ней и боится ее: сперва дает ей насильственную выучку, а затем держит над ее головой высоко занесенный арапник». Если не брать во внимание не принятую в науке прямолинейность насчет арапника, то именно этот тезис сейчас является одной из основ, на которых стоит современное научное интеллигентоведение.

В остальном же Троцкий в своей венской ипостаси образца 1912 года повторяет, как уже сказано, логику профессора Овсянико-Куликовского (с поправкой на газетный публицистический стиль, разумеется): «Чтобы не пьянствовать и не резаться в карты в сытой и пьяной среде “мертвых душ”, нужен был какой-нибудь большой идейный интерес, который, как магнит, стягивал бы к себе все нравственные силы и держал их в постоянном напряжении… Чтоб жениться не по тятенькину приказу, нужно было стать материалистом и дарвинистом, то есть крепко-накрепко уразуметь, что человек происходит от обезьяны и поэтому тятенька в восходящей лестнице родословия примыкает к обезьяне ближе, чем сын».

«Разными путями и перепутьями — через необузданный индивидуализм, аристократический скептицизм, постельный анархизм, мережковщину и безыдейное сатирическое зубоскальство — все устремились к “культуре”. Всем осточертел старый интеллигентский аскетизм — захотелось чистого белья и ванной комнаты при квартире». Словом, не все было безнадежно с русской интеллигенцией по Троцкому: она, как у профессора Овсянико-Куликовского, успешно пережила пик «самоупоения, самовлюбленности и притязательности» и, «обшарив себя с ног до головы», похоже, наконец пошла на поправку.

Но перестать на уровне инстинкта ощущать занесенный над собой арапник власти и превратиться в свой западный аналог, от которого она с петровских времен ведет свою родословную, стать просто «людьми в стране или обществе, которые хорошо образованны и интересуются культурой, политикой, литературой и т. д.» (определение «интеллигенции» в современном Оксфордском словаре), русской интеллигенции не было дано.

Ренессанс интеллигентоведения

В первые годы советской власти половина авторов сборника «Вехи» была выслана из страны на печально знаменитом «философском пароходе», а самым мягким эпитетом к «интеллигенции» у Ленина было слово «гнилая». Тем не менее для лояльной к новой власти научно-технической и творческой интеллигенции были созданы терпимые бытовые условия. А с середины 1930-х годов «советская интеллигенция» получила официальный статус общественной прослойки, которая вместе с классами рабочих и крестьян составляла социальную общность — советский народ, то есть фактически была введена в рамки той общественной страты, которую в Советском Союзе определяли как «служащих». Возник даже внешний облик советского интеллигента — в шляпе, очках и с портфелем, и типичным упреком в недостойном интеллигенции поведении было сакраментальное: «А еще шляпу надел!»

Так в виде прослойки интеллигенция дожила до конца советской власти, а серьезные научные исследования ее начались только в 1990-е годы, как только идеологический запрет на них исчез. То, что они независимо друг от друга начались в разных научных учреждениях и вузах в разных концах страны, говорит только об одном: такая наука была востребована обществом. К началу нашего века сформировались основные очаги новой науки: исследовательский центр «XX век в судьбах интеллигенции России» при Уральском государственном университете, НИИ интеллигентоведения при Ивановском государственном университете и Центр интеллектуальной истории при Институте всеобщей истории РАН.

Занимались и занимаются интеллигентоведением во многих других российских университетах и институтах. Представление о размахе географии и тематики интеллигентоведческих исследований в нашей стране любой может получить, просмотрев в интернете тезисы докладов на национальных и международных конференциях в НИИ интеллигентоведения ИвГУ. В 2018 году там прошла 29-я по счету такая конференция на тему «Научно-теоретические и методологические основы изучения жизнедеятельности интеллигенции». С 2001 года ежеквартально выходит журнал «Интеллигенция и мир», включенный ВАК в перечень рецензируемых научных изданий.

В начале было слово

Среди множества проблем и направлений интеллигентоведения особенно заметны два. Первое — фиксация исторического момента появления интеллигенции в российском обществе. То, что интеллигенция — сугубо русское явление, считается аксиомой еще с дореволюционных времен, хотя некоторые западные исследователи считают местом ее рождения Царство Польское в составе Российской Империи. Нет оснований отказывать Польше в ее собственной интеллигенции, но в отечественном интеллигентоведении она рассматривается как боковая ветвь российской интеллигенции в расширительном, наднациональном смысле.

В дореволюционных исследованиях сложился устойчивый стереотип: мол, слово «интеллигенция» в современном его понимании ввел в общественный обиход в 1860-х годах писатель Петр Боборыкин в своих журналистских статьях и романах точно так же, как Иван Тургенев в романе «Отцы и дети» ввел понятие нигилизма. Боборыкин, разумеется, не Тургенев, но был популярным журналистом и писателем с довольно скандальной репутацией и даже состоял под тайным надзором полиции, словом, был более чем заметен. К тому же сам Боборыкин не забывал при каждом удобном случае публично напоминать, что именно он «крестный отец» русской интеллигенции.

Слово «интеллигенция» действительно получило распространение в пореформенной России и в 1882 году появилось во втором издании «Толкового словаря живого великорусского языка Владимира Даля» (как «разумная, образованная, умственно развитая часть жителей»), а затем уже перешло в другие языки «как заимствование из русского». Но как показал в 2000 году Сигурд Оттович Шмидт в своей работе «Интеллигенция — слово пушкинского окружения», генезис этого понятия был гораздо сложнее. Полностью исследование профессора Шмидта можно почитать в интернете, оно того стоит, а если коротко, то Боборыкин действительно приложил к этому свое перо, но не только и не столько он ввел это понятие в литературный русский язык.

Впервые слово «интеллигенция» встречается в переписке Жуковского в 1836 году, из чего следует: раз он писал это слово в том контексте, который не дает оснований считать, что оно означает что-то иное, чем «разумная, образованная, умственно развитая» часть общества, то его респонденты это слово знали. Наверняка знал его Пушкин. Правда, в литературном словаре Пушкина его нет, там за «инсургентами» сразу идет «интервенция». Но этого слова нет и в словаре Достоевского, который писал гораздо позже; в письмах Достоевского оно есть, а в его книгах отсутствует напрочь. У Толстого во всех его романах, повестях и рассказах слово «интеллигенция» встречается только один раз — при описании модного аристократического салона Анны Павловны Шерер в начале «Войны и мира», а в его письмах присутствует.

Проще говоря, слово было давно, но литературный язык классиков еще долго выталкивал его из их произведений. Иное дело — Боборыкин, его оно не смущало, когда он писал: «Французики казались очень мизерными по части интеллигенции». Но, как показало исследование 2012 года пензенских интеллигентоведов, если в романах и статьях Боборыкина это слово встречается в 1860-е годы всего несколько раз, то несравненно чаще оно присутствует в журнальных статьях популярного публициста того же времени Ивана Аксакова. По всей видимости, именно его хлесткие статьи в журналах и газетах, которые несколько раз запрещали (и в конце концов даже закрыли издаваемые им газеты «Москва» и потом «Москвич»), способствовали переходу количества в качество: слово «интеллигенция» и производные от него сначала прочно вошли в язык журналистики. Оттуда проникли в разговорный язык и уже в чеховские времена окончательно вошли в литературный язык.

Что же такое интеллигенция?

Это второй главный вопрос интеллигентоведения и второе главное направление исследований в этой науке. Здесь еще с дореволюционных времен идут бурные научные баталии, и за век с лишним ученые не один раз приходили к вроде бы очевидному выводу: общего для всех определения интеллигенции просто не существует. Для историков оно одно, для социологов — другое, для социопсихологов — третье, для политологов — четвертое и так далее. Да и неученому человеку понятно, что существуют минимум два определения интеллигенции: социально-профессиональное (как в Оксфордском словаре, процитированное выше) и нравственно-этическое (ведь даже высокообразованный человек может быть по своей сути хамом, а это значит, что порядочность важнее и выше интеллектуальной составляющей).

Не иначе как от бессилия прийти к общему знаменателю выдвигалась даже идея перехода от парадигмы «Интеллигенция — народ (духовные пастыри и масса)» к модели «Народ и интеллигенция (мастер и подмастерье)». Но подобная эквилибристика понятиями мало что дает, и спектр определений интеллигенции слишком велик, чтобы выбрать одно их них. Последнюю по времени попытку дать интегральное определение интеллигенции предпринял профессор Виталий Тепикин в своих книгах Culture and intelligentsia (2012) и «Кристаллизация интеллигенции» (2015). Оно состоит у профессора Тепикина, как у Моисея, из десяти пунктов.

Это (1) передовые для своего времени нравственные идеалы, чуткость к ближнему, тактичность и мягкость в проявлениях; (2) активная умственная работа и непрерывное самообразование; (3) патриотизм, основанный на вере в свой народ и бескорыстной, неиссякаемой любви к малой и большой Родине; (4) творческая неутомимость всех звеньев интеллигенции (а не только художественной ее части, как многие считают), аскетизм; (5) независимость, стремление к свободе самовыражения и обретение ее самостоятельно; (6) критическое отношение к действующей власти, осуждение любых проявлений несправедливости, антигуманизма, антидемократии; (7) верность своим убеждениям, подсказанным совестью в самых тяжелых условиях, и даже склонность к самоотречению; (8) неоднозначное восприятие действительности, приводящее к политическим колебаниям, а иногда к проявлению консерватизма; (9) обостренное чувство обиды из-за невозможности реализации (реальной или кажущейся), которое иногда приводит к крайней закрытости интеллигента; (10) периодическое непонимание, неприятие друг друга представителями различных групп интеллигенции, а также единого отряда, что вызвано приступами эгоизма и импульсивности (чаще всего свойственными художественной интеллигенции).

Это определение Виталия Тепикина довольно популярно и часто цитируется в социальных сетях, где его пункт №3 (насчет патриотизма) обычно вызывает неприятие у молодых представителей креативного класса. В этом они не оригинальны: более ста лет назад один французский интеллигент по имени Гюстав Лебон, очень не любивший марксизм и пролетарский интернационализм, опубликовал книгу «Психология социализма» (1908), в которой среди прочего писал: «Нашим молодым интеллигентам не мешает серьезно задуматься… При несколько большей сообразительности они наконец поняли бы, что сохранить возможность мирно заниматься собственным “я”, которое им так дорого, они могут только тогда, когда будут немножко меньше презирать свое отечество и гораздо больше уважать армию, единственную его защитницу».

Ася Петухова

Александр Щипков: интеллигенту всегда стыдно, но не за себя, а за других

Какова роль интеллигенции в советской и постсоветской России? Почему она создала свою субкультуру с собственной религией, философией и литературой? Почему интеллигенция всегда говорила о свободе и демократии, но призывала власть к насилию и игнорировала собственный народ? Что случилось с интеллигенцией сегодня, можем ли с полной уверенностью констатировать смерть интеллигентского сословия? На эти темы журналист Елена Жосул беседует с советником председателя Государственной Думы, доктором политических наук Александром Щипковым.

— Александр Владимирович, мы слышим много разговоров о роли интеллигенции в ХХ веке. Что, на ваш взгляд, происходило с интеллигенцией и как она влияла на развитие общества в советское время?

— Тема сложная и болезненная. Можно много рассказать о состоянии интеллигенции до 1917-го и после 1991-го, но советский период действительно особенный. Роль у интеллигенции в это время была двусмысленная.

— Что именно вы под этим подразумеваете?

— Советская власть, как известно, была очень идеологична и интеллигенцию, так сказать, «поддавливала». Интеллигенция находилась в некоторой фронде. Но вместе с тем государство очень нуждалось в ней, она была ему нужна именно такая — фрондирующая. Интеллигенция — это некий декор, химера на идеологическом здании. Без этих химер оно выглядело бы не таким красивым и завершённым. Роман интеллигенции с советской властью был долгим и страстным. Это тема будущих литературных произведений и научных диссертаций.

— Что представляла собой советская интеллигенция?

— Самая важная её черта — мессианизм. Ощущение себя посредником между властью и народом.

— То есть она отделяла себя от народа?

— Разумеется. Она могла ходить в народ, поучать народ, но никогда не чувствовала себя его частью. Интеллигенция всегда мечтала командовать, всегда просила партию дать ей «порулить». Но в этом был определённый блеф. Рулить предполагалось так, чтобы не брать на себя ответственность. Пусть кто-то рулит — какая-то власть, а мы этим рулевым будем управлять как бы со стороны. Это ещё одна черта интеллигенции — работать суфлёром власти. Править, но не царствовать.

— А что произошло с интеллигенцией в 1917 году?

— В 1917 году интеллигенция дорвалась до власти. Рулила коротко, очень неэффективно и очень кроваво. После чего пришли люди с рабфаков, крестьянско-пролетарский призыв… 

Но «интеллигенция и революция» — это тема отдельного разговора, если сейчас углубимся, то увязнем.

— Итак, это прослойка, которая пытается учить сразу и народ, и власть?

— Причём прослойка довольно замкнутая — сообщество «рукопожатных». Интеллигенцию можно назвать особой субкультурой, потому что у неё были собственные ценности, не как у власти и не как у народа. У советской интеллигенции была своя идеология, её выразителем был Андрей Дмитриевич Сахаров. Были свои «евангелисты», их было двое и назывались они братья Стругацкие. Это религия советской интеллигенции — то, что они могли усвоить и что грело их душу. У интеллигенции был свой культовый театр — «Таганка», особо чтимые писатели: Ильф и Петров, Бабель, Рыбаков, Трифонов, Окуджава… Субкультура интеллигентов базировалась на мифологии, которую они сами же создавали. Это неисчерпаемый материал для анализа. Остаётся лишь сожалеть, что об этом почти ничего не написано в строго научном жанре. Написано нечто иное.

— Что же?

— Воспоминания и рассуждения интеллигенции о самой себе. Это очень интересно, но это тоже материал для анализа, а не сам анализ. Мифологию нельзя описать изнутри, это не могут сделать сами её носители. Нужен внешний, сторонний взгляд.

— А сколько существует интеллигентских мифов ?

— Много. Но каталогизация — это дело учёных. Я назову основные. Миф первый — об оппозиционности. Это то, о чём мы уже начинали говорить.

— Оппозиция Его Величества?

— Вот именно. Его Величества, а не его Величеству.

— Но при этом часто говорят, что в идейном отношении интеллигенция ставила себя выше власти. Дескать, мы знаем, как правильно, а вы не знаете.

— Интеллигенция, объявляя себя оппозиционной, в то же время охотно шла на контакт с властью и стремилась заручиться её поддержкой, если не сказать любовью. Дежурила под окнами, чтобы напомнить о своём безразличии, — это был такой французский роман. И власть, которой фрондирующая интеллигенция была нужна, периодически шла ей навстречу — брала в содержанки. Интеллигенция приходила в неописуемый восторг и называла этот период оттепелью.

— Оттепель сменялась временными заморозками…

— Как только внутри властных структур возникало какое-то другое движение, другой вектор — власть отдаляла от себя интеллигенцию. Потом, преследуя новые политические цели, опять немного открывала клапан, добрела. Как правило, это выражалось в раздаче денег. Так и шла эта игра в «оттепель» и «заморозки», с подарками и всем остальным, что следует по жанру…

— Но ведь, говоря об оттепели, всегда напоминают прежде всего о свободах.

— Свобода — одно из сакральных понятий либерализма. Но философами свободы часто как бы «упускается» тот факт, что всякая свобода — это возможности, а любые возможности приобретаются за счёт возможностей кого-то другого. Пирог свободы не бесконечен, это не евангельские семь хлебов, которыми можно накормить всех. Равенство в свободе само по себе не возникнет.

— Все свободны, но некоторые свободнее?

— Именно. Причём намного свободнее. Так возникают привилегии. И хотя понятие «свобода» для интеллигенции священно, на самом деле это эвфемизм.

— Что он означает?

— Помните три священных слова французской революции — «свобода, равенства и братство»? Так вот «равенство и братство» нашей либеральной интеллигенцией забыты намертво. Но «свобода» — это священно. Свобода для себя, а не для остальных, разумеется. В российских условиях «свобода» интеллигенции — это право единолично влиять на власть. Отсюда возникло выражение «активная часть общества». То есть такая часть, которая сама себя наделяет правом делать выбор за других. Это уже не просто привилегия. Это нечто крайне далёкое от демократии.

— Как можно назвать это качество?

— Очень просто: это авторитаризм. Один из любимых интеллигенцией бардов Александр Галич писал: «Не бойся сумы, не бойся тюрьмы, не бойся ни хлада, ни глада — а бойся единственно только того, кто скажет: «Я знаю, как надо». Интеллигенция знала эти строчки наизусть, но только тем и занималась, что говорила: «Я знаю, как надо». И народу, и власти. Это очень узнаваемая её черта: быть выше собственной проповеди, выше любых принципов. Отсюда и своеобразная интеллигентская культура ритуального стыда, когда стыдно бывает за кого-то, но только не за себя. Достоевский называл это «воплощённой укоризною».       

— Что же стало с интеллигенцией после перестройки?

— В то время некоторая часть интеллигенции получила доступ к медиаиндустрии, в официальное публичное пространство. Но именно часть — небольшая и статусная. А подавляющее большинство советских интеллигентов было просто выброшено за борт: их стали называть «бюджетниками». Так интеллигенция предала идею сословной солидарности. Любимая их песня «Возьмёмся за руки, друзья!» лилась отовсюду, но когда дошло до дела, эти руки были очень быстро убраны. Меньшая часть сословия получила свой кусок от пирога приватизации вместе с бывшей партноменклатурой. 

Получила «свободу», а собратьев по субкультуре оставила в беде, вытерла о них ноги. Я уже не говорю о ситуации начала 1990-х годов…

— Что вы имеете в виду?

— Знаменитое позорное «Письмо 42-х». Сегодня об этом не любят вспоминать. Это коллективное письмо было написано в 1993-м и адресовано власти. В нём «сливки» русской интеллигенции призывали уничтожить людей, которые исповедуют чуждую им идеологию. Они призвали пролить кровь. Письмо было подписано очень известными людьми: Ахмадулиной, Лихачёвым, Рождественским, Окуджавой, Астафьевым и многими другими — всего 42 человека. Половина из них графоманы, а половина действительно чрезвычайно талантливые люди. И вот эти графоманы и талантливые люди собрались вместе призвать: убейте их! Чем это мировоззрение лучше мировоззрения запрещённого в России ИГИЛ? Принцип тот же.

— Как они реагируют сейчас на ваши выводы?

— Кто-то «прозрел», но большинство нет. «Ужас, что говорит Щипков!» — повторяют они сейчас. Но факты вещь упрямая. Власть их тогда услышала. Они в очередной раз порулили — «показали, как надо». И кровь пролилась. Для меня в 1993 году интеллигенция умерла.

— Сословие умерло, можно ставить памятник?

— Вы опоздали… Он уже существует. В нулевых они умудрились сами себе поставить в Москве памятник возле центра А.Д. Сахарова — Пегаса, парящего над какими-то шипами. Памятник интеллигенции.

— Какие ещё мифы, помимо оппозиционности, вы имели в виду?

— Ещё один миф — о просветительстве. Интеллигенция ощущала себя просветителями в отсталой азиатской стране, наместниками цивилизации. Как англичане в Индии. И естественно, народу это не нравилось. Люди нуждаются в просвещении с любовью, а не с презрением и похлопыванием по щёчкам. Эта фальшь чувствуется, обмануть невозможно. Поэтому их субкультура ещё больше «закуклилась» в себе, ощетинилась, но продолжала выполнять некие «посреднические функции» между властью и народом, Западом и Россией. Хотя никто, повторю, не поручал им этим заниматься.

— То есть просвещение проводилось ошибочными методами?

— Дело не только в методах. Чтобы просвещать, нужно какое-то основание. А чем занимались наши русские интеллигенты ещё со времён П.Я. Чаадаева? Они брали идеи западных интеллектуалов, переводили их, перерисовывали, перетолковывали и пересказывали. Это был интеллектуальный секонд-хенд, вторичность. Там брали и тут перепродавали. Если интеллигенты претендует на статус интеллектуалов, они должны выдавать оригинальную продукцию, должны творить, создавать своё. Но этого не происходило. 

Отсюда и известное понятие «образованщина», которым их наградил Солженицын.

— Разве не было людей, которые всё же выдавали оригинальную интеллектуальную продукцию?

— Конечно, были. Иначе Россия в XX веке просто бы не выстояла. Но эти люди, с моей точки зрения, не были никакими интеллигентами. Они просто были русскими интеллектуалами, которые делали работу, а не занимались бесконечной фарцовкой, перепродажей идей. Коммунистическая идея — это перепродажа западной мысли, либеральная идея в 1990-е годы — перепродажа, сейчас идея модернизации и «догоняющего развития» — перепродажа, идея инноваций вместо научного прогресса — снова перепродажа. Весь дискурс вторичен.

— Препарируя феномен интеллигенции, что вы скажете о взаимоотношениях между ней и Церковью?

— Советская власть не позволяла людям с высшим образованием становиться священниками. Ректор Ленинградских духовных школ епископ Выборгский Кирилл, нынешний Святейший Патриарх, с невероятным трудом принимал в семинарию моих друзей с высшим гуманитарным образованием. Он продавливал их зачисление в семинарию сквозь запреты уполномоченного по делам религий, который был сотрудником Обкома коммунистической партии. Это было чрезвычайно сложно и рискованно. Но он понимал, что Церкви нужны интеллектуалы.

Однако тема «Церковь и интеллигенция» это совсем о другом — о столкновении интеллигенции и Церкви. О менторском отношении интеллигентского сословия к православию, византийскому наследию, соборности. О соотношении религиозности и идеологии. Сегодня происходит борьба между секуляристским сознанием интеллигента и его тягой к воцерковлению. Когда побеждает первое — появляется «богословие майдана», еретическое учение о том, что политическая деятельность одухотворяет веру. Когда побеждает второе — человек воцерковляется и из интеллигента превращается в христианина.

— В этом довольно непросто разобраться, слишком много парадоксального в ваших словах.

— Разберёмся с божьей помощью. Уже выросло молодое поколение русских интеллектуалов, имена которых зазвучат через пять-десять лет. Им пока что перекрыты пути в «ваковские» журналы, в академическую среду. Но они создадут свои журналы и напишут свои монографии. Их мысль свободна как от либеральных, так и от коммунистических шаблонов. Они никуда не уехали и, судя по всему, всерьёз собираются укреплять Россию.

«Интеллигенция» и «интеллектуалы» (историографические, социально-философские и общетеоретические аспекты понятий) // Общественные науки и со-временность. 2016. № 2. С. 108-120.

112

участие в общекультурном прогрессе, ни просто моральное поведение или художест-

венная способность”, но как особую “функцию личности” [Лосев 1989, c. 214].

После подобных утверждений становится ясно, что продолжать историографиче-

ский обзор не имеет смысла, ибо все гуманистические утверждения о “культурно-про-

светительской” миссии интеллигенции (см., например, [Смоляков 1986, c. 41; Левада

1989, c. 128; Севастьянов 1995, c. 135; Меметов, Данилов 1996, c. 9; Гуркина 1998])

или робкие попытки компромиссной точки зрения с элементами незавершенной поле-

мики по принципу “с одной стороны – с другой стороны” меркнут перед вышеизло-

женной позицией, обладающей реальным верховенством. Так, известный итальянский

аристократ, барон Ю. Эвола писал, подчеркивая духовную автаркию, проистекающую

исключительно из внутренней сущности, открытой к восприятию истины: “Я почти

ничем не обязан ни среде, ни образованию, ни моей семье. В значительной степени

я воспитывался на отрицании преобладающей на Западе традиции – католицизма, на

отрицании актуальной цивилизации, этого материалистического и демократического

современного мира, на отрицании общей культуры и расхожего образа мышления того

народа, к которому я принадлежал, т.е. итальянцев, и на отрицании семейной среды.

Если все это и повлияло на меня, так только в негативном смысле: все это вызывало у

меня глубочайший внутренний протест” (цит. по [Юдин 2014, c. 114]).

Однако в силу укорененности прогрессистской идеологии, разделяющейся боль-

шинством представителей научного сообщества как “естественная” и единственная

мировоззренческая призма, все попытки провести размежевание между понятиями

“интеллектуал” и “интеллигент” оказались если не совсем бесплодными, то, по край-

ней мере, аморфными, поскольку находили препятствия в конвенциональным путем

насаждаемом ложном консерватизме. Он проявлялся и продолжает проявляться в

настойчивом воспроизводстве всем привычного “интеллигентоведческого дискурса”,

приведшего его сторонников в тупик, который можно обозначить познавательной эн-

тропией, вызванной историцизмом мышления [Юдин, Бандурин 2012, c. 32–36] и

принявший угрожающие масштабы по своим последствиям.

Интеллигент/интеллигенция продолжают рассматриваться, во-первых, в широком

утилитарном, функционально-прикладном смысле как образ жизни, связанный с раз-

новидностью трудовой деятельности, как интеллектуальное ремесло-специализация.

Во-вторых, как “генетически” национальная, отечественная социальная группа, выде-

ляемая по критерию служения народу, нации, Отечеству, что удобно позволяет лега-

лизовывать любые, даже патологические формы и модусы бытия, представляемые как

“национально-исторические задачи”. В-третьих, как группа, призванная выступать

гражданско-патриотическим авангардом – посредником между властью и указанными

общностями.

В условиях динамично меняющейся действительности в современных СМИ даже

появилось понятие “новая интеллигенция”. В ее состав включают широкие слои насе-

ления, независимо от социально-интеллектуального происхождения: тех, кто готовы

проявить политическую активность, продемонстрировать действия и эмоционально

выплескиваемую оппозиционность на практике – “выйти на площадь”. В нее, таким

образом, вошли и рабочий от станка, и офисный клерк, и работник торговли, объ-

единяемые по признаку “кому не наплевать” на то, что происходит в стране, мире,

регионе. Это презентуется как прогрессивная способность, которой был лишен “ста-

рый”, “безвольный” интеллигент. “Новая интеллигенция – это практики. Они начи-

нают создавать вокруг себя пригодную среду обитания – сначала для себя, потом для

своих детей. Постепенно в эту среду вовлекаются друзья… разные незнакомые люди.

Начинается социальное перемешивание” [Золотарев 2013, c. 65].

Двусмыслен и размыт и термин “интеллектуал”, для которого социологический

подход выступает родственным, соответствующим этимологическому происхожде-

нию. Интеллектуал, и не без основания, ассоциируется с исключительной степенью

развития, превосходства, но внутри какой-либо социальной группы, класса, поэтому

интеллектуалы встречаются среди и пролетариев, и крестьянства, и общественных

Определение интеллигенции от Merriam-Webster

ин · тел · ли · гент · зия

| \ in-ˌte-lə-ˈjen (t) -sē-ə

, -ˈGen (t) —

\

: интеллектуалов, составляющих творческий, социальный или политический авангард или элиту

Что это было и что есть в «Скажи изиум!» Аксенова! на JSTOR

Il serait très difficile de mettre deux Individual d’accord sur la réponse a la question: «Qu’est-ce que l’intelligentsia russe?» La raison en est probablement que, à des époques différentes, le rôle de l’intelligentsia et son image dans la société ont changé, эмоциональным chaque niveau de l’intelligentsia et faisant de ce groupe hétérogène un groupe qui «n’est plus ce qu «il était». Этот этюд содержит первоначальный элемент с характерными чертами интеллигенции, после чего исследуй, что не отражено в романе Василия Павловича Аксенова Скажи изиум! Il y sera fait l’analyse de la Relations Entre l’intelligentsia et le KGB, ainsi que celle des specialités de la langue d’Aksenov et son влияние на эти отношения В этой статье сравниваются особенности начальных характеристик и современников интеллигенции. L’œuvre d’Aksenov, écrite en 1983, suit l’évolution des changements qui se sont opérés au sein de l’intelligentsia du début des années 60 à la veille de la Perestroïka, faisant un portrait frappant des valeurs de ce groupe et de celles de la société de l’époque.Ce roman montre que l’intelligentsia приспосабливает работу сына к окружающей среде. Les changements qui en résultent peuvent cependant se révéler si puissants qu’ils sont capables, à leur tour, de modifier l’environnement. Le roman d’Aksenov est un remarquable ouvrage littéraire qui offre des base for comprendre les événements sociaux et politicaux de l’ex-URSS à la fin des années 80, debut des années 90.

Canadian Slavonic Papers / Revue canadienne des slavistes (CSP) была основана в 1956 году.В 1967 году он стал выходить дважды в год, а в 1968 году стал ежеквартально.

Журнал является официальным изданием Канадской ассоциации славистов (CAS). CSP — это рецензируемый мультидисциплинарный журнал, публикующий оригинальные исследования на английском и французском языках по Центральной и Восточной Европе. Он привлекает читателей со всего мира и ученых из различных дисциплин: язык и лингвистика, литература, история, политология, социология, экономика, антропология, география, фольклор и искусство.Журнал особенно силен в славянском языкознании; Русская литература и история; Украинская литература и история; Польская и балканская история и культура. Статьи хорошо сбалансированы между темами современности, раннего модерна и средневековья. Специальные тематические выпуски (или разделы) выходят регулярно и проходят сложную рецензию журнала.

Основываясь на двухвековом опыте, Taylor & Francis за последние два десятилетия быстро выросла и стала ведущим международным академическим издателем. Группа издает более 800 журналов и более 1800 новых книг каждый год, охватывающих широкий спектр предметных областей и включая журнальные оттиски Routledge, Carfax, Spon Press, Psychology Press, Martin Dunitz и Taylor & Francis. Тейлор и Фрэнсис полностью привержены на публикацию и распространение научной информации высочайшего качества, и сегодня это остается основной задачей.

Интеллигенция как либеральная концепция в советской истории, 1945–1991

• Владислав Зубок

Глава

Первый онлайн: 23 мая 2019

Часть
Философия и политика — критические исследования
серия книг (PPCE, том 8)

Abstract

В советской истории не было либерализма как последовательного политического и интеллектуального движения; он был разрушен русской революцией и большевистским террором.Во время холодной войны множество западных наблюдателей искали «либералов» в советском обществе. Вместо этого они обнаружили интеллигенцию, которая оставалась — в период после смерти Сталина — удивительно стойким коллективным субъектом, олицетворяющим реальные и воображаемые либеральные, а также социалистические качества. В этой главе исследуются эти основные качества, а также структуры советской жизни и опыта, которые поддерживали их. Основная миссия интеллигенции заключалась в том, чтобы превзойти государство и общество, созданные при Иосифе Сталине, чтобы создать «социализм с человеческим лицом», основанный на интеллектуальных и культурных свободах, но без капитализма.В 1968 году эта концепция была разбита советским вторжением в Чехословакию. Спустя два десятилетия он снова проявился в горбачевской перестройке. В главе утверждается, что устремления интеллигенции помогли реформам Горбачева принять демократический и либеральный характер и, возможно, даже заблокировали авторитарную альтернативу. В то же время убеждения и выбор советской интеллигенции способствовали быстрому краху советской экономической системы и государства. И интеллигенция, и ее «либерализм» погибли под завалами.

Ключевые слова

Советская интеллигенция Либерализм Социализм Горбачев Распад СССР

Это предварительный просмотр содержания подписки,

войдите в систему

, чтобы проверить доступ.

Информация об авторских правах

© Springer Nature Switzerland AG 2019

Авторы и аффилированные лица

1. 1. Лондонская школа экономики и политических наук, Лондон, Великобритания,

Intelligentsia Elegy: американские интеллектуалы не согласны с принципами демократии.

Русский язык имеет богатые литературные традиции. Горстка русских слов проникла в английский agitprop , apparatchik , commissar , gulag , Kalashnikov , nomenklatura , pogrom, samizdat, vodka, и теперь kompromat . Но хотя русский язык выразителен, он в основном заемщик, а не заимодавец слов. Слово интеллигенция впервые появилось на английском языке в 1918 году, вскоре после революции в России.После этого он стал популярным. Чего не хватало в концептуальном инвентаре Запада в 1918 году, что нам пришлось импортировать иностранное слово из революционной России?

Интеллигенция, очень русская концепция, трудно определить с точностью. Россия всегда была кастовым обществом, а интеллигенция представляла собой особую касту, состоящую из образованных людей, не подпадающих ни под одну из традиционных категорий: духовенство, дворянство, крестьяне, купцы или городской средний класс. Но демаркационная линия для членства никогда не была четкой.Когда я был ребенком в Советском Союзе, я думал, что это хорошие евреи, которые читают книги, носят очки, заправляют рубашки и не глотают суп. В кругу моих родителей это были в основном инженеры и ученые, немного музыкантов и врачей. Ни одна из них не имела формального отношения к академическим общественным или гуманитарным наукам, поскольку в СССР эти области были политическими минными полями, с которыми порядочным людям было трудно договориться. Но большинство из них, казалось, баловались стихами или драматургами, и все могли цитировать большие отрывки из Евгения Онегина по памяти.

Понятие интеллигенция было легче определить отрицательно. Все, кто был связан с органами государственной власти — правительственные чиновники, правоохранительные органы, военные — выходили далеко за рамки. Членство в партии было дисквалификацией. Более чем случайный интерес к спорту, хотя сам по себе не дисквалифицирующий, вызывал серьезные подозрения. В конечном итоге членство сводилось к самоопределению, определенному набору узнаваемых манер, оборотов фраз и привычек ума. Это была эстетическая поза.« Интеллигентность» »- качество принадлежности к интеллигенции — означало все, что воспринималось как противоположность отсталости, глупости, алкоголизма, ненормативной лексики, невежества и грязи провинциальной русской жизни. Если зайти слишком далеко, это могло стать своего рода культом: благочестивое, атеистическое благочестие.

В качестве метафизического идеала интеллигентности , представьте себе профессора филологии Венского университета на рубеже прошлого века, расположившегося в своей библиотеке с бренди, пенсне и томом Пруста . , после вечера в филармонии, где он наблюдал, как Густав Малер дирижирует Бетховеном.Эта фантазия античной среднеевропейской аристократии контрастировала с убогой и чахлой советской действительностью. Десятилетия постоянной пропаганды неизбежно оставили свой след во всех, кроме самых сильных умов. Отрезанная от внешнего мира и нормальных культурных, интеллектуальных и художественных влияний, вкусы советской интеллигенции застыли где-то около 1937 года. Ее члены находили спасение в своих книжных собраниях, которые всегда были почти идентичными, состоящими из одного и того же многотома издания русских и европейских классиков девятнадцатого века, некоторых модернистов и соцреалистов двадцатого века, а также сборники зарубежной экзотики, такие как Лион Фейхтвангер, Марк Твен, Джон Дос Пассос, Джек Лондон, О. Генри, Эрнест Хемингуэй и еще несколько человек с Запада официально одобрили. Особенно любили Антона Чехова. Врач по темпераменту и образованию ( самых умных из профессий), его пьесы и рассказы не имели заметной политики и больше всего характеризовались сочувствием и заботой о человеческой порядочности.

В моей семье « интеллигентность» всегда воспринималась в положительном свете, до абсурдной степени, что обычные повседневные дела — держать вилку, расчесывать волосы, выбирать брюки — стали ее выражением.Но не обошлось и без критиков. Наиболее разрушительную критику русской интеллигенции высказал Александр Солженицын в эссе 1974 года под названием « Educationdom (Образованщина) ». Солженицын проследил истоки большевистской революции и ее катастрофические последствия до пороков старой интеллигенции, которые включали «сектантское, искусственное дистанцирование от национальной жизни», непригодность для практической работы, одержимость эгалитарной социальной справедливостью, которая «парализует любовь. интереса к истине »и« трансовое неадекватное чувство реальности.Были и другие, более темные пороки: «фанатизм, глухой к голосу повседневной жизни»; гипнотическая вера в собственную идеологию и нетерпимость к любой другой; и принятие «ненависти как страстного этического импульса». Еще хуже для Солженицына был пылкий отказ интеллигенции от христианства, замененный верой в научный прогресс и идолопоклонством, поклоняющимся человечеству. Этот атеизм был всеобъемлющим и некритичным в своей вере в то, что наука способна решить все религиозные вопросы окончательно и всесторонне.По мнению Солженицына, интеллигенция поддалась искушению Великого инквизитора Достоевского — пусть правда гниет, если люди от этого более счастливы.

В советской интеллигенции своего времени Солженицын видел лишь духовно истощенную тень своего дореволюционного предшественника — подорванную советским государством и лишенную немногих добродетелей, которыми обладал старый класс. Для русского интеллигентного старого типа личные интересы были безоговорочно и самоотверженно подчинены общественным причинам. Если раньше представители интеллигенции стремились отдаться всеобъемлющему мировоззрению, то теперь ими властвовал только усталый цинизм. Там, где раньше интеллигенция испытывала чувство долга перед и покаяния перед «народом», теперь есть только ощущение, что это люди, которые были виновны и упорно отказывался раскаяться. Советская интеллигенция не чувствовала сочувствия или связи со своей собственной историей и не обладала принципами, которые существенно отличались бы от принципов, применяемых на практике советским режимом.«Старая интеллигенция действительно противостояла государству вплоть до открытой войны, и вот как все обернулось», — говорит Солженицын. Современная интеллигенция, напротив, продалась государству за несколько крохотных привилегий. Главный ее недостаток, по мнению Солженицына, — моральная трусость. Более того, он сам был соучастником преступлений режима и его системы лжи.

Если некоторые из критических замечаний Солженицына кажутся американским консерваторам знакомыми, это может быть связано с тем, что качества, в которых он отчаялся, присущи образованной элите во всем мире. А может быть, потому, что наша американская интеллигенция за последнее столетие русифицировалась. Вы можете подумать, что свободное общество в полной мере проявит достоинства интеллигенции. Однако каким-то образом наша собственная интеллигенция, лишенная серьезной потребности в моральном мужестве, сумела сконцентрировать в себе худшие стороны своих русских собратьев: ханжество без жертв; одержимость эгалитарной социальной справедливостью, которая «парализует любовь к истине и интерес к ней»; ненависть к своей собственной истории и смешение этой ненависти со «страстным этическим порывом»; преувеличенное чувство собственных прав и возможностей; презрение к взглядам простых людей; явно фальшивая, претенциозная поза действия только на основе неоспоримых фактов и бескорыстного принципа.Если в случае с Советским Союзом мы видим рабскую интеллигенцию, защищающуюся от всемогущего тоталитарного полицейского государства, то в Соединенных Штатах мы видим другую динамику: могущественная, самоуверенная интеллигенция все больше и больше расходится с принципами работы демократии.

Недавно я обменялся шутками на Facebook с другом, который преподает в известном южном университете:

Друг: Обама не знал, как работать с Конгрессом. Но он был вдумчивым, сдержанным президентом и помешанным на политике.Он просто не знал, как (или не хотел) играть в игры, необходимые для достижения цели.

Я: Да, из него получился бы прекрасный император.

Друг: Сначала я подумал, что вы саркастичны, но на самом деле вы, вероятно, правы. Скорее всего, он был бы порядочным доброжелательным диктатором.

Если бы только Америка могла быть коммунистическим Китаем хотя бы на один день, сетовал обозреватель New York Times Томас Фридман. Если бы только нами могла править всемогущая хунта профессоров Гарварда.Или пленарным комитетом из девяти видных юристов.

Конечно, взаимная антипатия между интеллектуалами и демократией восходит, по крайней мере, к классической древности, когда афинское собрание предало Сократа суду за развращение молодежи. Афинская интеллигенция сопротивлялась. Когда Платон создал свой план идеальной республики, она больше походила на авторитарную Спарту, чем на демократические Афины.

Соединенные Штаты не могли не вступить в противоречие со своим интеллектуальным классом.В отличие от царской России с ее жесткой системой каст и рангов, Соединенные Штаты с самого начала были эгалитарной республикой без местной интеллигенции. В девятнадцатом веке Токвиль обнаружил, что «классов не существует. . . в Америке, где вкус к интеллектуальным удовольствиям передается наследственным богатством и досугом, и где труды интеллекта почитаются ». Токвиль понимал интеллигенцию по-французски и отождествлял ее с аристократией.Но американцы были деятелями, а не наблюдателями пупка. Им не хватало «вкуса к интеллектуальным удовольствиям», но они обладали огромным аппетитом к приобретению практических знаний.

Более века после Токвиля интеллектуалы оставались на задворках американского общества. Американские элиты были промышленными и финансовыми, и грубая и бурная культура страны отражала их вкусы и предпочтения. Но перемены были неизбежны. Новые университеты — особенно Джона Хопкинса и Чикагский университет — основывались по германскому образцу.Это были не общественные клубы отпрысков железнодорожных баронов и банковских магнатов, а фабрики чистых знаний. Затем, в 1930-х и 1940-х годах, интеллигенция получила огромный толчок от притока большого числа беженцев из нацистской Европы, в том числе венских филологов, любивших Пруста и Малера. Но только после Второй мировой войны американская интеллигенция действительно вступила в свои права. Экономические изменения делают возможной все более высокую отдачу от инвестиций в университетское образование.Закон о военнослужащих представил миру профессиональных интеллектуалов все большее число американцев. А с созданием Службы образовательного тестирования академическая элита создала высокоэффективный механизм для сортировки американцев по интеллектуальным способностям и направления их через систему приема в университеты по различным социальным слоям.

Более 70 лет такой социальной сортировки дали нам самобытную, замкнутую и мощную интеллектуальную элиту, сформированную предрассудками, тревогами и аффектациями преподавательского зала; отделены от остальных все большей социальной, экономической и культурной дистанцией; и превращаясь в самовоспроизводящуюся касту. Эта правящая интеллигенция — или «образование», если воспользоваться едкой формулировкой Солженицына — все больше и больше напоминает правящую аристократию времен Токвиля:

В аристократическом народе, среди которого культивируется литература, я полагаю, что интеллектуальные занятия, так же как и дела правительства, сосредоточены в правящем классе. Литературная и политическая карьера почти полностью ограничивается этим классом или ближайшими к нему по рангу. Этих помещений хватает на ключ ко всему остальному.

Американскую интеллигенцию по-прежнему трудно определить. Хорошим рабочим определением может быть класс образованных людей, которые, как Белая королева Льюиса Кэрролла, способны поверить в шесть невозможных вещей перед завтраком. Здесь, в произвольном порядке, стоит целый день: колледжи — рассадники культуры изнасилования; На Кубе прекрасное здравоохранение; New York Times не имеет предвзятого отношения; Исламофобия — это многозначительное слово; бедность порождает преступность; бедность вызывает терроризм; глобальное потепление вызывает терроризм; гендер — это социальная конструкция; капитализм вызывает расизм; расизм вызывает преступление; расизм вызывает бедность; Океания всегда вела войну с Остазией; и так далее.

По крайней мере, в советском случае соучастие в душераздирающей системе официальной лжи было принуждено штыком. Вызывает беспокойство то, что в нашей интеллигенции эти убеждения навязываются самому себе.

Избрание Барака Обамы было исключительным триумфом этого класса. Его избрание было отмечено важной вехой в расовых отношениях, которые оно представляло. Но среди интеллигенции этот восторг значительно усилился оттого, что он был одним из нас. Его неминуемая канонизация в качестве светского святого лучше всего понять в контексте прихода интеллигенции на вершину американской политической власти.

Обама был лишь вторым профессиональным интеллектуалом, избранным президентом, первым был Вудро Вильсон. Вероятно, не случайно, что эти два президента были наименее демократичными по темпераменту. В отличие от Уилсона, который преподавал греческую и римскую историю и написал очень влиятельный фолиант о Конституции, критикующий Основание, Обама был малоизвестным преподавателем юридического факультета Чикагского университета, работавшим по совместительству, не создавшим оригинальных научных работ. Я изучал право в Чикаго, в то время как Обама преподавал там, но мне никогда не приходило в голову пойти с ним на занятия.Ему удалось написать две книги о себе, и он, несомненно, был талантлив в стимулировании эрогенных зон интеллигенции, что побудило Гаррисона Кейлора упасть в обморок от NPR A Prairie Home Companion о том, как чудесно, что наконец-то у нас появился наш первый президент, который был « настоящий писатель. » (Связаться с Авраамом Линкольном для получения комментариев не удалось.)

Чтобы ничего не отнимать у Обамы — он стал бы вполне адекватным доцентом политологии в Университете Северного Иллинойса, если бы развил самодисциплину к академической работе.Но реакция на него интеллигенции — общественной интеллигенции, суб-интеллигенции, псевдо-интеллигенции и люмпен-интеллигенции — была смущающе самопародийной.

«Если и есть надежда, — писал Уинстон Смит в книге« 1984 », — то она в пролях». Джордж Оруэлл, который вложил эту мысль в голову Уинстона, был одним из самых антиинтеллектуальных интеллектуалов, но я сомневаюсь, что он хотел, чтобы мы серьезно отнеслись к надежде Уинстона. Я, например, не знаю. Но нам, безусловно, есть за что благодарить пролов за панику среди интеллигенции 2016 года.Крестьяне схватились за вилы, неблагодарно отвернулись от интеллектуализма Обамы и заменили его «трибуном простаков и отверженных», как Виктор Дэвис Хэнсон назвал Дональда Трампа. Чтобы понять, насколько это раздражает интеллигенцию, прочтите любую колонку Garrison Keillor с 9 ноября 2016 года.

Е.М. Обломов — адвокат, практикующий международное право в Вашингтоне, округ Колумбия.

Фото Антона Чехова и семьи Keystone / Getty Images

Городской журнал — это издание Манхэттенского института политических исследований (MI), ведущего аналитического центра свободного рынка.Вы заинтересованы в поддержке журнала? Как некоммерческая организация согласно 501 (c) (3), пожертвования в поддержку MI и City Journal полностью не облагаются налогом в соответствии с законом (EIN # 13-2912529). ПОДДЕРЖИВАТЬ

Статья об интеллигенции по The Free Dictionary

социальный слой, состоящий из людей, профессионально занимающихся умственным трудом, прежде всего сложным и творческим, а также развитием и распространением культуры. Введен писателем П.Д.Боборыкина в 1860-е годы термин «интеллигенция» перешел с русского на другие языки. Сначала этот термин относился к образованным людям в целом, и даже сегодня он часто используется в этом значении. По словам Ленина, слово «интеллигенция» включает «в целом всех образованных людей, представителей свободных профессий, умственных работников, как их называют англичане, в отличие от работников физического труда» (Poln. Sobr. Soch . , 5 изд., Т. 8, с. 309, примечание). Различные группы интеллигенции принадлежат к разным социальным классам, интересы которых обслуживаются, интерпретируются и выражаются интеллигенцией в идеологической, политической и теоретической форме.

По мере развития интеллигенции, ее социальная и политическая неоднородность становилась все более заметной. Предпосылкой возникновения начальных форм интеллигенции было отделение умственного труда от физического. Помимо подавляющего большинства людей, занятых исключительно физическим трудом, возникли социальные группы, освобожденные от непосредственно производительного труда. Новые группы руководили общественными делами, включая управление правительством, юриспруденцией и экономикой, или работали в области искусства и науки.Эксплуататорские классы установили для себя монополию на умственный труд. Однако это не была абсолютная монополия.

Самой ранней группой интеллигенции была каста священников. В средние века место языческих священников занял христианское духовенство, представители элиты которого принадлежали к сословию феодалов. Некоторые врачи, учителя, художники и другие представители интеллигенции изначально были крепостными, рабами или представителями низших слоев свободных людей.В средние века роль интеллигенции угнетенных классов играли странствующие ученые, рассказчики, учителя и актеры, а также знатоки Священного Писания — простые люди, которые иногда придерживались взглядов, радикально противоположных государству. В древности и в средние века интеллектуальный труд считался привилегией имущих классов. Однако уже тогда появилась служебная интеллигенция, в том числе философы, врачи, алхимики, поэты и художники, которые зарабатывали на жизнь продажей своих услуг знати.В Китае служебная интеллигенция — образованные чиновники — пользовалась наивысшим социальным престижем, а в Европе, по мере развития централизованных государств, интеллектуальные слуги монархов занимали высокие государственные должности.

Научная, литературная и художественная интеллигенция и, в меньшей степени, инженерно-техническая интеллигенция претерпели значительное развитие в период Возрождения, когда и интеллигенция, и культура в целом стали заметно светскими.Интеллигенция все чаще привлекалась из низших классов: например, Леонардо да Винчи был сыном нотариуса, а Шекспир, Спиноза, Рембрандт и Бенвенуто Челлини происходили из семей ремесленников или купцов. Работа интеллигенции эпохи Возрождения была по большей части антифеодальной и гуманистической. Ряд интеллектуалов, таких как Коперник, Галилей, Джордано Бруно и Рабле, пытались выйти за рамки спекулятивной схоластической культуры. И. Кампанелла, Дж. Хус, Т.Мюнцер был среди тех, кто стал идеологами эксплуатируемых низов, а писатели, мыслители и философы, такие как Лютер, Эразм Роттердамский, Кальвин, а позднее Вольтер и Руссо, заложили идеологическую основу Реформации и буржуазной революции.

Фактически история интеллигенции начинается с утверждения капитализма. С ускоренным развитием производительных сил потребность в умственных работниках росла, как и их количество. Тем не менее, даже в наиболее развитых странах в начале ХХ века доля интеллигенции среди экономически активного населения не превышала нескольких процентов (4 процента в США в 1900 году).Юристы, учителя и врачи составляли в тот период самые большие отряды интеллигенции.

Однако рост механизированной промышленности создал спрос на инженеров, механиков и техников, положив конец преобладанию гуманитарных наук среди интеллигенции. Представители инженерно-технической интеллигенции, прямо или косвенно участвующие в товарном производстве, принадлежат к группе, которую Маркс характеризует как «коллективных рабочих» (К. MarxandF.Энгельс, Соч ., 2 изд., Т. 23, с. 431, 516–17; т. 26, часть 1, с. 138, 421–22). Однако Маркс также обратил внимание на особое положение инженеров и техников, которое дает им право руководить производственными рабочими. Та часть интеллигенции, которая работает в государственно-административном аппарате, прямо или косвенно выполняет функции репрессий и притеснений трудящихся. Двойственность социального положения интеллигенции отмечена и Лениным, указавшим, что интеллигенция «частично принадлежит к буржуазии своими связями, взглядами и т. Д., и отчасти наемным рабочим, поскольку капитализм все больше лишает интеллектуала его независимого положения, превращает его в наемного рабочего и угрожает снизить его уровень жизни » (Poln. sobr. soch ., 5th ed., vol. 4, p. стр.209).

В период домонополистического капитализма значительная часть интеллигенции поднялась в ряды буржуазии, в том числе крупной буржуазии. Поскольку спрос на услуги специалистов намного превышал ограниченное предложение, интеллигенция имела возможность получать значительную плату от капиталистов, а также другие социальные и экономические блага.В то же время ряды интеллигенции пополнялись людьми из привилегированных слоев общества (например, интеллигенция дворянского происхождения в Западной Европе, России, Польше). В целом, тенденция к пролетаризации интеллигенции на начальных этапах капитализма была позже преодолена тенденцией интеллигенции превратиться в буржуазию.

Хотя даже в ранний период капитализма большая часть интеллигенции работала за заработную плату, значительное количество ее членов были независимыми предпринимателями (например, 37.9 процентов интеллигенции США в 1870 г.). Большинство юристов и врачей были независимыми предпринимателями. Это явление породило словосочетание «свободные профессии», которое и сегодня буржуазными социологами и статистиками часто применяется ко всей интеллигенции. На практике большая часть интеллигенции в период раннего капитализма принадлежала к промежуточным социальным слоям (sloi) . (Сравните термин prosloika [промежуточный слой], прочно вошедший в марксистскую литературу.)

Ряд факторов объясняют, почему большая часть интеллигенции придерживается буржуазных или мелкобуржуазных взглядов на мир: близость инженерно-технической интеллигенции к предпринимателям, слабость их контактов с производственными рабочими и их склонность к изолированной работе, а также уровень доходов большинства представителей интеллигенции, который значительно выше, чем у рабочей массы, и буржуазный образ жизни большей части интеллигенции. Сознание себя «элитой» стало заметно среди интеллигенции в раннекапиталистический период и подкреплялось фактической монополией интеллигенции на умственный труд и трудностью вступления в ее ряды.В то же время из интеллигенции появились революционно-демократические элементы, которые преодолели свою буржуазную идеологию и отстояли интересы рабочих. Понимая объективные закономерности общественного развития, наиболее передовые представители интеллигенции выработали сознательно социалистическую точку зрения и представили ее рабочему классу. Такого курса придерживались Маркс, Энгельс, Ленин и многие другие деятели рабочего и социалистического движения. Ученые, изобретатели, писатели и художники капиталистической эпохи внесли огромный вклад в сокровищницу человеческой культуры.

В эпоху империализма, с повсеместным развитием высокомеханизированной промышленности и особенно с началом научно-технической революции, рост интеллигенции резко ускорился. Это было связано с повышением значения нефизического труда в производстве и в экономике в целом, а также с повышением образовательного уровня населения. В США в 1970 г. интеллигенция составляла примерно 20% экономически активного населения, и эта доля постоянно растет.В менее развитых странах доля экономически активного населения, принадлежащего к интеллигенции, заметно ниже, хотя и растет. Профессии и профессии, связанные с интеллектуальным трудом, больше не отличаются своим привилегированным положением. Современная интеллигенция все больше привлекается не только из имущих, но и из трудящихся слоев общества.

Механизация и автоматизация производства, бурное развитие науки вызвали особенно быстрый рост инженерно-технической интеллигенции и, прежде всего, научных кадров, численность которых удваивается примерно каждые десять лет.В наиболее передовых странах эти группы уже составляют от трети до половины всей интеллигенции. Инженерно-технический персонал (30–50 процентов и более всех сотрудников) особенно важен на крупных предприятиях-монополистах и ​​в самых современных отраслях промышленности, чей капитал очень органичен (например, электроника, ракетная, ядерная и химическая промышленность. , приборостроение, производство и использование электронных вычислительных машин).

Отделение собственности на капитал от предпринимательских функций капиталиста, усложнение управления предприятиями и усиление капиталистической конкуренции сопровождались неуклонным ростом внутри интеллигенции доли администраторов (менеджеров) и другие высокопоставленные чиновники и их сотрудники — инженеры, экономисты, кибернетики и математики.С ростом тенденций к государственно-монополистическому капитализму и разросшейся государственной бюрократии, интеллигенция была забюрократизирована: то есть все большая часть интеллигенции оказывается на бюрократических должностях в правительственном управлении и управлении государственными предприятиями и государственными службами. Многие видные представители интеллигенции, в том числе ученые и другие интеллектуалы, втягиваются в службу в буржуазные правительства, которые ранее привлекали только услуги юристов.

В результате классовой борьбы пролетариата и в связи с производственными потребностями ряд капиталистических стран ассигновали средства на медицинские услуги, образование и другие социальные нужды как часть стоимости рабочей силы. Это привело к росту таких групп интеллигенции, как врачи и учителя, которые служат широким массам населения напрямую, хотя и не в той степени, в какой они обслуживают верхние слои общества. Особенно быстро выросла группа интеллигенции, то есть студенты.В 1950 году в мире насчитывалось 6,3 миллиона студентов, а в 1968 году — 23,1 миллиона.

Рост средств массовой информации (телевидение, кино, радио и пресса), переориентация политических организаций на массовую клиентуру, распространение «массовой культуры» и активизация идеологической борьбы со стороны властей. круги породили «индустрию знаний» и широкие контингенты интеллигенции (журналисты, пропагандисты политических партий, социологи и психологи), которые участвуют в производстве и особенно в использовании и распространении продуктов отрасли.Это явление демонстрирует стандартизацию и все более массовый масштаб работы все большего числа интеллигенции, что означает утрату своего статуса и чувства исключительности. В условиях современного капитализма некоторые привилегированные группы, такие как юристы, также утратили былую исключительность. Количество актеров, художников и музыкантов сокращается по сравнению с другими группами, а в некоторых случаях и вовсе. С падением влияния религии социальный престиж и привлекательность клерикальной профессии снизились, а количество религиозных профессионалов уменьшилось.С другой стороны, появились новые профессии, такие как социальная инженерия и человеческие отношения, в которых используются более изощренные методы для обучения трудящихся.

В современных капиталистических условиях интеллигенция распадается на различные социальные классы. Основная тенденция, которая постоянно усиливается, — пролетаризация интеллигенции. Это отражается, прежде всего, в переходе подавляющего большинства (80–90%) на наемный труд.Именно по этой причине интеллигенцию часто отождествляют с понятием служащих (служащие ), хотя рассматривать эти два термина как синонимы неверно. Большинство наемных представителей интеллигенции, которые продают свой труд работодателям и испытывают капиталистическую эксплуатацию, имеют тенденцию ассимилироваться с рабочим классом. Не только почти вся интеллигенция, занимающаяся производственными технологиями, но также и большая часть интеллигенции, оказывающей услуги, например юристы и врачи, работают за заработную плату.

Даже те представители интеллигенции, которые остаются формально независимыми и продолжают владеть офисами и консультационными комнатами, оказываются все в большей степени подчиненными крупному капиталу в форме банковского кредита, характера своей клиентуры или системы размещения деловых заказов. Термин для этих групп — «свободные профессии» — стал анахронизмом. Некоторые представители интеллигенции совмещают наемную работу с частной практикой, усиливая двойственность и противоречивость своей позиции.Из интеллигенции выходят специалисты, имеющие квалификацию бизнесменов и создающие собственные профессиональные предприятия, такие как крупные юридические фирмы, частные клиники, научно-исследовательские корпорации, где за заработную плату работают десятки или сотни специалистов. С ростом социально-экономического значения образования и общей культуры повысился социальный престиж некоторых интеллектуальных профессий, и у специалистов появилось больше возможностей для роста в обществе.

Переход от индивидуального труда к работе в больших группах сопровождался тенденцией к сближению основной части интеллигенции и рабочего класса. Чаще, чем раньше, инженеры и техники работают непосредственно на конвейере или на станках, выполняя функции высококвалифицированных рабочих. Пролетаризация интеллигенции проявляется также в схожести ее материального положения с положением рабочего класса. Низшие слои интеллигенции часто получают меньше, чем квалифицированные или даже полуквалифицированные рабочие, а ряд профессий, не связанных с физическим трудом, серьезно страдают от безработицы.Растет разрыв между уровнем жизни высших и низших слоев интеллигенции. Однако пролетаризация интеллигенции — это не статичное состояние, а процесс, который меняется в зависимости от уровня экономического развития страны. Среди интеллигенции развитых капиталистических стран доля капиталистических предпринимателей невелика (около 5%). Специализированных менеджеров, чья высокая заработная плата и доход от дивидендов превышают стоимость их труда, следует считать частью буржуазии.В передовых странах примерно 5–10% интеллигенции работают самостоятельно, не имеют служащих и принадлежат к мелкой буржуазии.

В менее развитых капиталистических странах интеллигенция менее многочисленна, и определенные группы внутри нее, особенно инженерно-технические рабочие, пользуясь своей монополией на знания и приобретая собственность на средства производства, пополняют ряды буржуазии. В последние десятилетия интеллигенция была основным источником формирования бюрократической буржуазии, члены которой занимают высшие посты в административном аппарате ряда молодых национальных государств и используют свое официальное положение для личного обогащения.В развивающихся странах с более жесткими структурами социальной власти (Индия, Иран и Турция) образ жизни многих представителей интеллигенции на более низких уровнях государственной службы (например, учителей) аналогичен образу жизни пролетариата. Революционно-демократические группировки внутри интеллигенции, такие как прогрессивные офицеры, часто встают во главе национальных революций и отстраняют от власти старую буржуазно-феодальную правящую группу.

Роль интеллигенции в общественной организации труда определяется ее подчинением буржуазии.Лишь небольшая часть интеллигенции занимается подлинно творческой работой, тогда как работа большинства состоит прежде всего в выполнении заданий. Эта тенденция нашла отражение в росте относительного числа специалистов среднего и нижнего звена, таких как техники, лабораторные работники, медсестры, фельдшеры и госслужащие более низкого уровня. Например, в США в 1900 г. на каждые 11 врачей приходилась одна медсестра, тогда как в 1967 г. на каждого врача приходилось по три среднего или младшего медицинского персонала.К 1950 году количество лабораторных работников в США превысило количество творческих научных работников. Эти изменения в профессиональной структуре интеллигенции также свидетельствуют о ее социальной дифференциации.

В связи с этими явлениями многие социологи все чаще используют термин «интеллигенция» для обозначения только того, что когда-то считалось высшим слоем интеллигенции — тех интеллектуальных работников, которые занимаются более высокими, более сложными формами интеллектуальной деятельности.Слои интеллигенции, в работе которых преобладают функции реализации и исполнения, все чаще отождествляются с социальной группой, именуемой «рабочие, занятые нефизическим трудом». Таким образом, потеряв основу как единого понятия, термин «интеллигенция» все больше трактуется как убывающая историческая категория.

Помимо пролетаризации интеллигенции, при капитализме происходит еще один процесс — создание «рабочей интеллигенции» (Ленин, Полн.собр. соч ., 5 изд., т. 4, стр. 269). В эту категорию входят активисты коммунистических и рабочих партий, прогрессивных профсоюзов и других рабочих организаций капиталистических стран. На современном этапе рабочая интеллигенция переживает особенно интенсивный рост в результате повышения культурного и образовательного уровня пролетариата и роста его политического сознания.

Его непосредственные экономические интересы побуждают интеллигенцию ко все более широкому участию в классовой борьбе на стороне пролетариата против буржуазии.Все чаще различные отряды интеллигенции прибегают к специфически пролетарскому инструменту классовой борьбы — стачке. Пройдя этапы формирования корпоративных организаций (начало ХХ века), а затем и автономных профсоюзов (середина ХХ века), производственная интеллигенция все активнее входит в общенациональные профсоюзные организации промышленного пролетариата. .

Крайне неоднородное мировоззрение интеллигенции определяется противоречивыми идеологическими и политическими функциями различных групп интеллигенции, которые варьируются от социальной критики до защиты и оправдания существующего строя.Эта неоднородность является источником острых социальных и идеологических конфликтов внутри интеллигенции. Для многих представителей интеллигенции характерен индивидуализм, связанный с их социальным происхождением (в основном мелкобуржуазным или буржуазным) и традициями, спецификой их производственных функций и характером их работы. Поскольку ряд профессионалов (например, прокуроры, судьи и духовенство) могут нормально функционировать только тогда, когда они придерживаются взглядов, поддерживающих статус-кво, они склонны поддерживать капиталистическую систему.Довольно широкие круги инженерной, технической и научной интеллигенции выступают за независимость и нейтралитет интеллигенции в социальных конфликтах, точка зрения, которая часто объективно поддерживает консерватизм. В этих кругах популярны идеи, выдвинутые еще в 20-х годах такими интеллектуалами, как Г. Уэллс и Т. Веблен, относительно провиденциальной роли интеллигенции или отдельных групп внутри нее в настоящем и особенно в будущем. Социальные критики буржуазного общества — противники «общества потребления», такие как Дж.Бенда, Х. Маркузе, Дж. П. Сартр, Л. Мамфорд и Т. Росзак — обвиняют технократическую интеллигенцию, которая сотрудничает с монополистической буржуазией, в предательстве дела прогресса и истинного предназначения интеллигенции как создателя высших духовных ценностей.

Пролетаризация и демократизация интеллигенции повлияли на ее мировоззрение. Сам характер его работы и социальная роль привели демократическое большинство интеллигенции к конфликту с капитализмом и его бесчеловечными целями и ценностями.Среди интеллигенции усиливается форма социальной критики, противоположная всем видам апологетики, обостряется конфликт между демократическим и буржуазно-технократическим крыльями интеллигенции. Многие представители интеллигенции отказываются сотрудничать в милитаризации общества и массовом отчуждении отдельной личности. Они выступают за мир, подлинную демократию и эволюцию к социализму. Наиболее передовые элементы интеллигенции, такие как А.Франция, М. Андерсен Нексё, Т. Драйзер, Х. Манн, П. Элюар, Ф. и И. Жолио-Кюри, Пикассо и Р. Гуттозо связали свои судьбы с борьбой пролетариата и с коммунистическими партиями. .

Коммунистические партии капиталистических стран, ведущие борьбу за создание широкого антимонопольного фронта во главе с рабочим классом, выступают за тесный союз с интеллигенцией, исходя из тезиса Маркса о том, что коммунизм есть союз наука и труд. Резко критикуя взгляды буржуазной интеллигенции и помогая широким слоям интеллигенции преодолеть их индивидуалистические установки, коммунисты подчеркивают, что революционная борьба пролетариата и установление социалистического строя соответствуют основным потребностям интеллигенции.Они критикуют антимарксистские взгляды и теории, которые либо переоценивают, либо недооценивают роль интеллигенции в современном социальном развитии. Коммунисты на основе фактов демонстрируют утопический характер стремлений определенных кругов интеллигенции к самостоятельной социальной роли и власти над обществом. Выясняя реальное социальное положение основной массы интеллигенции, коммунисты борются также с предрассудками в отношении интеллигенции, которые выживают среди определенных отсталых слоев.«Широкие слои служащих стали союзниками промышленного рабочего класса, равно как и значительная часть интеллигенции, которая была низведена капитализмом до положения пролетариев и осознала необходимость изменения общества» ( Программа КПСС , 1971, с. 38).

Социалистическое общество . После свержения буржуазного строя широкие слои демократически настроенной интеллигенции вовлекаются в активное участие в социалистическом строительстве.Партия рабочего класса направляет сознательный процесс привлечения старой интеллигенции к идеалам социализма, давая им осознание своей социальной полезности и открывая перед ними перспективу беспрепятственного применения своих навыков во всех областях общественного развития. В то же время в результате культурной революции, открывшей доступ к образованию и культуре всем слоям трудящихся и наиболее отсталым национальностям, формируется новая интеллигенция, которая постепенно сливается со старой, образуя единую социалистическая интеллигенция.Эти процессы не проходят без трудностей и конфликтов. Партии рабочего класса обязаны бороться не только с люмпен-пролетарским недоверием к интеллигенции, но и с пренебрежением и враждебностью, проявляемыми некоторыми старшими специалистами к власти рабочих и крестьян.

Приняв на себя руководство государством, коммунистические партии тактично и вдумчиво подходят к нуждам интеллигенции, стремясь предоставить ей максимальные возможности для творческой работы и наладить с ней всестороннее сотрудничество, ибо «без руководства» специалистов в различных областях знаний, техники и опыта, переход к социализму будет невозможен »(Ленин, Полн.собр. соч ., 5 изд., т. 36, стр. 178). Международное коммунистическое движение отвергает любое преуменьшение роли культуры и интеллигенции в социалистическом строительстве, а также преследование интеллигенции, которое имело место в Китае под предлогом «культурной революции».

Численный рост интеллигенции при социализме ускоряется по мере повышения экономического и культурного уровня общества, часто опережая другие социальные группы. Особенно быстро растет количество инженерно-технических и научных работников.Социалистическая интеллигенция набирается из рабочего класса и крестьянства и в меньшей степени воспроизводит себя. Предпосылкой для его дальнейшего роста является непрерывное развитие культуры и образовательного уровня всего населения, в частности введение всеобщего среднего образования. Социологические исследования показывают, что при социализме главной мотивацией интеллектуального труда является ориентация на творческий труд и его общественную полезность, особенно потому, что при социализме, в отличие от капитализма, прямые материальные выгоды от такого труда отступают на второй план.

По мере развития научно-технической революции и продвижения к коммунизму среди социалистической интеллигенции развивается более сложная структура профессий и квалификаций, в состав которой входят инженеры, технические и научные работники, писатели и художники, педагоги, медицинский персонал и административный персонал. рабочие. Различия между группами интеллигенции могут проводиться на основе степени творческого потенциала или различных уровней навыков или ответственности, необходимых для их работы.

Сближение всех классов и социальных групп и преодоление фундаментальных различий между умственным и физическим трудом — процессы, характерные для периода перехода к коммунизму, — проявляются в повышении культурного и образовательного уровня массы рабочих и людей. крестьян, рост относительной значимости профессий, для которых среднее образование является минимальным требованием, увеличение количества рабочих мест, требующих сочетания физического и умственного труда, и растущее участие трудящихся масс в государственном и социальном управлении.

Для социалистической интеллигенции характерны тесные, повседневные контакты с рабочими и крестьянами, отсутствие социальной исключительности. Интеллигенция активно участвует в созидательном труде, придерживается социалистической идеологии. Между интеллигенцией и остальным населением социалистических стран нет антагонистических противоречий.

В период перехода к коммунизму значение интеллигенции будет неуклонно расти. Как особая социальная группа интеллигенция будет существовать «до тех пор, пока мы не достигнем высшей ступени развития коммунистического общества» (Ленин, , там же, ., т. 44, стр. 351). Когда труд каждого человека приобретет творческий характер и когда научный, технический и культурный уровень общества достигнет неслыханных высот, интеллигенция «перестанет быть особым социальным слоем» (Программа КПСС , 1971, с. 63).

Дореволюционная Россия и СССР . В феодальный период интеллигенции было мало. В основном это отражало интересы класса феодалов. Интеллигенция начала формироваться в Киевской Руси с появлением первых учителей математики, врачей, летописцев (Нестор) и писателей светской литературы, в том числе создателя «Сказка о полку Игореве ».На рубеже 15 века работали такие художники, как Андрей Рублев, Феофан Грек, Даниил Черный, а в 16-17 веках — архитекторы Барма, Постник, Федор Конь, военный техник Андрей Чохов. , а механик Ш. Вирачев и А. Вирачев. В это время появились и профессиональные актеры, значительная часть которых изначально были крепостными.

В 17-18 вв. Создавались учебные заведения с целью подготовки интеллигенции.Развитие капиталистических отношений вызвало значительный рост интеллигенции. В XIX веке основными центрами образования интеллигенции были университеты в Москве, Санкт-Петербурге, Киеве, Харькове и Казани, а также некоторые технические и сельскохозяйственные институты и академии. Существенные изменения произошли в составе интеллигенции: относительная численность интеллигенции благородного происхождения уменьшилась, а доля интеллигенции буржуазного и мелкобуржуазного происхождения выросла.К середине 19 века сформировался слой разночинцев (интеллигенции без определенного класса).

В 18-19 веках интеллигенция внесла большой вклад в развитие русской и мировой культуры. Среди наиболее выдающихся ее членов были такие ученые, как М. В. Ломоносов, Н. И. Лобачевский, Д. И. Менделеев, К. А. Тимирязев, А. М. Бутлеров, Н. И. Пирогов, К. Д. Ушинский, поэты и писатели А. С. Пушкин, А. С. Грибоедов, М.Ю. Лермонтов, Н. В. Гоголь, Н. А. Некрасов, И. С. Турженев, Л. Н. Толстой, М. Е. Салтыков-Щедрин, Т. Г. Шевченко, а также такие композиторы, как М. И. Глинка, П. И. Чайковский, А. С. Даргомыжский. Выдающийся вклад в отечественную и мировую культуру внесли художники К. П. Брюллов, А. А. Иванов, И. Е. Репин, В. И. Суриков, актер М. С. Щепкин. Прогрессивные представители дворянской интеллигенции, а затем разночинцы, принимали активное участие в борьбе с царизмом (А.Н. Радищев, Декабристы, А. И. Герцен, В. Г. Белинский, Н. А. Добролюбов, Н. Г. Чернышевский).

В конце XIX века интеллигенция составляла 2,7 процента экономически активного населения России, а часть интеллигенции, занимавшаяся материальным и умственным трудом, — 1,3 процента. По переписи 1897 года интеллигенция насчитывала 870 тысяч человек, из них около 95 тысяч работали в материальном производстве, в том числе 4 тысячи инженеров, около 3 тысяч ветеринаров, 23 тысячи служащих на железных дорогах и пароходах, 13 тысяч — в почтовых и телеграфных конторах.263 000 представителей интеллигенции занимались чисто интеллектуальной работой, в том числе более 3 000 ученых и писателей, 79 500 школьных учителей, 7 900 учителей ремесел и искусств, 68 000 частных учителей, 11 000 гувернанток и наставников, 18 800 врачей, 49 000 фельдшеров, фармацевтов и акушерок. , и 18 000 художников, музыкантов и актеров. Наиболее многочисленная группа интеллигенции состояла из тех, кто служил в правительстве, в управлении капиталистической промышленностью или в крупных помещичьих владениях.Эта группа насчитывала 421 000 человек, в том числе 150 000 служащих гражданской администрации и 43 700 генералов и офицеров.

В эпоху империализма рост интеллигенции в Российской Империи неуклонно ускорялся. За 20 лет, с 1897 по 1917 год, интеллигенция увеличилась вдвое, составив к 1917 году более 1,5 миллиона человек. Между 1896 и 1911 годами количество врачей увеличилось на 61 процент, а количество учителей начальной школы — на 70 процентов. К 1913 г. численность инженеров увеличилась почти вдвое (7 800 человек).Распределение интеллигенции по разным частям империи было крайне неравномерным. Например, в 1913 году в Средней Азии на 10 000 жителей приходилось на четверть меньше врачей, чем в Европейской России. Наблюдалась растущая тенденция к тому, что все большая часть интеллигенции происходила из зажиточных слоев сельской и городской мелкой буржуазии. Так, количество сельских учителей из крестьянства или мелкой буржуазии в 1911 году было в шесть раз больше, чем в 1880 году, и составляло 57 человек.9 процентов всех таких учителей. Доля представителей «свободных профессий» в интеллигенции снизилась, а относительное количество представителей интеллигенции, работающих в государственных и частных учреждениях и предприятиях, увеличилось.

Состав интеллигенции неоднороден. Высшие звенья государственной бюрократии и офицерского корпуса принадлежали помещичьей знати и были склонны придерживаться монархических и черносотенных взглядов. Высшие слои научно-технической, медицинской и художественной интеллигенции, а также такие группы, как журналисты и адвокаты, как правило, принадлежали к буржуазии.Как правило, они отстаивали взгляды буржуазного либерализма и проводили политику сотрудничества с царским правительством. В значительной степени они составляли кадры партии кадетов (конституционных демократов). Большая часть интеллигенции состояла из мелкобуржуазных элементов — в основном учителей начальных классов, средней технической и медицинской интеллигенции и мелких государственных служащих на заводах и в офисах. По своему социальному происхождению и экономическому положению эта часть интеллигенции была близка к массе городской мелкой буржуазии и к крестьянству.Масса демократической интеллигенции приняла участие в Революции 1905–07, следуя примеру пролетариата, хотя и не без колебаний. После поражения революции значительная часть демократической интеллигенции попала под влияние либеральной буржуазии. В 1917 г. мелкобуржуазная интеллигенция поддержала борьбу народа в Февральской революции.

Возникла небольшая рабочая интеллигенция, состоящая из рабочих, получивших образование при капитализме.Партия большевиков сыграла огромную роль в развитии и политическом воспитании рабочей интеллигенции, привнеся марксистско-ленинскую идеологию в ряды пролетариата. Интеллигенция буржуазного и мелкобуржуазного происхождения, принявшая марксистскую революционную позицию, также принадлежала к рабочей интеллигенции, которая была последовательно революционным крылом интеллигенции в целом.

Великая Октябрьская социалистическая революция 1917 года положила начало новому периоду в истории русской интеллигенции.Партия большевиков стремилась завоевать большую часть интеллигенции в качестве союзников пролетариата в социалистической революции и социалистическом строительстве. Однако достичь этой цели сразу не удалось. Лишь небольшая часть интеллигенции, прежде всего члены партии большевиков, боролась за установление и укрепление Советской власти. Они составляли 1–1 1/2 процента всей российской интеллигенции (5–7 процентов партийного состава в начале Октябрьской революции).После победы Октябрьской социалистической революции многие из рабочих и трудящегося крестьянства, которые были наиболее грамотными и наиболее преданными социализму, начали подниматься в государственную администрацию. Среди выдающихся деятелей культуры и искусства, поддержавших диктатуру пролетариата в первые месяцы ее существования, были К. А. Тимирязев, К. Е. Циолковский, Н. Е. Жуковский, И. П. Павлов, А. А. Блок, В. Я. Брюсов, А.С. Серафимович. Напротив, многие интеллектуалы присоединились к контрреволюционным партиям — октябристам, кадетам, эсерам (эсерам), меньшевикам и буржуазным националистам, которые активно боролись против Советской власти.

Во время Октябрьской социалистической революции и сразу после нее большинство интеллигенции сильно колебалось. Опыт первого года Советской власти, уроки иностранной интервенции и белогвардейства явились определяющими факторами в переходе интеллигенции к Советской власти, который начался в конце 1918 года. Это был длительный и сложный процесс. Партия большевиков пыталась помочь интеллигенции преодолеть свои сомнения.Борьба Ленина с «левыми коммунистами» и рабочей оппозицией, которые пытались пропагандировать враждебное отношение к интеллигенции, была очень важной в борьбе за привлечение интеллигенции к Советской власти. Коммунистическая партия воспитывала интеллигенцию в духе марксизма-ленинизма. Результатом его работы стало активное участие интеллигенции в строительстве социалистической экономики и культуры, в укреплении оборонительной мощи Советского государства.

Одним из главных результатов культурной революции в СССР стало воспитание и воспитание народной социалистической интеллигенции, многомиллионной «армии». Коммунистическая партия решила эту задачу прежде всего за счет развития высшего образования. В 1914/15 учебном году в стране было 127 тысяч студентов, в 1940/41 — 812 тысяч, в 1971/72 — 4 597 тысяч. Большую роль в подготовке кадров интеллигенции сыграли средние специальные школы, количество учащихся в которых выросло с 54 тыс. В 1914-15 до 4 421 тыс. В 1971/72.

Советская интеллигенция как социальная группа характеризуется сложной внутренней структурой. В послевоенные десятилетия он количественно вырос и претерпел коренные качественные изменения. В 1926 г. в СССР преимущественно интеллектуальным трудом было занято менее 3 млн. Человек против более 30 млн. В 1971 г. По данным переписи населения в 1939 г. насчитывалось 1 620 тыс. Инженерно-технических рабочих; в 1959 году — 4 045 000 человек; а в 1970 г. — 8 450 000 человек. Число учителей начальных и средних школ в 1939 году составляло 1 206 000 человек; в 1959 году — 2 023 000 человек; а в 1970 году — 3 033 000 человек.В 1939 г. было 122 000 врачей; в 1959 году — 338 000 человек; а в 1970 году — 566 000 человек. В дореволюционной России было 11 600 научных сотрудников, тогда как в 1971 году в СССР — 1 002 900 человек, в том числе 26 100 докторантов и 249 200 докторантов наук. В Советском Союзе работает четверть всех научных работников в мире. Среди специалистов с высшим или средним образованием, занятых в советской экономике, доля женщин составляла 29% в 1928 г., 36% в 1940 г. и 59% в 1971 г.В 1928 году в стране насчитывалось 58 тысяч агрономов и специалистов с высшим или средним образованием в области животноводства и ветеринарии, а в 1970 году — более 1 миллиона человек. В национальных республиках быстро выросла интеллигенция. В Казахстане, например, в 1913 г. было 200 врачей, в 1940 г. — 2 700, в 1950 г. — 6,400, в 1971 г. — 31 100.

В СССР народная социалистическая интеллигенция состоит в основном из отдельных лиц. рабочего или крестьянского происхождения. Советская интеллигенция состоит из представителей всех национальностей.Во всей своей деятельности он руководствуется марксистско-ленинской идеологией. Советская интеллигенция внесла большой вклад в дела построения социализма, достижения социалистической индустриализации страны и коллективизации сельского хозяйства, решения задач культурной революции, укрепления вооруженных сил Советского государства и защиты Родины в Великая Отечественная война 1941–45.

Интеллигенция вместе с рабочим классом и колхозным крестьянством способствует построению коммунизма.Он играет огромную роль в создании материально-технической базы коммунизма, в процветании социалистической интеллектуальной культуры и в развитии науки и техники, особенно в то время, когда научно-техническая революция идет быстрыми темпами. Советская интеллигенция внесла выдающийся вклад в повышение военной мощи страны, в решительную и непримиримую борьбу с буржуазной идеологией, в воспитание советских людей в духе марксизма-ленинизма.

Партия принимает в свои ряды наиболее передовые слои интеллигенции, объединяя на добровольной основе «наиболее передовые и сознательные элементы рабочего класса, колхозного крестьянства и интеллигенции СССР» (Устав КПСС , 1971, с. стр.3). В начале 1970 года из 14 миллионов членов партии приблизительно 6 миллионов были инженерами, техниками, агрономами, учителями, врачами или другими специалистами. По мере строительства коммунизма классовая структура советского общества будет развиваться в сторону социальной однородности.Постепенно устраняются фундаментальные различия между физическим и умственным трудом. Культурный и профессиональный уровень рабочих и крестьян неуклонно приближается к уровню интеллигенции. Научно-технический прогресс способствует постоянному росту значения и общественной роли интеллигенции. Коммунистическая партия и Советское правительство проявляют большую заботу об интеллигенции, укрепляют свои союзы творческих работников и свои организации и постоянно стремятся к дальнейшему ее идеологическому закаливанию, повышению своей профессиональной и политической активности и своей роли в достижении целей коммунистического строительства. .

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Marx, K. Kapital , vol. 1. У К. Маркса и Ф. Энгельса, Соч. , 2 изд., Т. 23.
Маркс К. Теории прибавочной стоимости. Там же. , т. 26.
Engels, F. Anti-Dühring. Там же. , т. 20.
Ленин В. И. «Что такое« друзья народа »и как они воюют против социал-демократов?» Poln. собр. соч. , 5 изд., Т. 1.
Ленин В.И. «Проект программы нашей партии». Там же. , т.4.
Ленин В.И. «Что делаф?» Там же. , т. 6.
Ленин В.И. «Шаг вперед, два шага назад». Там же. , т. 8.
Ленин В.И. «Партийная организация и партийная литература». Там же. , т. 12.
Ленин В.И. Ответ на открытое письмо специалиста. Там же. , т. 38.
Ленин В.И. О литературе и искусстве [Антология], 4-е изд. М., 1969.
Калинин М.И. О задачах советской интеллигенции .[Москва] 1939.
Луначарский А.В. Об интеллигенции . Москва, 1923.
Луначарский А.В. Интеллигенция в ее прошлом, в настоящем и будущем . [Москва] 1924.
Лафарг, П. «Пролетариат физического и пролетариат умственного труда». Соч. , т. 2. Москва-Ленинград, 1928.
Грамши А. Интеллигенция и организация культурной деятельности. Избр. произв. , т. 3. Москва, 1959.
Программа КПСС . Москва, 1971.
Материалы XXIV с «Езда КПСС . М., 1971.
Лейкина-Свирская В.Р. «Формирование разночинской интеллигенции в России в 40-х годах XIX в.» Ислория СССР , 1958, вып. 1.
Лейкина-Свирская, В. Р. Интеллигенция в России во 2-й пол. 19 v . Москва, 1971.
Константинов Ф.В. Советская интеллигенция. Коммунист , 1959, вып. 15.
Городские средние слои современного капиталистического общества . Москва, 1963 г.
Структура рабочего класса капиталистических стран . Прага, 1962.
Классы и классовая борьба в развивающихся странах . тт. 1–3. Москва, 1967–68.
Федюкин С.А. Советская власть и буржуазные специалисты . Москва, 1965.
Советская интеллигенция (история формирования и рост 1917–1965 гг.) . Москва, 1968.
Классы, социальные слоты и группы в СССР . М., 1968.
Гаузнер Н. Д. Научно-технический прогресс и рабочий класс США .Москва, 1968.
Кон И.С. «Размышления об американской интеллигенции» Новый мир , 1968, №1. 1.
Мамардашвили М.К. «Интеллигенция в современном обществе». В Проблемы рабочего движения . Москва, 1968.
Румянцев А.М. Проблемы современной науки общества . М., 1969.
Семенов В.С. Капитализм и класс . М., 1969.
Эрман Л. К. В. И. Ленин о роли интеллигенции в демократической и социалистической революции, в строительстве социализма и коммунизма .М., 1970.
Надель, С. Н. Научно-техническая интеллигенция в современном буржуазном обществе . Москва, 1971.
Гэлбрейт, Дж. Новое индустриальное общество. Москва, 1969. (Пер. С англ.)
Миллс, К. У. Белый воротничок: американские средние классы . Нью-Йорк, 1951.
Sozialismus und Intelligenz . Берлин, 1960.
Французская коммунистическая партия, культура и интеллект . Париж, 1962 год.
Бон, Ф., и М.-А. Бурнье. Les Nouveaux Intellectuels . Paris, 1966.
Coser, L. Men of Ideas . New York, 1965.

E. A. A MBARTSUMOV и L. K. E RMAN

Большая советская энциклопедия, 3-е издание (1970-1979). © 2010 The Gale Group, Inc. Все права защищены.

Польша — Интеллигенция

Перейти к основному содержанию

Поиск

Поиск

• Где угодно

• Быстрый поиск где угодно

  Поиск Поиск

Расширенный поиск

• Войти | регистр

Пропустить главную навигацию Закрыть меню ящика Открыть меню ящика Домой

• Подписка / продление
  • Учреждения
  • Индивидуальные подписки
  • Индивидуальные продления
• Библиотекари
  • Полные платежи, тарифы, заказы Чикагский пакет
  • Полный цикл и охват содержимого
  • Файлы KBART и RSS-каналы
  • Разрешения и перепечатки
  • Инициатива развивающихся стран Чикаго
  • Даты отправки и претензии
  • Часто задаваемые вопросы библиотекарей
• Агенты
  • Тарифы, заказы, и платежи
  • Полный пакет Chicago
  • Полный охват и охват содержимого
  • Даты отправки и претензии
  • Часто задаваемые вопросы об агенте
• Партнеры по издательству
  • О нас
  • Публикуйте у нас
  • Недавно приобретенные журналы
  • Издательская номинация tners
• Новости прессы
  • Подпишитесь на уведомления eTOC
  • Пресс-релизы
  • СМИ

• Книги издательства Чикагского университета
• Распределительный центр в Чикаго
• Чикагский университет

• Положения и условия
• Заявление об издательской этике
• Уведомление о конфиденциальности
• Доступность Chicago Journals
• Доступность университета

• Следуйте за нами на facebook
• Следуйте за нами в Twitter

• Свяжитесь с нами
• Запросы СМИ и рекламы
• Открытый доступ в Чикаго

• Следуйте за нами на facebook
• Следуйте за нами в Twitter

.